Профессиональный литубийца
№ 2011 / 49, 23.02.2015
Трудно поверить в то, что Валерий Друзин когда-то поддерживал не реалистов, а формалистов, баловался экспериментальными стихами и поддерживал крамольные прозаические опыты Осипа Мандельштама.
Трудно поверить в то, что Валерий Друзин когда-то поддерживал не реалистов, а формалистов, баловался экспериментальными стихами и поддерживал крамольные прозаические опыты Осипа Мандельштама. Современники запомнили его другим – критиком на побегушках у литературных громил. Когда же произошло перерождение?
Валерий Павлович Друзин появился на свет 26 октября (по новому стилю 8 ноября) 1903 года в Сестрорецке в семье учителей. Заполняя в начале 1950-х годов очередную анкету для Союза писателей, он почему-то ни одним словом не обмолвился о сибирском периоде своей жизни, а в автобиографии после даты рождения сразу перешёл к рассказу об учёбе в Ленинградском университете. Пропущен сибирский период и в справке о критике во втором томе «Краткой литературной энциклопедии», изданном в 1964 году. Кое-какие сведения просочились лишь в некоторые региональные культурологические словари. Так, в справочнике «Писатели Восточной Сибири» 1973 года издания было указано, что в 1920 году Друзин поступил в Иркутский университет на факультет общественных наук, потом он принял участие в организации Иркутского литературно-художественного объединения, начал печатать стихи в местной газете «Власть труда» и поместил дебютный рассказ «Происшествие» в журнале «Красные зори». Но что побудило его в 1923 году сорваться из Сибири и отправиться в Петроград, осталось неясным. Не юношеская же страсть к акмеизму.
В 1925 году Друзин окончил Ленинградский университет и через какое-то время поступил в аспирантуру Института языка и литературы при РАНИОН. В это время он сблизился с формалистами, что отразилось в его статье «Напостовцы, Чужак и Центроархив» («Жизнь искусства», 1926, № 7–8) и в брошюре «Сергей Есенин» (Л., 1927). Но его воззрения на литературу встретили стойкое неприятие у другого аспиранта – Сергея Малахова. Считая себя учеником «пионера марксистского литературоведения», В.М. Фриче, Малахов, по сути, объявил Друзину и его приятелям из Государственного института истории искусств войну. В одной из эпиграмм он писал:
Избавь от Друзина меня, господь, А от Андрусского я сам ужо избавлюсь! |
Андрусский был учёным секретарём Госинститута истории искусств, который многими воспринимался как штаб-квартира ленинградского формализма. Но Малахов полагал, что главное – развенчать Друзина, и тогда бастион формалистов в Госинституте падёт сам собой.
 |
| Валерий ДРУЗИН |
Но Друзин оказался трусом. После первого же залпа он фактически капитулировал. От полного поражения его спас поэт Виссарион Саянов. Выступая в апреле 1929 года на конференции Ленинградской ассоциации пролетарских писателей, Саянов заявил: «У Друзина были в прошлом отдельные формалистские ошибки, но не правы те, которые на этом основании пробовали шельмовать Друзина, потому что на нынешний день эти ошибки Друзиным преодолены, и в настоящее время для нашей организации, для её роста и развития Друзин сделал очень много. Несомненно, что его работа как критика во многом соответствовала росту нашей организации».
Но заступничество Саянова Друзину помогло лишь отчасти. У него на нервной почве обострился туберкулёз (из-за чего срок учёбы в аспирантуре ему вместо трёх лет увеличили до четырёх). А самое печальное – рапповцы не оставили перебежчика в Ленинграде. В 1930 году начальство, по сути, сослало молодого филолога в Саратов.
Позже критик в сбое своей карьеры винил первую жену, которая якобы подвела его неправильным происхождением (учёный потом извлёк урок, и две следующие его жены имели нужную, как он считал, национальность).
