Бесстыжие партийные надзиратели

№ 2012 / 10, 23.02.2015

В ЦК Алек­сан­д­ра Ми­хай­ло­ва сра­зу втя­ну­ли в скан­дал с Ва­си­ли­ем Гросс­ма­ном. В Рос­сий­ском го­сар­хи­ве но­вей­шей ис­то­рии со­хра­ни­лась справ­ка, ко­то­рую кри­тик в мар­те 1961 го­да при уча­с­тии ру­ко­во­ди­те­лей от­де­ла куль­ту­ры

В ЦК Александра Михайлова сразу втянули в скандал с Василием Гроссманом. В Российском госархиве новейшей истории сохранилась справка, которую критик в марте 1961 года при участии руководителей отдела культуры Д.Поликарпова и А.Петрова подготовил для секретарей ЦК КПСС. По сути, это была даже не справка, а отчёт о встрече с опальным писателем. Инициатива встречи, надо отметить, исходила не от партаппаратчиков. Она состоялась по просьбе Гроссмана. Писатель после ареста рукописи своего романа «Жизнь и судьба» оказался в изоляции и находился в подавленном состоянии. Он думал, что в ЦК ему помогут. Но Михайлов лишил его последних иллюзий. «Гроссману было сказано, – подчеркнули партфункционеры в своём отчёте, – что рукопись его является антисоветской по содержанию, чтение её вызывает чувство гнева и возмущения, что её опубликование могло бы нанести ущерб советскому государству».






Вячеслав ОГРЫЗКО
Вячеслав ОГРЫЗКО

После Гроссмана Поликарпов дал Михайлову новое задание – принять Владимира Максимова. У того было очень сложное положение. Из-за частых запоев, сопровождавшихся скандалами и драками, его перестал печатать в «Литературе и жизни» Полторацкий. Другие издания (в частности, «Литгазета» и «Юность»), признавая талант бывшего детдомовца, долго колебались, стоило ли им поддержать нового автора. К тому же на издательские проблемы наложились бытовые трудности. Максимов не имел в Москве собственного жилья. Он, по сути, бичевал. Но и полностью его игнорировать было уже нельзя. О нём пошли разговоры не только в московских писательских кругах, но и за границей. Михайлов должен был выяснить настроение Максимова, узнать его планы и после этого дать предложения, что дальше делать с писателем. У Михайлова сложилось мнение, что, во-первых, Максимов – человек, безусловно, одарённый, и, во-вторых, не безнадёжен. Ему было очевидно, что планировавшаяся к печати в «Юности» повесть Максимова «Мы обживаем землю» в чём-то поталантливей «Звёздного билета» Аксёнова. Рассадин правильно писал: «Взяв эпиграфом горьковские слова «Верю ли я в людей?..», Максимов на ином, более «мрачном» материале, чем аксёновский «Звёздный билет», изобразил, в сущности, ту же самую перековку – юноши-мизантропа в члена коллектива, научившегося ценить локоть друга и обретающего вышеуказанную веру». Проблема заключалась в другом: партаппарат успел к тому времени Аксёнова всячески заклеймить. И Михайлов не хотел оказаться в положении Юрия Бондарева, который успел дать Аксёнову рекомендацию в Союз писателей, а потом, узнав о реакции партийных идеологов, не знал, как «отмыться» (или отмежеваться от опального коллеги). Поэтому он стал, к неудовольствию своего покровителя – Черноуцана, толкать Максимова в сторону кочетовского «Октября» (куда потом примкнул и Бондарев). Летом 1973 года Михайлов на секретариате Московской писательской организации вспоминал, как в 1961 году Поликарпов поручил ему принять Максимова. «Он, – рассказывал Михайлов, – пришёл тогда ко мне в несвежей рубашке, в стоптанных сандалиях. Он показывал письма зарубежных писателей, которые предлагали издать любую его вещь. Он этого не сделал. Но здесь его не печатали. Потом его напечатал в «Октябре» Кочетов <…> У человека было стремление честно войти в литературу».


Справедливости ради надо сказать, что когда летом 1973 года литературный генералитет собрался исключить Максимова из Союза писателей, единственным, кто выступил против, был как раз Михайлов. Он привёл два аргумента. «Одна причина, – сказал Михайлов, – это болезнь Михайлова (речь шла об алкоголизме писателя); вторая – это то, что я не читал его романы (имелись в виду рукописи двух его сочинений: «Семь дней творенья» и «Карантин»)».


Поликарпову понравилось, как Михайлов уладил дела с Максимовым. Решив, что у его инструктора возникла прочная смычка с новым главным редактором журнала «Октябрь» Кочетовым (хотя официально «Октябрь» в ЦК курировал совсем другой отдел – науки, школ и культуры), он тут же поручил ему разрядить ситуацию в писательском сообществе, обострившуюся после публикации кочетовского романа «Секретарь обкома».


