ПО ВОЛНАМ моей памЯти

№ 2009 / 1, 23.02.2015

«Где работаешь?» – «В «ЛИТРе». И сразу понятно, и весёлый обмен улыбками – в « Литературной России». Уже не в ЛИЖи – «шефу то-то лижи», не в той поскучневшей газете «Литература и жизнь», а в толстеньком, современного формата еженедельнике
«Где работаешь?» – «В «ЛИТРе». И сразу понятно, и весёлый обмен улыбками – в « Литературной России». Уже не в ЛИЖи – «шефу то-то лижи», не в той поскучневшей газете «Литература и жизнь», а в толстеньком, современного формата еженедельнике, чьи страницы распахнуты для самых талантливых, пусть ещё и не знаменитых, молодых… И сколько, сколько их было в самом деле, оставшихся и в памяти читателей, и в моей тоже.
Первый номер «ЛИТРа» (оставим эту весёлую аббревиатуру) делало всего-то пять-шесть штатных единиц, отобранных Константином Симоновым и Константином Поздняевым из состава прежней газеты. Вкалывали, как никогда, с захватывающим дух восторгом, с заглядом в необыкновенное будущее плаванье! А на капитанском мостике – Симонов.
Он сидел до ночи, прочитывая и правя всё насквозь, добытое нами. Мы раскладывали перед ним по всему полу кабинета великое множество фотографий, оставляя тропинки, по которым он прохаживался вместе с Поздняевым, попыхивая трубкой и трубкой же указывая на приглянувшийся ему снимок. Были поставлены и дружеские шаржи на писателей художника Рача Сосчляна с моими эпиграммами. Ждали только приветствия от Союза писателей РСФСР – от Расула Гамзатова.
И вот он, наконец-то, Первый номер! Жаль, не сохранился он в моём архиве. Да и у Галины Васильевны Дробот, возглавившей вскоре отдел литературы, его не оказалось. Жаль! Это был первый и единственный симоновский номер, хотя и подписанный К.И. Поздняевым. Обмыли, конечно. Тесно и суматошно, как во фронтовой землянке: «Спасибо, друзья! В «ЛИТРе» без пол-литра далеко не уедешь. Ну, будем…» – и мы чокались, смеясь неожиданной шутке этого красивого и крепкого человека, ещё не зная, что Константин Михайлович прощается с нами. Почему? Тут можно долго гадать. Мы и гадали. Но если этого не знал даже всезнающий Володя Соломатин (его отец работал в ЦК КПСС) – тут «туши лампу», как говаривали на флоте.
Однако Константин Иванович Поздняев, с которым мы работали ещё в «ЛИЖи», был Главным редактором хоть и не великого масштаба, но человеком, литературу любящим и знающим, не чуждым честолюбию и умеющим ценить все талантливое, живое; тут он проявлял необыкновенную радость, даже влюблённость. Но сперва я неожиданно понял и вполне оценил иное его качество.
В «ЛИЖи» я заведовал отделом информации, а тут в штатном расписании – зам. ответсекретаря. Да мой отдел был лучшим, что ж меня переводить, а на моё место ставить всегда обиженную бог весть чем холодную красавицу – тут не спорю – Л.Б., пописывающую заметки, с которыми сразу же отваливала к Поздняеву: «Меня просил зайти К.И.». И после К.И. и перепечатки заметка попадала ко мне на стол. Утром на дверях уже и её табличка. К Поздняеву не вошёл – ворвался. Он тотчас отпустил секретаршу. Глаза в стол, подвижные его брови затвердели. Что-то пробормотал про мой оклад – он стал больше. Что-то про Володю Соломатина – теперь вам, флотским друзьям, работать вместе – чем плохо?! Молчу, задыхаюсь. И вдруг: «Не валяй дурака. Ты мужик, знаю. И я мужик! Понял, говорю?! – глаза в глаза. – И забудь. Иди работай…». Это поступок, это чего-то да стоит!