В Саратовском университете Друзин надеялся получить кафедру литературы. Но его расчёт не оправдался. В этом тихом купеческом городе на профессорскую должность обнаружились свои достойные кандидаты. Поэтому через два года критик перебрался в Астрахань. В Ленинград он вернулся лишь в 1933 году. Однако профессорское место никто нигде уступить ему не захотел. В итоге Друзину пришлось довольствоваться малым – занять вакансию завуча в рабочем литературном университете.
И тут критик вновь оказался под ударом. Ленинград вскоре захлестнула волна репрессий. Чекисты заподозрили в политической неблагонадёжности его брата Павла, который был всего лишь школьным учителем математики. Потом выяснилось, что брат ни в чём не виноват, и его из тюрьмы выпустили. Но психика у человека была уже сломлена. Он попал в дурдом. А Друзин получил подмоченную анкету. Факт пребывания брата под арестом критик в своём личном деле умолчать, как когда-то он скрыл сибирский период своей жизни, уж никак не мог.
Чтобы спасти собственную шкуру, Друзин решил публично окончательно отречься от идеалов своей юности. В газете «Литературный Ленинград» он в 1936 году заявил: «Крупнейшие мастера советской поэзии… должны были каждый по-своему в своём творческом росте, в своей борьбе за реализм «разделываться» с наследием акмеизма и футуризма… Традиции символистского пренебрежения реальными очертаниями действительности и традиции акмеистической бутафории по-разному мешают видеть мир… Как беден пейзаж Бальмонта или Ахматовой рядом с богатством красок Пушкина и Некрасова». И отречение сработало. Вскоре опальному критику, видимо, за двурушничество дали место на кафедре литературы в Ленинградском пединституте им. А.И. Герцена.
Потом Друзин выждал время и как ни в чём не бывало заявился к Ахматовой. Будто он никогда и не упрекал её в бедности пейзажа. Такой наглости в окружении поэта никто не ожидал. 13 января 1940 года Лидия Чуковская по памяти записала свой разговор с Ахматовой. «Вчера пришёл Друзин с секретаршей и каким-то военным, – призналась ей Ахматова. – У меня в эту минуту на руках был Шакалик. Я отдала его Тане и в шутку сказала ей шёпотом: «…» [«За мной пришли»]. Она поверила. Правда, было очень похоже… Впрочем, я клевещу. Друзин был само великодушие и поощрение. Оказывается, он пострадал когда-то за акмеизм. Вы не знали? Я тоже. Он прибавил, что у акмеистов есть заслуги: они хорошо изображали русскую природу. Какая любезность, не правда ли?»
Когда началась война, Друзин ушёл в армию. Практически всю войну он прослужил в армейской печати и в политуправлениях. За умение писать и озвучивать нужные вещи его весной 1944 года приняли в партию.
После победы Друзин продолжил службу в оккупированной Австрии, в редакции газеты «На страже Родины». В Ленинграде о нём вспомнили лишь летом 1946 года, когда после травли Анны Ахматовой и Михаила Зощенко партийное начальство разогнало в городе чуть ли не все литературные редакции. По предложению Жданова новым редактором журнала «Звезда» был утверждён Еголин, параллельно занимавший также должность заместителя начальника управления пропаганды ЦК ВКП(б). Но Еголин не имел в Ленинграде своей команды, а перевозить в «колыбель революции» московских комиссаров было неприлично. В конце концов он на отдел прозы поставил Бориса Лавренёва, который в 1937 году яростней других обличал школу детской литературы Маршака, отдел поэзии вручил бывшему чекисту Александру Прокофьеву, а на критику, видимо, Саянов порекомендовал ему вызвать из Вены Друзина.
