Изумляемся вместе с Юрием Архиповым
№ 2009 / 40, 23.02.2015
Издательство «ЭЛЛИС ЛАК» продолжает одаривать нас превосходными собраниями сочинений русских классиков ХХ века. Ахматова, Цветаева, Волошин, Амфитеатров…
Очередная драгоценность – только что вышедший пятитомник Гайто Газданова
ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ НОЧНОГО ТАКСИСТА
 |
| Гайто ГАЗДАНОВ |
Издательство «ЭЛЛИС ЛАК» продолжает одаривать нас превосходными собраниями сочинений русских классиков ХХ века. Ахматова, Цветаева, Волошин, Амфитеатров…
Очередная драгоценность – только что вышедший пятитомник Гайто Газданова (1903 – 1971). Звёзды первой величины «молодой» эмигрантской волны русского зарубежья. То есть той, что возникла уже на чужбине – в не всегда ласковой тени «стариков»: Бунина, Ремизова, Шмелёва, Ходасевича, четы Мережковских. К нашему времени окончательно выявилась троица лидеров среди этих ровесников века: Набоков, Поплавский, Газданов.
Осетин по отцу, Газданов, успевший с шестнадцати лет повоевать в Добровольческой армии, а потом и помыкаться в Галлиполи и Париже (пройдя путь от клошара до ночного таксиста), словно рождён был для роли бытописателя в стародавнем испытанном духе. А стал создателем поэтичнейшей прозы, прозрачной и нежной по звуку, несмотря на всю поддонную горечь. Георгий Адамович назвал эту прозу «магическим реализмом» – не ведая, конечно, как истреплется этот термин, как начнёт запутывать читателя, сваливая много чего (порой несовместимого) в одну кучу. Следовало бы разъяснить: под «магией» здесь нужно понимать особую завораживающую притягательность письма. Поправку внёс другой влиятельный критик русского зарубежья Юрий Иваск: «Длинные сложноподчинённые предложения в повестях Газданова никогда не утомляют, и их замедленный ритм властно, но без всякого насилия подчиняет внимательного читателя».
Вообще эмигрантская критика приняла дебют Газданова на редкость благосклонно. Да и было отчего бросать в воздух чепчики: роман «Вечер у Клэр» (1930), его первенец, поражал новизной тона, неожиданно выраставшей из привычной, традиционной мелодики испытанного русского реализма. Он, этот небольшой по объёму роман, пожалуй, так и остался непревзойдённым шедевром писателя, хотя мастеровитых вещей за сорок последующих лет у него появилось немало. Эту самую «мастеровитость» и принялись дружно расхваливать авторитеты – даже те, что вовсе не склонны были дружить, как, например, Ходасевич и Адамович. Газданова в литературной среде, изъеденной, как всегда, склокой и завистью, в основном любили, называли по-свойски «Газданычем». Может быть, из снисходительности: в тусовочные бои не лезет, работает себе (четверть века!) ночным таксистом, а пишет преизрядно, похвалить такого всегда приятно, как польстить самому себе. Журили, правда, за невнятность или даже бедность содержания, но тут уж сказывалась пагубная русская привычка воспринимать литературное изделие прежде всего как манифест мировоззрения. А между тем ещё чуткий Горький (которому Газданов послал «Вечер у Клэр»), поблагодарив за доставленное наслаждение, отметил главное в Газданове – гармонию: «Вы кажетесь художником гармоничным, у Вас разум не вторгается в область инстинкта, интуиции…».
Подготовившая пятитомник Т.Красавченко в своей содержательной статье реабилитирует Газданова и по части содержания. Всё-таки за истекшие полвека яснее стали многие культурологические перспективы, позволяющие увидеть русского мастера в контексте ведущих художественных устремлений двадцатого века – от взрывных извержений подсознания у таких отцов-первооткрывателей модерна, как Пруст, Джойс и Кафка, до послевоенных раскатов экзистенциализма. Правда, о художнике слова здесь нередко говорится так, будто речь идёт о философе, – но как иначе разъять гармонию критической алгеброй?
Основной лейтмотив «экзистенциальной» прозы Газданова – бренность и вечность, соотношение быта и бытия, поиск высшего смысла в забивающей сором глаза, с виду такой бессмысленной рутине будней. Поиск, если угодно, счастья. Которое открывается вдруг в «пограничной ситуации» – в грубых ограничениях инвалидности, накануне смерти (рассказ «Счастье»). Поиск, если угодно, Бога. По которому так истосковалась современная изверившаяся душа (рассказ «Панихида»). Писатель был далёк от какой-либо оформленной конфессиональности, пребывал даже почти сорок лет (соблазнённый Осоргиным) среди масонов, но тоскливая засуха безверия лишь придавала его творениям особую надмирную энергию печали. («Печаль полей» у Сергеева-Ценского – печаль мироздания у Газданова.) Чего ж мы так мучаемся из-за пустяков, когда над нами звёздное небо? Этим вопросом задаются едва ли не все герои Газданова, с этим недоумением они проходят свой путь жизни, постоянно силясь уловить отзвуки неявного, неотмирного «счастья».
