Поговорим о Солженицыне

№ 2009 / 49, 23.02.2015

11 декабря Александру Исаевичу Солженицыну исполнился бы 91 год. Уже больше года как страна живёт без этого великого писателя. Судьба подарила мне знакомство с человеком, который посвятил немало лет изучению творчества Александра Исаевича.

11 декабря Александру Исаевичу Солженицыну исполнился бы 91 год. Уже больше года как страна живёт без этого великого писателя. Судьба подарила мне знакомство с человеком, который посвятил немало лет изучению творчества Александра Исаевича.

Это профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой литературы Благовещенского государственного педагогического университета – Александр Васильевич Урманов. Он любезно ответил на мои вопросы.

– Когда вы впервые узнали о Солженицыне, столкнулись с его творчеством?

– Я учился в классе шестом-седьмом, когда в домашней библиотеке на глаза случайно попалась читанная-перечитанная роман-газета с рассказом «Один день Ивана Денисовича». Мама у меня учитель-словесник, может быть, поэтому читал я всегда много, в том числе за пределами школьной программы. Но это произведение просто поразило, и не только тем, что я узнал о существовании почти неведомого мне лагерного мира, о его колоритных обитателях. Сейчас это может показаться невероятным, но самое сильное тогдашнее впечатление – язык: «неправильный» с точки зрения школьного синтаксиса и при этом удивительно точный, ёмкий, выразительный, приправленный крепким перцем лагерной лексики. Смешно вспоминать, что настоящим шоком для меня стало, например, совершенно безобидное по нынешним меркам слово «падло» – обращение конвоиров к заключённым. В нашей семье не приняты были грубые выражения, тем более не встречал я их в книгах. А тут – «падло», к человеку, как к скотине. Одно слово, а столько смысла впрессовано! И расписывать уже не нужно про учинённую несправедливость, про бесчеловечность строя… Так что Солженицын сразу занял какое-то особое место в моём сознании, захотелось прочесть ещё что-нибудь, но вскоре он стал запрещённым писателем. А в 1974, когда я поступил на филфак Благовещенского пединститута, А.И. выслали из страны, стали называть «литературным Власовым».

– Верили этому?

– Как и большинство здравомыслящих людей, к казённой пропаганде я относился и отношусь скептически. Настраивал свой приёмник на волны зарубежных радиостанций и впитывал сквозь треск искусственных помех передачи, в которых звучали главы книги «Архипелаг ГУЛАГ». А однажды, впервые, услышал неповторимый, быстро-взволнованный голос самого Солженицына. Он говорил о любви к России. Я ему верил.

– Александр Васильевич, у меня было немного по-другому. Я учился в школе, когда А.И. Солженицын вернулся в Россию, когда его «ГУЛАГ» печатался чуть ли не миллионными тиражами, когда историю сталинского периода многие продвинутые педагоги преподавали именно по этой книге. У нас дома был «Архипелаг ГУЛАГ», но его никто не читал, словно боялись прикоснуться. Я видел, как отец несколько раз брался за книгу и откладывал её, всякий раз говоря мне: «Не могу. Я ещё не готов это читать». И вот в моём сознании сложился некий фантом, что Солженицын, а он ещё с такой седой бородой, некий Чернокнижник. «ГУЛАГ» я так пока и не осилил, также считаю, что морально к этому не готов, но вот рассказы, особенно «Случай на станции Кочетовка», «Захар-Калита», а позже и «Ивана Денисовича» просто проглотил. И там внутри что-то такое осталось, не могу объяснить, но когда пришло сообщение, что А.И. умер, мороз по коже пошёл. У меня было искреннее чувство, что страна понесла невосполнимую утрату. Второй раз подобное чувство у меня возникло, когда умер патриарх Алексий.

– Да, все по-разному открывали и открывают для себя Солженицына.

