Морфий: Не переборщите с анестезией!

№ 2009 / 1, 23.02.2015

Об этом фильме столько уже написано, что в принципе можно было и не смотреть, но я всё равно пошёл. Во многом из-за Дмитрия Быкова. Мне понравилось его прочтение «Морфия». «Мы не можем спасти «их», но можем погубить себя», – пишет Быков. ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Об этом фильме столько уже написано, что в принципе можно было и не смотреть, но я всё равно пошёл. Во многом из-за Дмитрия Быкова. Мне понравилось его прочтение «Морфия». «Мы не можем спасти «их», но можем погубить себя», – пишет Быков. Мы – это главный герой «Морфия» доктор Поляков и интеллигенты как таковые. Они – простой народ, невежественный и тёмный. Спасти его невозможно.
Очень красивая концепция. Нельзя спасти мир, но можно погибнуть вместе с ним. Перед стихийным бедствием, будь то землетрясение, революция или наркомания, – все равны. Недаром же вернувшиеся с войны прячут глаза, говоря с вдовами. Они не могут ответить на простой вопрос: «Почему мой муж погиб, а ты выжил?» Мёртвый же всегда прав. Мёртвый, больной, сторчавшийся, опустившийся.
Концепция красивая, но ничего похожего на это в фильме Балабанова нет. Его доктор Поляков – тот же «Брат» и «Брат-2». Человек с пустыми глазами. Без идей, без принципов, без основ. Сегодня он может помочь ближнему, завтра – убить. Причины ему не требуются. И колется он тоже без особых причин. У него и в помине нет той огромной личной драмы, которая есть у героя Булгакова. Дело тут не в революции, не в любви, не в окровавленных пациентах. А просто – почему бы и нет.
Почему бы и не спасти девочку, погибающую от дифтерита? Почему бы не переспать с глупой пациенткой? Почему бы не украсть у собственных больных обезболивающее? И наконец – почему бы не убить человека?
Всё это есть в фильме. И подвиг, и разврат, и подлость, и сумасшествие, и убийство. И нету между ними никакой разницы. Всё совершается без эмоций, с одинаковым выражением лица. С теми же пустыми глазами.
Сверхчеловек в действии. Идеальное ничто. Пустота, которая равнодушно приемлет и зло, и добро. О чём-то подобном писал в «Зоне» Сергей Довлатов. Одни говорят – человек плох. Другие возводят его на трон. На самом деле человек – табула раса. Пустое место. Он может быть и велик, и ничтожен в зависимости от обстоятельств.
Казалось бы, вот тема огромной высоты и значения. Гёте, Пушкин, Камю. Но почему тогда на протяжении всего фильма в зале стоит идиотский смех? Разве это комедия или скетч? Я сначала не понимал, над чем смеются мои сограждане. Смешно, когда режут ногу? По-моему, это страшно. Смешно, когда делают минет? Не смешно, но иногда возбуждает. И так далее.
А они хихикают. И тут я понял, в чём дело. Глядя на экран, я вспомнил Анри Бергсона. Был такой французский философ. Он очень хорошо писал о механизме смешного, о природе комического. «Равнодушие, – писал Бергсон о смехе, – его естественная среда. У смеха нет более сильного врага, чем переживание. Отойдите в сторону, взгляните на жизнь как безучастный зритель: многие драмы превратятся в комедию. Достаточно заткнуть уши, чтобы не слышать музыки в зале, где танцуют, и танцующие тотчас покажутся нам смешными. Сколько человеческих действий выдержало бы подобного рода испытания? Не превратились бы многие из них из значительных в забавные, если бы мы отделили их от той музыки чувств, что служит для них аккомпанементом? Комическое для полноты своего действия требует как бы временной анестезии сердца».
Этой анестезии сердца и добился Балабанов. Расчётливо, профессионально, умело.
А кончил по-гоголевски. Сценой в кинотеатре. Посмотрите, дескать, зрители на себя. Какие вы идиоты и подлецы. Теперь поняли, как я вас ненавижу, как презираю?
1917 год. Заплёванный кинозал. Матросня, обыватели, придурки. На экране немое кино. Все истерично хохочут. Животным, циничным смехом. А доктор Поляков сидит в заднем ряду, и его ломает. Но вот он вколол себе дозу – и всё в порядке. Он уже тоже весел и смеётся вместе со всеми. Тем же животным смехом. Это колоссальная сцена. Она проникнута ненавистью, цинизмом и каким-то чёрным величием.
Значит, прав всё-таки Быков. Только в животном состоянии, в гибели мы едины. Только перестав быть собой, отказавшись от совести, любви, чести, мы становимся милы всему миру, а мир нам. Это сильно облегчает жизнь. Недаром же многие пошли по этому пути. Не в булгаковские времена, а сегодня, сейчас, в девяностые и двухтысячные.
И недаром же ключевая фраза «Морфия» – «Психиатрическая лечебница – самое спокойное место в России». У Булгакова этого нет, но сказано хорошо. По аналогии вспоминается другая фраза, сказанная недавно одним известным писателем: «Я был со своим народом в офисах…» Как говорится, огонь, вода и медные трубы.
Вот вам выбор. Как в справочниках по правописанию – слитно или раздельно. С собой или без себя. Эту проблему приходится решать каждому поколению, нам тоже от неё не уйти.
А доктор Поляков застрелился. В самый счастливый момент своей жизни. В кинозале, на последнем ряду.Ян ШЕНКМАН