Последние два десятилетия жизни Газданов провёл в качестве редактора на радиостанции «Свобода». Он, в частности, подготовил для радио мемуарную заметку о Фёдоре Степуне. Газданов вспоминал, как посетил одну из популярнейших лекций русского мыслителя (на которые сбегался «весь Мюнхен») и как его поразило остроумное замечание лектора о думцах начала века: у них-де угол зрения подменяет глаза. Для самого Газданова это наблюдение – как эмблема: видел он много и зорко, умея вплетать подмеченное в расшитый тонкими, почти прозрачными нитями узор художественного письма. Его нередко сравнивали с Набоковым, но тут сказывалась, видимо, обыкновенная критическая потребность в парности, как правило, мнимой (Есенин и Маяковский, Булгаков и Платонов и т.п.). В Газданове и близко не было никакого набоковского словесного чемпионства: по естественности письма у него мало равных. Недаром он под конец жизни всё больше восхищался Толстым – явно воспринятым через Бунина.
И СОВЕСТЬ МОГУТ СБЕРЕЧЬ
Стихи не могут пасти,
Судить и головы сечь,
Но душу могут спасти
И совесть могут сберечь.
 |
Это не бог весть как искусно составленное поэтическое и человеческое кредо Владимира Корнилова (1928 – 2002), тем не менее, ценно как авторский автопортрет. Всегда производивший впечатление человека, отрешённого от «нужд низкой жизни», витавшего в облаках, он опирался, однако, на твёрдый нравственный стержень, стремясь во всём следовать требованиям своей совести, как он их понимал. Удивительно ли, что он на долгие годы бывал отлучён от литературного процесса. Но от мира поэзии его отлучить было невозможно; стихами он жил, воспитывал шедеврами вкус, спасал душу.
И лучший памятник этой стихотворной страсти даже не собственные стихи Корнилова, пусть и обращённые во многих случаях к известным поэтам (они приводятся в Приложении), а эта книга. Её вполне можно было бы рекомендовать в качестве школьного пособия, если бы можно было надеяться на квалификацию современных предводителей отечественного образования. Трудно представить себе более лёгкое и увлекательное введение в мир русской поэзии, без основательного знакомства с которым трудно себе представить и по-настоящему образованного русского человека. (А после Корнилова сколько-нибудь пытливый школьник и сам потянется к более сложным, хотя и не менее значимым стиховедческим трудам Самойлова, Кожинова, Гачева, Рассадина, Лотмана и других авторов, сказавших своё веское слово в этом деле.)
Обстоятельный рассказ Корнилова о русской поэзии состоит из двух частей. В первой («Что такое стихи?») он объясняет приобщенцам к чуду (и чудотворству) русской художественной речи, что такое рифма, ритм и размер, белый стих, интонация, лирическое стихотворение, поэма и т.д. То есть всё то, что можно найти и в известном «Поэтическим словаре» Квятковского. Разница, однако, в том, что Корнилов умеет своим рассказом увлечь – под его пером возникает как бы «занимательная поэтология». Вряд ли она удалась бы какому-нибудь учёному филологу, а не поэту, живущему стихом.
Вторая часть книги озаглавлена тоже заманно: «Кто такие поэты». Здесь автор даёт живые портреты ведущих, по его мнению, русских поэтов от Державина до таких своих старших современников, как Заболоцкий и Слуцкий. При этом имя самого поэта возникает лишь в скобках, а в заглавии каждой главки Корнилов старается дать метафорический образ той или иной поэтической стихии. Иные названия привычны, почти расхожи: «Весёлое имя» (Пушкин), «Сын хаоса» (Тютчев), «Май жестокий с белыми ночами» (Блок), «Тяжёлая лира» (Ходасевич). Другие – новы и достаточно неожиданны: «Ледяной жар» (Баратынский), «Поэт для поэтов» (Некрасов), «Человек в футляре» (Анненский). Для названия своей книги Корнилов воспользовался строчкой своего «учителя» Слуцкого: «Покуда над стихами плачут…».