Друзин не подвёл московского ставленника. При нём сомнительные вещи на страницы «Звезды» уже не попадали. Критик устроил в редакции для рукописей ещё то сито. За это Еголин помог ему первого января 1947 года получить в дополнение к редакционной должности кафедру советской литературы в Герценовском институте. Но ему этого оказалось мало. Он хотел командовать всеми ленинградскими изданиями. И уже через три месяца столичный покровитель сумел поставить его во главе сектора печати в горкоме партии.
Выполнив свою миссию в Ленинграде, Еголин в начале лета 1947 года окончательно засобирался в Москву, надеясь на дальнейшее продвижение по службе в аппарате ЦК ВКП(б). По его рекомендации власть в «Звезде» полностью перешла всё к тому же Друзину. Критик всего за год превратился в Ленинграде в одну из влиятельнейших фигур. Позже о нём говорили, что он сделал карьеру на костях растоптанных Ахматовой и Зощенко.
31 марта 1948 года Друзин вместе с Фадеевым и редакторами четырёх журналов: «Нового мира», «Знамени», «Октября» и «Звезды» был вызван в Кремль к Сталину. Вождя не во всём устроил представленный ему список кандидатов на получение Сталинской премии. Константин Симонов потом вспоминал: «В тот раз я сидел рядом с редактором «Звезды» Друзиным, сидел довольно далеко от Сталина, в конце стола. Уже прошла и поэзия, и проза, и драматургия, как вдруг Сталин, взяв из лежавшей слева от него пачки какой-то журнал, перегнутый пополам, очевидно, открытый на интересовавшей его странице, спросил присутствующих:
– Кто читал пьесу «Вороний камень», авторы Груздев и Четвериков?
Все молчали, никто из нас пьесы «Вороний камень» не читал.
– Она была напечатана в сорок четвёртом году в журнале «Звезда», – сказал Сталин. – Я думаю, что это хорошая пьеса. В своё время на неё не обратили внимания, но я думаю, следует дать премию товарищам Груздеву и Четверикову за эту хорошую пьесу. Какие будут ещё мнения?
По духу, который сопутствовал этим обсуждениям на Политбюро, вопрос Сталина: «Какие будут ещё мнения?» – не предполагал, что иных мнений быть не может, но в данном случае их действительно не предполагалось, поскольку стало ясно, что никто, кроме него самого, пьесу не читал.
Последовала пауза. В это время Друзин, лихорадочно тряхнув меня за локоть, прошептал мне в ухо:
– Что делать? Она была напечатана у нас в «Звезде», но Четвериков арестован, сидит. Как, сказать или промолчать?
– Конечно, сказать, – прошептал я в ответ Друзину, подумав, про себя, что если Друзин скажет, то Сталин, наверное, освободит автора понравившейся ему пьесы. Чего ему стоит это сделать? А если Друзин промолчит сейчас, ему дорого это обойдётся потом – то, что он знал и не сказал.
– Остаётся решить, какую премию дать за пьесу, какой степени? – выдержав паузу, неторопливо сказал Сталин. – Я думаю…
Тут Друзин, решившись, наконец решившись, выпалил почти с отчаянием, очень громко:
– Он сидит, товарищ Сталин.
– Кто сидит? – не понял Сталин.
– Один из двух авторов пьесы. Четвериков сидит, товарищ Сталин» (К.Симонов. Глазами человека моего поколения).
После этого Четвериков оказался на свободе. Хоть тут Друзин смог сделать доброе дело. А так – он только всех топил. Лидия Чуковская в комментариях к «Запискам об Анне Ахматовой» свидетельствовала: «Поносил же Друзин всегда тех, кого в данную минуту требовало поносить начальство: недаром после постановления 1946 года им, Друзиным, «укрепили» разгромленную редакцию журнала «Звезда». Во время антисемитской кампании 1948–1953 годов Друзин выступал со статьями под такими выразительными заголовками: «Разоблачать последышей буржуазного космополитизма и эстетства» («Звезда», 1948, № 2) и «Прихвостни антипатриотической группы…» («Сов. искусство», 12 февраля 1949)».