Однажды, как всегда с понталыку, к нам с Володей забежал Коля Рубцов, в руке трубочкой журнал, в валенках по весне – на вощёном паркете медвежьи следы за ним до конца коридора. Коля всегда удивление и радость. С самого первого знакомства на Северном флоте, в одно из воскресений на литобъединении. Мы-то с ним и служили на однотипных эсминцах (30-К), таких и было всего два – наш «Иосиф Сталин», золотом по борту, и его, Колин, для парности прозванный «Берия». Мы и бегали иной раз друг к другу через один причал… да сейчас речь не об этом.
Коля, войдя в кабинет, с лукавой своей улыбочкой полез в карман за чекушкой : «У меня чекушка беленького», – именно беленького, а не водки, поскольку все спиртные напитки он делил только на две категории, включая коньяк и благородное сухое, – на беленькое и красненькое. Коньяк – тоже беленькое. Чекушка на столе, а в дверь – Главный: «Эт-то что?» – и смотрит на растерянного Колю. «Я так, к ребятам…». Но узнав, что это Рубцов, о котором он слышал и от нас, да и сам читал и отметил его стихи по публикациям, Константин Иванович посветлел, оглядел Колю, валенки, натёки под ними, растрогался: «А стихи принесли?». Рубцов стихи не принёс. Но пообещал – после сессии, обязательно, с большой радостью… Чекушку выпили в буфете. Под пирожки. И Коля опять пропал, виделись изредка в Литинституте. Но стихи-то он ещё принесёт. Прямо Поздняеву.
Поздняева дёргали, доставали угрожающими звонками, безотказными просьбами – отбиваться он не умел, вернее, не смел, а Симонов вышел и из редколлегии. А что они без него могли – Л.Ленч, Л.Кассиль или С.Поделков, или Н.Банников? Время такое было, кукурузное, с выпалыванием всех «сорняков», с диким ором в «Манеже», с занесённым над трибуной Высокого Собрания грозным кулаком Никиты Хрущёва. Кого завтра не печатать, даже и не поминать ни под каким видом, а кого надо, даже надо непременно?! Свихнёшься тут.
Редакцию трясло. Цензор тотчас крест-накрест перечеркнул разворот с рисунками Ильи Глазунова и его текстами, сделанными во время его путешествия по церковным храмам Средней полосы России, теперь «Золотого кольца». В редакции появлялись новые люди. В одно время собралось по кабинетам целое созвездие громких имён: Грибачёв, Рыбаков, Катаев – сыновья этих известных писателей, Ильгиз Каримов – сын Мустая Карима, Надя Панфёрова – невестка уже забытого классика. Конечно, не без звонков Поздняеву. И всё же они пришли как свои, молодые, а некоторые и небесталанные. В какой-то степени благодаря им расширился и круг наших авторов. Хуже было с другими звонками. Заведовать отделом очерков был сверху поставлен грузный, брюзжащий старикан Георгий Марягин. Меня же назначили его замом.
Отправился я в близкую командировку, к Юрию Гагарину. С ним уже говорил его тёзка и однокашник по отряду космонавтов Сенкевич (да, тот самый), в то время наш добрый приятель. Дома Юрия Алексеевича не оказалось, жена мне подсказала, что он в гараже, возится со своей «Волгой». Ворота в гараже настежь, сам хозяин с головой – кожанка задралась – в пасти капота. Окликаю. Он, не оборачиваясь: «Пока не закончу – никаких интервью!» Выручил меня наш ЛИТРовский шофёр: машина фыркнула, заурчала, хозяин на радостях пожал шофёру руку, открыл передо мной дверь: «Садись, поехали!» В тесной, кажется, двухкомнатной квартире хрущёвской пятиэтажки, в комнате, забитой под потолок всевозможными сувенирами («Неужели он здесь принимал иностранцев?»), под чаёк с коньяком мы и разговорились. Господи, что за амикошонская молодая дурь говорить с ровесниками, да хоть с первым космонавтом Земли, на «ты» и без всякого отчества! Но уж так было. Да и портрет Гагарина с его автографом ещё долго висел на стене секретариата.