Феликс Светов в своей книге «Опыт биографии» рассказывал: «Роман Кочетова («Секретарь обкома») появился в смутное время – перед XXII съездом партии, подбросившим в костёр либеральных иллюзий целую охапку смолистых поленьев. Любая попытка анализа этого сочинения, конечно, не могла быть литературной работой: критик как бы заранее договаривался с читателем о том, что разговор пойдёт не о литературе, но, разбирая роман словно бы всерьёз, получал возможность продемонстрировать нравственный уровень автора, выбалтывавшего любопытные подробности тайной жизни партийного руководства. У меня сохранилось несколько моих статей о Кочетове (частью опубликованных), ключ к анализу такого сорта книг был очень прост: стоило подойти к разбору фигуры положительного героя с позиции нормального человека, хотя бы однажды слышавшего о том, что убить, украсть или обмануть, скажем, – не принято, как сам писатель (а Кочетов – писатель не «рядовой», облечённый реальной властью редактор журнала, один из руководителей СП, член ревизионной комиссии ЦК), его страсть и темперамент, пафос, то, во имя чего он всё это сочинял, обнажившись, открывало такое душевное уродство и интеллектуальное убожество, что даже критику-фельетонисту становилось неловко».


В общем, либералы объявили Кочетова идеологом лакировщиков в литературе. А охранители, наоборот, расхвалили книгу на все лады в газетах «Литература и жизнь» и «Советская Россия». Но Михайлову помирить Афанасия Салынского, выступившего в декабре 1961 года против Кочетова на пленуме московских писателей, с В.Кулеминым и В.Архиповым, которые поддержали новый роман своего соратника в газетах «Советская Россия» и «Литература и жизнь», так и не удалось. Он тогда как критик никакого авторитета в литературном мире не имел, а как партфункционер ещё не набрал нужного веса.






Александр МИХАЙЛОВ
Александр МИХАЙЛОВ

После Кочетова Михайлов получил новое задание – заняться мемуарами Ильи Эренбурга, которые, начиная с 1960 года, частями публиковались в «Новом мире» у Твардовского. Вот где критику пришлось повертеться как ужу на сковородке. Он знал, что Эренбургом были недовольны как ортодоксы, так и либералы. Одни упрекали писателя за оправдание Сталина, другие – за попытку превознести Мандельштама. При этом в установлении полной истины ни одна влиятельная сила была не заинтересована. Но, с другой стороны, Эренбург оставался вхож в самые высокие коридоры власти и вполне мог в одночасье погубить карьеру многих чиновников низшего и среднего звена и, кроме того, надолго рассорить с сильными мира сего. В конце концов подготовленную Михайловым справку, помимо него, согласились подписать также Черноуцан и Поликарпов. Аппаратчики отметили: «И.Эренбург последовательно выдвигает на первый план в истории советского искусства тех писателей и художников, которые были далеки от главной линии развития, допускали в своём творчестве заблуждения и ошибки. Апологетически оценивая таких писателей, как Мандельштам, Цветаева, Пастернак, автор воспоминаний столь же последовательно стремится приуменьшить значение тех писателей и деятелей искусства, в творчестве которых утверждались важнейшие принципы социалистической культуры <…> В разных частях воспоминаний И.Эренбург, тенденциозно группируя факты, стремится создать представление о неравноправном положении в нашей стране лиц еврейской национальности». И далее три функционера предложили устроить Эренбургу выволочку, но уже чужими руками – на страницах литературной печати. В «Литературе и жизни» эта неприятная миссия была поручена критику Лидии Фоменко. Но, как Михайлов и предполагал, Эренбург из очередного скандала вышел как раз с наименьшими потерями, а пострадали, наоборот, он, как главный составитель, и один из подписантов обвинительной справки. Во-первых, документ тут же лёг на стол Михаилу Суслову. Главный идеолог партии, просчитав возможную реакцию Эренбурга, распорядился списать докладную записку в архив. Тогда кто-то в обход Суслова вышел на Фрола Козлова, который являлся в партии в 1962–1963 годах по сути вторым человеком и поэтому вёл не только секретариат ЦК КПСС, но даже иногда и заседания Президиума ЦК КПСС, и добился включения вопроса о воспоминаниях Эренбурга в повестку Президиума, назначенного на 7 января 1963 года. Опираясь на справку Михайлова, кто-то подготовил проект разгромного постановления по Эренбургу. Но в подписной протокол заседаний Президиума ЦК этот проект почему-то не попал. Кстати, в предложенном членам Президиума документе по непонятным причинам отсутствовали фамилии исполнителей. Видимо, это обстоятельство помогло Суслову отвести удар от Эренбурга. Правда, борьба на этом не закончилась. Вскоре в ситуацию вмешали Хрущёва. Весной 1963 года тот публично обругал мемуары Эренбурга. Однако писатель спустя несколько месяцев добился личной встречи с вождём и заставил того изменить мнение о своих мемуарах. А крайним оказался, естественно, Михайлов (не так подал в справке факты).