Конечно, поэт представил здесь не свою историю русской поэзии, а историю своей любви к русским поэтам. Поэтому бессмысленно сетовать на то, что в книге не нашлось места таким бесспорным поэтическим величинам, как Хлебников, Клюев, Георгий Иванов или обэриуты. Корнилов был поэтом классической (пушкинской) или бытийственно-бытовой (слуцкой) ориентации, к авангарду во всех его разновидностях он был равнодушен. Его право – всех подряд любят (если позволительно так пошутить) только казёнными людьми составленные учебники. А читая эту книгу, всякий школьник поймёт: прелесть культуры ещё и в том, что в ней царит индивидуальный отбор, который всякий раз каким-то таинственным образом соприкасается с общезначимостью.
В. Корнилов. Покуда над стихами плачут…: Книга о русской лирике. – М.: Время, 2009.
НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА ПЕТЕРБУРГА
 |
Книга имеет уточняющий тему подзаголовок: «Опыт построения образа города – Петербурга Достоевского – на основе анализа литературных традиций». Это одна из самых памятных диссертаций, когда-либо защищённых в академическом Институте мировой литературы им. А.М. Горького. Старожилы института вспоминают о ней с таким же удовлетворением, как и о диссертации М.М. Бахтина (о Рабле), защита которой проходила несколькими годами ранее.
А Николай Павлович Анциферов, известнейший историк, литературовед, культуролог и краевед, представил свой солидный, около тысячи машинописных страниц, опус учёному совету института в 1944 году. Эта дата представляется не случайной. Такую диссертацию можно было защитить только на волне патриотизма, вызванного войной. В послереволюционное двадцатилетие всякое сочувственное исследование культурных, в том числе и градостроительных достижений «царской» старины находилось под тяжким подозрением в диссидентстве. Тогда власть (громыхая со страниц «Правды» «Злыми заметками» Бухарина, например) сносила храмы-шедевры и шедевры-дворцы, а любимый властью поэт Маяковский воспевал это «выкорчёвывание» старины как расчистку пути к светлому будущему. Защитникам «таинственного древнего мира» (Есенин) как национального культурного достояния приходилось несладко. Дважды отсидел тогда свой лагерный срок и Анциферов, сотрудник Литературного музея, составивший себе авторитетное в научных кругах имя прежде всего как автор работ о культурном значении нашей северной столицы: «Душа Петербурга», «Быль и миф Петербурга», «Петербург Достоевского» и др. В этих работах бдительные «мундирные рецензенты», как их называл Анциферов, и вычитывали скрытую антисоветчину.
Ныне изданная в ИМЛИ книга поражает не только превосходным научным уровнем исследования, но и отсутствием каких-либо вульгарно-социологических напластований, будто бы обязательных в то время. Да, в ней идёт речь о всяких «капиталистических мерзостях» города-спрута или города-ада, каким он предстаёт на страницах романов Достоевского, но ведь таково было, в частности, отношение и самого классика к тому, во что превратилось «Петра творенье» в его время. Ведь «препохабие» капитализма вообще выпирало в девятнадцатом веке – повсюду в Европе. Недаром в книге Анциферова даются развёрнутые сравнения Петербурга Достоевского с Парижем Бальзака и Лондоном Диккенса. Умение увидеть «образ города» глазами художественного произведения и придаёт труду Анциферова непреходящее значение. Собственно, он и был предтечей и вдохновителем многочисленных современных «культурных путеводителей» по городам России и мира. Это под его пером – пожалуй, впервые после долгого перерыва – «ожили камни», заговорило прошлое. Хотя, конечно, ему, получившему серьёзное университетское образование ещё до революции, было на кого опереться; учиться – лично или заочно – ему довелось у Пыляева, Забелина, Лукомского, Грабаря, Гершензона, Гревса.
Книга Анциферова настолько основательна, что, казалось бы, могла возникнуть и в любую другую эпоху, хоть сколько-нибудь допускавшую «чистую» науку. Тем не менее, следы давления «сталинского» времени внимательный читатель здесь обнаружит. Автору книги то и дело приходится прикрываться Достоевским, особенностями его творческой индивидуальности, характеризуя те «мистические» особенности Петербурга, о которых он не мог говорить как об объективной данности. (Другим, «фоновым» прикрытием служит творчество других русских писателей – от Пушкина и Гоголя до Анненского и Блока.) Не один ведь Достоевский – вследствие своей болезненности – прозревал «миры иные» в этом городе; в нём, как известно, и по сей день живёт «некая тайна».
Н. Анциферов. Проблемы урбанизма в русской литературе. – М.: ИМЛИ РАН, 2009.
Юрий АРХИПОВ
Добавить комментарий