– В апреле 2001 года вы защитили докторскую диссертацию по теме: «Поэтика прозы А.И. Солженицына». Кандидатская диссертация была посвящена творчеству Валентина Распутина. Логично было бы и дальше заниматься Распутиным. Вы же сделали другой выбор. Что стало тому причиной?

– Распутина и вообще так называемую деревенскую прозу я и сейчас очень люблю. Но интерес к автору «Матрёнина двора» и «Красного колеса» оказался сильней. Даже не интерес, а какое-то огромной силы притяжение к Солженицыну, к его личности и творчеству, я не могу объяснить сугубо рациональными причинами: оно шло и откуда-то изнутри, из самого естества, из глубин подсознания. Пытаясь объяснить это сейчас, задним числом, думаю, отчасти притяжение могло проистекать из того факта, что в 1938 году ГУЛАГ перемолол моего дедушку по отцовской линии – Ивана Ивановича Фомина, участника двух войн – первой мировой и гражданской, в 30-е мирного труженика. Я мало что тогда знал о репрессиях, расспрашивал бабушку, после расстрела мужа она одна подняла пятерых детей. Рассказывала она скупо, но свою боль, ощущение несправедливости сумела, видимо, передать и мне. Так что, наверное, пепел деда стучал в мою грудь. Но главное даже не это. Я просто интуитивно ощущал, видел А.И. тем единственным русским писателем, который говорит правду, всю правду.

В годы перестройки, наконец, удалось познакомиться с большинством его произведений, художественных и публицистических. Я к тому времени окончил в Москве аспирантуру, работал в вузе. К лекциям о Солженицыне у меня было особое отношение, поэтому часов на них выделял значительно больше, чем отводилось программой. Но о научном изучении его творчества не помышлял.

– Что же стало толчком? И ещё – не влияет ли на объективность оценки писателя изначально доброе отношение, расположенность к нему исследователя?

– Начну со второго вопроса, главного. Напротив, я искренне убеждён, что не стоит и пытаться постичь сокровенный смысл произведения, не испытывая к нему внутренней расположенности, ибо, как говорил И.А. Ильин, «искусство подобно молитвенному зову, который должен быть услышан; и любви, которая требует взаимности».

Теперь что касается «толчка». Наверное, это случилось в июне 1994 года: именно тогда я почувствовал, что не вполне понимаю Солженицына, и потому ощутил острое желание разобраться в исповедуемых им идеях. А.И. тогда возвращался по Транссибу в Россию, в Москву, и, сделав небольшой крюк, заехал на пару дней в Благовещенск. Я был среди тех, кто ранним утром 9 июня пришёл провожать его на железнодорожный вокзал. Выйдя из вагона, Солженицын стал подписывать книги. И вдруг один из провожающих, какой-то местный «диссидент», стал кричать: «А.И., кому даёте автографы, ведь здесь, вокруг вас, кагэбешники!!!» «Разоблачителя» взяли под белы рученьки и повели прочь. Солженицын остановил стражей порядка, подозвал крикуна и сказал примерно следующее: «В XX веке Россия и без того уже потеряла десятки миллионов людей, мы больше не имеем права на непримиримость, на ожесточение. Если эти люди пришли сюда, значит, возможно, они внутренне изменились, мы не должны их отталкивать, не должны лишать их права на раскаяние». Меня тогда поразили эти слова. Как-то не вязались они со сформированным тогдашней прессой и критикой образом ярого антисоветчика, непримиримого врага КГБ.