Интервью набрали. К слову сказать, Марягину оно не понравилось: дескать, при чём тут Хельсинкский фестиваль молодёжи, причём эти песенки?.. Война на носу! И ведь точно, брюзга, словно носом учуял. В интервью Гагарин вспомнил о том, как рядом с Евтушенко и со всей молодёжной делегацией пел на хельсинкском стадионе «Хотят ли русские войны», знаменитую тогда песню. А когда я спросил, какая у него самая-самая, он ответил: «На пыльных тропинках далёких планет» и даже напел. Песня на стихи опального Войновича. Евтушенко тоже попал под горячую руку партийного самодержца.
Поздняев приказал мне снять всё, что подчёркнуто красным: цензор звонил генералу Каманину и с ним сокращения согласовал. Но Гагарин! По телефону он мне ответил, что Каманину позвонит сам, что не разрешит изменить ни строчки, что рот ему никто не заткнёт, и к чёрту моих цензоров! Часа не прошло, как интервью уже было завёрстано в газетную полосу. Гагарин! Вот по мне – так он и есть крылатая душа России. Без всякого пафоса.
Марягин продыху не давал. Подай ему социалку, зачинателей всесоюзных починов, людей труда! Вот кому мы должны нести культуру. Он сам мечтал о своём великом почине. И однажды меня ошарашил грандиозной своей идеей. Вкратце так: утром, скажем, в 8.30 надлежит мне сесть с Ярославского вокзала на электричку, запомнив непременно, в какой я сажусь вагон, и, пристроившись на лавке, раскрыть книгу (он мне в руки сунул Чехова) и начать читать – вслух. Люди прислушаются. К ним присосединятся и другие. А мы читаем – громко, с выражением, и люди начинают вникать, даже смеяться. И так – до Загорска. Там перекусываем и едем таким же образом в обратную сторону. На всё про всё четыре часа. А в час мы уже на работе (вернее – вы). На следующий день – то же самое, продолжает Марягин. Едете обязательно в то же время и в том же вагоне. Смотрит на меня – дошло ли? И шпарит: неделя, месяц, уже прочитано пять-шесть умных книг – им, труженикам, старым и малым, уже нашим близким знакомым. И кто-то из них, скорее всего из молодёжи, подхватит наш почин (вот оно – ключевое словцо!), и будет ехать и читать уже в другом вагоне. И мы расскажем в нашей газете о нашем скромном почине. И движение «Читаем вслух» перенесётся в другие поезда и электрички, во все края и веси, ведь нашим людям и читать-то некогда, а здесь – сиди да слушай, набирайся ума-разума. Наш почин подхватит профсоюз железнодрожников… вас ждёт слава… но вы тогда обо мне и не вспомните… Мне было его жалко, жалко и сейчас. Но тогда я смекнул, что буду ездить туда и обратно, туда и обратно. Дня два, а то и три. Сидя дома у телевизора. И утром отправился к Рубцову в общагу.
А у Коли беда. Накануне случилась у него драка, как помнится, с Анатолием Пчёлкиным. Разняли их братья Сафоновы, наш североморец Валентин и его брат Эрнст, будущий редактор ЛИТРа. Запихнули бедолагу в его комнату, просили не выходить. Да не тут-то было! Ночью пьяненький Коля снял на лестничных площадках со стен портреты Некрасова, Пушкина, Гоголя, кого-то ещё, притащил великих в свою комнату, расстелил на полу чистую газету, на неё – бутылку, два стакана, хлеб, селёдку. И запировал в прекрасной этой компании, и чокался с каждым из них, и заснул, будто у них на коленях, – под портретами. Да кто бы посмел это сделать, кроме истинного художника, Поэта, того всадника, что уже «скакал по холмам задремавшей отчизны»?!