Однако на «коне» Друзин оставался недолго. Вскоре Кремль раздул «ленинградское дело». Москва организовала в Ленинграде чистку партийных кадров. Эта кампания боком затронула и критика. 24 мая 1950 года бюро горкома объявило ему строгий выговор с предупреждением за политические ошибки, допущенные им в 1947 году в период работы в секторе печати. При этом, правда, журнал «Звезда» у него не отняли.
Два года Друзин находился в подвешенном состоянии. Ведь выговор в любую минуту мог обернуться исключением из партии и потерей всех должностей. И вдруг в октябре 1952 года его на девятнадцатом съезде партии избрали членом Центральной ревизионной комиссии КПСС. Местные начальники были в шоке: они не понимали, как человек с партвзысканием попал в руководящие парторганы. Возник вопрос: знал ли о выговоре Сталин или от вождя сей факт утаили? Кстати, взыскание с Друзина сняли лишь через месяц после смерти лидера, 4 апреля 1953 года.
В Ленинграде Друзин зарекомендовал себя как ярый сторонник бездарных сочинений Всеволода Кочетова. Когда умер Сталин, либеральная интеллигенция тешила себя иллюзиями, что партия пересмотрит своё отношение к Ахматовой и Зощенко, а значит, и смягчатся нравы в оплоте реакции – журнале «Звезда». Но Друзин продолжал втаптывать заклеймённых Ждановым писателей в грязь. Иногда складывалось впечатление, что он более других мерзавцев из партаппарата был заинтересован в том, чтобы добить Зощенко. Критик никак не мог смириться с тем, что Зощенко не только не признал себя негодяем, но ещё и позволил себе крамольный ответ английским студентам. Для него прямо-таки наслаждением стала организация второй проработочной кампании против неугодного классика. Ирина Кичанова-Лифшиц потом вспоминала, как в 1955 году проходило в Ленинграде писательское собрание по осуждению Зощенко. «В президиуме Кочетов и другие члены правления, а также вызванный на подмогу К.М. Симонов. Докладчик – профессиональный литубийца В.П. Друзин. Он клеймит Зощенко – как он посмел не согласиться с постановлением ЦК!» (И.Кичанова-Лифшиц. Прости меня за то, что я живу. Нью-Йорк, 1982).
Вскоре после этого собрания Кочетов получил повышение и возглавил «Литгазету». Так первое, что сделал этот громила, вызвал в Москву своего подручного, назначив его своим заместителем. В свою очередь Друзин весной 1957 года предложил раздел литературы отдать в «ЛГ» на откуп своему бывшему сослуживцу по Вене Михаилу Алексееву, издавшему посредственный роман «Солдаты».
Понятно, что при Друзине и Алексееве ничего живого в газету, как правило, не попадало. «Литературка» погрязла в групповщине и обслуживала в основном интересы компании Николая Грибачёва и Анатолия Софронова. Либеральная интеллигенция в ответ завалила Кремль кляузами. Реагируя на жалобы, сотрудники отдела культуры ЦК КПСС Б.Ярустовский и Н.Трифонов 2 декабря 1958 года подготовили для Екатерины Фурцевой соответствующую записку, в которой Друзину досталось по первое число и как слабому заместителю редактора, и как лизоблюдскому критику. Партийные чинуши отметили, «что т. Друзин В.П., исполнявший обязанности редактора газеты, допустил публикацию тенденциозно искажённой информации об обсуждении романа В.Кочетова «Братья Ершовы». Партфункционеры согласились с тем, что Друзин поступил неэтично, восхвалив роман своего непосредственного начальника Кочетова в «Роман-газете».
После этой справки Кочетов подал в отставку. Пришедший в начале 1959 года ему на смену С.С. Смирнов держать Друзина в своих заместителях не стал и указал критику на дверь. Но пламенный защитник Кочетова без работы не остался. Леонид Соболев предложил ему какую-то должность в аппарате Союза писателей России.