– Но ведь он и сам создавал представление о себе как «телёнке», который «бодался» с коммунистической системой…

– Да, многие считают, что основной пафос жизни и творчества Солженицына – противостояние, разоблачение, отрицание, борьба; писатель часто воспринимался, да и сейчас иногда воспринимается как обличитель, ниспровергатель, сокрушитель. Так, поэт Давид Самойлов писал, что он по темпераменту, по натуре – кулачный боец, мятежник, Пугачёв, его стремление – месть, расправа. Но подобные оценки, на мой взгляд, не совсем верны: Солженицын – человек и художник, жаждавший прежде всего гармонии, а не борьбы. Темперамент борца – от страстного желания устранить всё, что искажает подлинный лик бытия. Главные его чаяния – преодоление разрывающего мир ценностного хаоса, восстановление гармонии человека с мирозданием, возвращение человека и человечества к Богу. По Солженицыну, как я это сейчас понимаю, жизненная цель человека состоит, наряду с духовным самосовершенствованием, в активной деятельности по «обустройству» дома, страны, всего мира, то есть в осуществлении миссии по «космическому» упорядочению бытия. России, в первую очередь.

– А нуждался ли сам Солженицын, которого многие считали чуть ли не пророком, в критических, литературоведческих разборах своих книг? Возьмём «Красное колесо». Уж сколько критики было вылито на эту книгу.

– «Красное колесо» – отдельная тема. Кстати, большая часть моих работ посвящена именно ему. Да, критических высказываний о «Колесе» немало, но это скорее характеризует критиков, чем автора. Эпопея Солженицына – самое непрочитанное, самое непонятое его произведение. А между тем именно оно вбирает в себя всё самое важное, что хотел донести до своих читателей А.И. Да, моё глубочайшее убеждение – это не только вершинная его вещь, но и наиболее значительное явление русской литературы последних десятилетий. Если сейчас такое понимание не утвердилось, значит, наша критика, наше литературоведение пока не вполне готовы подняться до уровня, который задан автором, не в состоянии осмыслить масштаб и актуальность поднятых в этом произведении проблем. Знаете, для меня откровением стали слова Н.Д. Солженицыной, сказанные на прошедшей год назад в Москве международной конференции: А.И. жаждал критики, профессиональных разборов его произведений, но этим он не был избалован. Согласитесь, звучит странно, ведь о Солженицыне написано невероятно много. Но, видимо, содержание и уровень большей части публикаций его не устраивали.

Олег Беседин. Иллюстрация к рассказу Александра Солженицына “Один день Ивана Денисовича”

– Как думаете, почему?

– Наверное, потому, что многие книги и статьи о нём носят чрезмерно политизированный характер, акцентируют внимание на его роли в общественно-политической жизни страны. Он же считал себя прежде всего писателем, художником, а не политиком, не идеологом. Я уже не говорю о целых потоках лжи, которые обрушивались и до сих пор обрушиваются на него, о существовании разного рода мифов. Нередки мнения, что его произведения старомодны, скучны, дидактичны. Подобные оценки высказывают идейные оппоненты писателя или же те, кто не разделяет его эстетические взгляды, но чаще – те, кто не особенно утруждает себя вдумчивым чтением произведений, скользит по поверхности. Так что, безусловно, права Наталия Дмитриевна, говоря об интересе писателя к профессиональным суждениям о его творчестве. Я сейчас и сам вспомнил один случай, подтверждающий это.

– Расскажете?

– В 2003, во время проводимой ИМЛИ конференции, посвящённой 85-летию писателя, мне сказали, что для А.И. делается аудиозапись выступлений участников. Судя по тому, что я сейчас расскажу, он действительно внимательно слушал эти выступления. Дело было так: после окончания конференции я забежал по делам в Русский Общественный Фонд Солженицына. И в это самое время раздался телефонный звонок, звонил А.И. Узнав от сотрудницы Фонда, что там нахожусь и я, он попросил меня к телефону (ранее я с ним несколько раз контактировал, мы изредка обменивались письмами – он отзывался на мои исследования) и высказал пожелание при подготовке доклада к печати (я оказался первым исследователем, обратившимся к теме Эроса в его творчестве) убрать из него одну приведённую мной цитату из эпопеи «Красное колесо». Я обещал. И выполнил это обещание.

– А об упомянутых контактах с писателем можно подробней?