Наутро в общаге шум, вызвали милицию, кто-то сказал, что видел ночью бродящего по этажам Рубцова. Его и замели. Сообщили в ректорат. И вот теперь – отчислен из Литинститута, лишён общежития, на сборы – трёхдневный срок. То есть завтра. Коля был трезв и зол. Позвонили Соломатину, он понял что к чему: надо, чтоб Коля привёз стихи. Схватили машину и в редакцию. Мимо кабинета Марягина. Пусть думает, что я всё езжу туда-сюда.
К Поздняеву Рубцов вошёл один, его ждали. А Володя Соломатин уже искал место, куда бы можно заверстать стихи. И хорошо бы с портретом. В секретариат они пришли вместе – повеселевший Коля и уж совсем весёлый Поздняев: «А? Каков?» – и рассмеялся, и мы за ним. На столе у Соломатина рукопись с росчерком – «В набор». Вскоре мы узнали, что Главный позвонил Михалкову и Слуцкому, и что они обещали своё заступничество. Кажется, Рубцова тогда не допустили всё-таки к экзаменам. Но за несдачу зачётов, а не за нарушения правил социалистического общежития. Общагу ему оставили. А подборка его стихотворений в очередном номере «Литературной России» была прекрасной! С портретом или без портрета – не помню точно. Да и какая теперь разница.
Меня тянуло в отдел литературы, который возглавила Галина Васильевна Дробот, а её замом вскоре стал прозаик, широко образованный Владимир Кривцов. Его кумиром был Андрей Платонов. Г.В. Дробот сыграла огромную роль не только в престиже и становлении «Литературной России», но и в судьбе некоторых авторов, литсотрудников, в том числе и моей тоже. В ЛИТРе, помимо прочего и главного, с подачи членов редколлегии Л.А. Кассиля и Л.С. Ленча печатались иной раз и произведения, адресованные детям (в основном литинститутовцев из семинара Кассиля) и всякая смешная мелочь, вроде привычных «уголков юмора». Вот и предложил я Галине Васильевне создать два полосных раздела – детский и юмористический, в которых собиралось бы всё лучшее в этих жанрах, а печаталось попеременно, каждый раздел через номер.
Жизнь, что началась у меня с той поры, назову упоительной. Нередко и в том, подозреваемом смысле. Как у нас назывался детский раздел – не помню, да и существовал он лишь до моего шумного изгнания из ЛИТРа, с волчьим билетом в 70-м году. А другая полоса, «Чудак» (в память о М.Кольцове), жила ещё долго и пользовалась успехом, ведь Клуб 12 стульев появился только через три-четыре года. Даже популярная тогда «Неделя» не могла нам быть соперником. И всё же вначале расскажу о замечательных писателях и незабываемых людях, которые появились в литотделе благодаря Дробот, Кривцову и перешедшему к нам из отдела критики Володе Левину.
Во-первых – Мария Никифоровна Платонова, вдова писателя, подготовившая с Кривцовым редчайшую на то время публикацию Андрея Платонова. Это теперь известно, что Сталин на первой журнальной странице, над заголовком «В прок» начертал «Кулацкая сволочь!», а Хемингуэй назвал Платонова в ряду своих учителей. Да и не он один.
«Платоновцем» тогда был и начинающий, безусловно, талантливый Саша Проханов, иногда вдруг исчезавший, но возвращавшийся из своих хождений по дальней и близкой Руси с записями старинных песен, да и со всякой стариной. А вскоре печатался и его новый рассказ. Исчезал – мы говорили «вышел в люди». Высок, черноволос, не на показуху аккуратен, начитан, дружелюбен. Все ему были рады. Многим он дарил свои, по большей части религиозные картинки, сделанные цветными фломастерами. Мои куда-то потом пропали. Зато спасибо ему за знакомство с удивительной сказочницей Розой Хуснутдиновой, и всё, что она приносила, тотчас появлялось на детской странице. Проханову в отделе очерка, куда он был зачислен уже при Валерии Осипове, дали задание чрезвычайное – на советско-китайскую границу, где грохотал военный конфликт. Оттуда он передавал по телефону свои репортажи – с пылу-жару, тревожные и лаконичные, с них начинали читать свежий номер.