Чтобы доказать свою нужность, Друзин тут же полез в атаку. Недовольный выступлением Твардовского на писательском съезде, он написал статью, в которой стал оправдывать серость и посредственность. Если Твардовский на первое место ставил художественное совершенство любого произведения, то Друзин в первую очередь обращал внимание на идейную направленность.
В 1961 году бывший начальник Друзина – Кочетов возглавил журнал «Октябрь». В писательских кругах пошли слухи о том, что критик будет при Кочетове первым заместителем. Но в ЦК Кочетову дали понять, что Друзин сильно себя скомпрометировал, и настоятельно посоветовали ему подобрать другого помощника.
Потерпев фиаско с «толстыми» журналами, Друзин вернулся к преподавательской работе и вскоре возглавил кафедру советской литературы в Литинституте. Но своё влияние на литпроцесс он не утратил. Критик продолжал исправно ходить практически на все сходки в Союз писателей России и требовал искоренить любое инакомыслие. Так, в ноябре 1964 года Друзин потребовал призвать к ответу «хрущёвцев» Твардовского и Солженицына. Когда Лидия Чуковская сообщила об этом Ахматовой, та была просто поражена такой безапелляционной наглости. «Желая отвлечь Анну Андреевну от грустных пророческих дум, – вспоминала Чуковская, – я прочитала ей двухстрочную – неизвестного автора – эпиграмму на Друзина:
Был областной подонок Друзин, Стал ныне Друзин всесоюзен. |
Анна Андреевна не улыбнулась».
В Литинституте при Друзине литпроцесс подавался студентам, естественно, очень однобоко. Подручный Кочетова и Соболева сделал ставку на Ю.Пухова, А.Власенко и Бор. Леонова, которые умели прославлять лишь литературный генералитет. Они не знали ни Платонова, ни Замятина, ни Пильняка. Кафедра при Друзине стала ориентироваться в основном на полуграмотных писателей типа В.Кожевникова, Мих. Алексеева и И.Стаднюка.
Леонов в своих мемуарах писал, «что роль Друзина как объединителя кафедральных сил ощущалась во всём. И прежде всего в организации учебного процесса. Вот, скажем, семинар по текущей литературе. Это своего рода самодеятельность: по выбору студентов или преподавателя называется опубликованное в периодике произведение и выносится на обсуждение семинара. Но Валерий Павлович нашёл тут золотую середину. Да, каждый волен выносить на обсуждение заинтересовавшее его произведение, но выносить прежде всего на обсуждение кафедры. Таким образом то, что будет обсуждаться в учебной аудитории, сначала проходит анализ кафедры, в результате чего вырабатывается отношение к самой вещи, общие критерии её оценки. Полагаю, что это была не перестраховка. Это было приведение вольного прочтения в систему академического учебного процесса. Валерий Павлович так и говорил:
– Это в кружке любителей российской словесности можно обсуждать что хочешь и говорить, как бог на душу послал» (Б.Леонов. Прошлое, которого не было. М., 2005).
Да нет, ошибался Леонов. Это было проявлением трусости. Друзин как раз очень боялся, как бы студенты вместо Кочетова не стали бы обсуждать полузапрещённых Ахматову или Зощенко. Он больше не хотел расставаться с благополучной жизнью и высокооплачиваемой работой.
Умер Друзин 28 декабря 1980 года.
Вячеслав ОГРЫЗКО
Бориса Дмитриевича Четверикова вовсе не выпустили в 1948. Цитата из Симонова прервана на том, что Сталин отложил журнал и больше к теме премии для Ч. не возвращался.
А Борис Дмитриевич отсидел в лагерях полный срок, с 1945 по 1956 год.
Собрание в Ленинградском отделении СП и фигура докладчика-погромщика В. Друзина хорошо описано у Даниила Гранина, но там названа иная дата: июнь, 1954 года.
k..k