– Все они, так или иначе, связаны с тем, что более 10 лет я занимаюсь изучением его творчества. В 1999 под моей редакцией в Благовещенске был издан сборник научных статей, посвящённых рассказу «Матрёнин двор», который я передал в Фонд Солженицына. И вскоре получил от писателя письмо (и книгу с его дарственной надписью).

– И какова была его реакция на сборник?

– Очень живая. За сборник поблагодарил, выделил интересные статьи. Например, отметил «подлинное чувство русского языка» у одного из наших авторов – Л.В. Кирпиковой. Но были и другие оценки – весьма жёсткие. Так, его задело, что в одной из статей говорилось о чувстве вины, которое будто бы испытывает Игнатич (фигура автобиографическая) перед героиней рассказа. Автор решительно отверг такое предположение: «Драный зэк после долгих годов лагерей – в чём он «виновен» перед Матрёной? Он – не из числа благополучно равнодушных». Но особенно чувствителен А.И. оказался к языку. Так, обращаясь ко мне, он писал: «Пользуюсь случаем остеречь Вас: бойтесь впасть (Вы ещё не впали!) в эту заблудную манеру современного литературоведения, часто только затемняющую смысл, – много псевдонаучности и мало сердечного внимания. Да ещё каким языком пишется! – это о художественной ткани! – деревянным, даже нечеловеческим, утомительнейшей надуманной терминологией, ломающей лоб читателя. Почему прежде – критики не писали так? Такую манеру вижу особенно у двух Ваших авторов…» Да, года через два он вновь вернулся к этой теме: «Кстати о Вашем собственном языке: он намного очищен по сравнению с принятым литературоведческим жаргоном – но хотелось бы: ещё чище, русей». Откликнулся А.И. и на выход в 2001 в Москве моей монографии о поэтике его прозы.

– О чём, если не секрет, в этом письме говорилось?

– Хорошо, если хотите, немного процитирую, так как оно касается не только меня одного. Главная ценность писем А.И. состоит в том, что он обычно выходил за пределы частных оценок, его глубокие и заинтересованные суждения касались общего состояния современного литературоведения, критики или же уточняли его эстетические позиции: «Дорогой Александр Васильевич! Благодарю Вас за присылку книги – и ещё прежде того за написание её. Сколько же Вам досталось читать и изучать! – и моего, и обо мне. Очень ёмкий труд. Вы выбрали обещательный размах – не об отдельных произведениях, а сопоставлением черт из многих. Это – и трудней, и важней, и дало Вам глубокий вход… Вы правильно видите связь каждой частной художественной задачи – с общим мировидением, с онтологической основой… Язык. Да, для меня язык и слово – даже ещё больше, чем Вы это отмечаете и разрабатываете. Язык у меня принимает на себя иногда функции даже других изобразительных средств…» Ну и так далее. Были и замечания.

– А в последний раз, когда вы общались с писателем?

– В июне 2007 во время конференции в Иллинойском университете Наталия Дмитриевна, выслушав мой доклад, попросила отправить его А.И., что я и сделал.

– Был ли ответ?

– Да, спустя какое-то время я получил по электронной почте текст датированного 26 июня 2007 г. письма-отклика А.И. на этот доклад: «Внимательнейше прочёл Вашу статью (доклад) «Отражение глобальных лексических процессов революционной эпохи». Весь исходный материал Вами глубоко продуман – и тщательно, разносторонне разработан. Разбор темы, на всех её ступенях и во всех оттенках, – очень серьёзен, внимчив, доказателен – вплоть до обобщающих выводов при конце. Такое отчётливое понимание проблемы в её широком объёме – очень меня порадовало. Не нашёл мест для возражений. И все конкретные языковые примеры использованы Вами по существу. Спасибо! Желаю Вам и в следующих исследованиях держаться подобного уровня…».

Беседу вёл Егор МОЛДАНОВ