И всё же Проханов перешёл в «Литературку», начался Александр Проханов-репортёр, и случись что во Вьетнаме, Чили и т. д. – всего не упомнишь, он уже там. Виделись редко, хотя и спустился Проханов всего этажом ниже, но отдалялся от нас, да и от себя самого всё дальше, дальше… Кто ему давал выездные визы, кто инструктировал, было понятно и «ёжику в тумане». Цветных картинок, думаю, он уже не рисовал.
Но приезжали из Сибири Валентин Распутин, Александр Вампилов, Георгий Граубин, из Вологодчины – Василий Белов, из Краснодара – Виктор Лихоносов, Георгий Садовников (вспомните фильм «Большая перемена», первый советский сериал по его повести); заходил и выбивавшийся по возрасту из вспоминаемых Виктор Астафьев (он учился на Высших литкурсах – были и такие!) – во всём талантливый, добрый и мощный человек, любивший Колю Рубцова и его стихи, – они познакомились всё в той же общаге. И не случайным гостем был и коренной москвич Михаил Рощин с молодыми, свежими рассказами. У большинства из них вся громкая слава была ещё впереди. Но каждый, каждый из них сиживал в тесном, уютном кабинетике Галины Васильевны, куда набивались и все мы, а то и из других отделов тоже. Опустим приватность этих небезгрешных соборов. Важнее то, что доставлялось читателям и что ныне стало исторической памятью, хранимой бережно в постаревших подшивках – просто чудо! – у Вячеслава Огрызко, возглавляющего новое поколение редакции «Литературной России». Кстати, по его телефонной просьбе я вот и пишу, завспоминавшись до бессоницы. За что ему, конечно, большое спасибо.
Но вернусь к своим баранам – к двум, непосредственно моим страницам. Детская – понятно, я к тому времени всё больше писал стихи для детей, читал их на семинаре Е.А. Долматовского в Лит-институте, где и учился заочно, читал и друзьям в ЛИТРе, готовил в издательстве «Малыш» книжку. То есть был уже знаком и с молодыми детскими писателями, что и пригодилось. А «Чудак» проистекал из неплохой начитанности, знания «сатириконцев» и пристальности к современным авторам – по склонности ко всему нескучному. Хлопот хватало, но и радостей тоже.
На детской странице появились – уже упоминаемая Роза Хуснутдинова, стихи и переводы Игоря Мазнина, Леонида Мезинова, произведения талантливейших Юрия Коваля, Марка Тарловского, Сергея Козлова – его знаменитые сказки, например, «Как Львёнок и Черепаха пели песню» или «Ёжик в тумане» – всё было впервые здесь, в «Литературной России», а уж потом разлетелось по всему свету. Феликс Камов, напечатавший у нас детские рассказы, познакомил меня со своим соавтором по юмористике Эдуардом Успенским, мы их публиковали и в «Чудаке». Тогда было странное, необъяснимое для меня и сейчас явление, чуть ли не мода – на совместное сочинение парами именно юмористики: Камов – Успенский, Арканов – Горин, Хайт – Курляндский (основные авторы «Ну, погоди!») – это только самые значимые, двуфамильные авторы, чьи произведения появлялись в ЛИТРе. А сколько было их подражателей – не берусь даже сосчитать, а упоминать не стоит. Лучшие распались, каждый из них и сейчас на слуху.
Успенский – мой друг и поныне, как и Серёжа Козлов. Уже первые его стихи, которые были так веселы и гармоничны, что просто не могли не стать радостными мультяшками, к примеру, «Пластилиновой Вороной». Через какое-то время после нашей публикации Эдик принёс мне в редакцию рукопись повести о Чебурашке и Крокодиле Гене. Сказать, что мне она понравилась – как ничего не сказать. Показал Дробот, она посоветовала немедленно ехать к Льву Кассилю в Переделкино, за ним – последнее слово. Да слово его и впрямь оказалось для нас последним: он согласился только на публикацию отдельных глав в одном номере, а не в двух-трёх с продолжениями, на что Эдик ответил упрямым отказом. А ведь не издал ещё ни одной книжки! И долго его не издавали, выручала мультипликация. А теперь его кукольных Чебурашек собирают дети во множестве стран, и даже взрослые олимпийцы.
Вижу, что не упоминаю тогдашних классиков, хотя без них наш ЛИТР не обходился, разумеется. Перечислять их бессмысленно, порой они были обычной необходимостью. По старой журналистской колее высчитываю, не слишком ли разлетелся, да нет в руке привычной когда-то железки – линейки строкомера. А всуе и бегло поминать, скажем, приезд Анны Ахматовой в нашу редакцию или приход Александра Исаевича Солженицына – дело пустое, тут нужен отдельный рассказ. Да и самый памятливый из нас Владимир Кривцов может о многом ещё поведать, восполнив не только мои пробелы. Вот он-то настоящий архивариус той «Литературной России».
Из еженедельника я вылетел пробкой, но только такой, что выбивается ладонью по тыльной стороне бутылки какого-нибудь портвеша в три удара на лавке Цветного бульвара, прямо перед глазастыми окнами прежнего издательства. Выговоров я нахватал немало. И теперь сознаю – вполне заслуженных. Недоразвитый чёрт меня дёрнул до последнего задержать крамольный по тем временам рассказ Арканова, которого привечал и сам Поздняев. А номер был новогодний, из начальства в редакции – уже только ответсекретарь Наум Лейкин. Задержал я рассказ нарочно, а вдруг в последней спешке проскочит. И проскочил бы, если бы не цензор. Я уже смылся, Лейкин нашёл замену из моей папки. Мне с Новым годом – строгача. Но обернулось хуже. Копию рассказа я дал одной нашей сотруднице, а она его втихаря перепечатала, давала читать и другим. Другие – тоже. И пошло по кругу по всей Москве. И вскоре вызвали меня в отдел кадров, где не оказалось ни одного сотрудника, а был простой человек Оттуда. Туда я и попал впервые на заметку, в досье. Всё же, видимо, Константин Иванович за меня где-то там поручился, вряд ли иначе меня бы оставили в редакции, да ещё на прежнем месте. Второй удар по дну бутылки – отказ голосовать на общем собрании за резолюцию Союза писателей РСФСР по поводу чешских событий и воззванию чешских деятелей культуры к народам мира. «Не слушайте его, он же пьяный!» – защищала меня перед представителем Союза Егором Исаевым партийная вождиня редакции, вечный мой благодетель Г.В. Дробот. Не стал голосовать и Володя Левин. Воз-дер-жались, всего-то. Но Володю уволили «по сокращению штата». Меня же и на этот раз пронесло. Но когда я поссорился с зав. информацией Л.Б., тут уж меня никто от Поздняева защитить не мог. Да и накопилось у него, понять можно.
В трудовой книжке было записано «уволен по статье» не помню уж какой, не дающей права работать в средствах массовой информации. Книжку с этой записью из отдела кадров брать не стал. За ненадобностью. Ну и вон из редакции на все четыре стороны. А по сторонам друзья. И спасительная молодость. Почти пятьдесят лет тому назад.

Юрий КУШАК

Юрий Наумович Кушак родился в 1936 году в Москве. Окончил Литинститут. Первый сборник стихов «Пазори» выпустил в 1961 году в Мурманске. Составитель 50-томной антологии сатиры и юмора России 20 века, вышедшей в издательстве «ЭКСМО».