Впоследствии Михайлов учил уму-разуму Михаила Луконина. Он не понимал, как бывший фронтовик весной 1964 года согласился передать в Чехословакию рукопись стихов Николая Глазкова, в которой поэт «занимался самолюбованием и самовозвеличиванием и утверждал так называемую свободу слова, то есть свободу от всяких обязательств перед обществом». По его мнению, Луконина следовало за потакание аполитичным литераторам примерно наказать.


Так что никаким ангелом Ал. Михайлов не был.


В 1964 году критик на основе своей кандидатской диссертации собрался издать монографию «Лирика сердца и разума» и вступил по ней в Союз писателей. Он заручился рекомендациями Ярослава Смелякова, Александра Дементьева и Бориса Сучкова и восторженной рецензией Евгения Осетрова. При этом все ходатаи отметили не столько умение критика читать и анализировать стихи, а злободневность привлечённого материала (Е.Осетров) и «свободную ориентацию в сложных вопросах теории и последовательную борьбу с вульгаризацией и примитивизацией марксистской эстетики» (Б.Сучков). Естественно, Бюро творческого объединения поэтов, состоявшееся 14 мая 1964 года, Михайлов прошёл без сучка и задоринки. Ведь все знали, что за ним стоял всемогущий ЦК. Несколько сложней оказалось критику пройти в мае 1965 года приёмную комиссию Московской писательской организации. Георгий Радов на ней ехидно заметил, что, несмотря на широту взглядов, Михайлов, «во-первых, кое-где понимает политическую декларацию за сущность поэзии», а во-вторых, «не всегда различает уровень поэзии, у него идейный критерий превалирует над эстетическим» (это выразилось, в частности, в сравнении Андрея Вознесенского с каким-то Спартаком Куликовым).


Приём Михайлова в Союз писателей и выход его монографии в столичном издательстве, видимо, окончательно добили смертельно больного Поликарпова. Ему-то ведь требовались не исследователи с претензиями на самостоятельные суждения, а надзиратели, которые могли бы держать писателей в ежовых рукавицах. Поэтому летом 1965 года Поликарпов воспользовался опробованной схемой. Вспомнив историю с Николаем Геем, он предложил утратившему осторожность критику место проректора в Литинституте. И Михайлов, в отличие от Гея, сразу ответил согласием.


Позже Михайлов, вспоминая цековские годы и своих покровителей в парт-аппарате, утверждал, будто в отделе культуры раньше работали одни аскеты, которые бескорыстно служили только идее. Мол, именно поэтому сотрудники ЦК никогда даже не помышляли о вступлении в творческие споры. Уже весной 1978 года Михайлов, будучи председателем приёмной комиссии Московской писательской организации, рассказывал: «Я начинал работу в аппарате ЦК под руководством И.С. Черноуцана и, как и Г.И. Куницын, испытываю некоторую неловкость: я – член Союза писателей, а Игорь Сергеевич до сих пор не является членом союза. Я объясню, в чём дело. В то время отделом культуры руководил Дмитрий Поликарпов – человек строгих правил по отношению к себе и своим сотрудникам. Никто из нас не мог опубликовать статьи, а помышлять о том, чтобы печататься в изданиях, которые курируются отделом, или вступить в Союз писателей, – об этом не могло быть и речи. Я подал заявление в Союз писателей тогда, когда ушёл из аппарата ЦК. Эту поликарповскую школу ещё раньше усвоил И.С. Черноуцан».


Но Михайлов, мягко говоря, врал. Всё обстояло несколько иначе. Руководители ЦК действительно не любили, когда их подчинённые начинали часто печататься в различных изданиях. Но кое для кого делались исключения. Тот же Михайлов при Поликарпове регулярно выступал со своими статьями практически во всех «толстых» журналах. И в Союз писателей он подал заявление не после ухода из партаппарата, а за полтора года до своего назначения в Литинститут. И это был не единичный случай. Скажем, Альберт Беляев тоже вступил в Союз без отрыва от работы в ЦК.






Альберт БЕЛЯЕВ
Альберт БЕЛЯЕВ

Вопрос следовало поставить по-другому: насколько сотрудники отдела культуры ЦК состоялись как творческие личности. Все же знали, что тот же Поликарпов, несмотря на то, что он одно время являлся секретарём Союза советских писателей, не родил ни одной литературно-критической статьи. А за что можно было принять в Союз Черноуцана? За скучный пересказ статей Ленина о литературе? Он даже своих кумиров – Луначарского и В.В. Воровского не мог достойно представить.


Беда заключалась в том, что большинство партфункционеров, отвечавших после войны за культуру, овладели лишь начётничеством. Еголин, Борис Рюриков, Черноуцан, Бердников, Юрий Барабаш, Юрий Мелентьев, Геннадий Гусев, Геннадий Гоц и многие другие их коллеги очень хотели считаться писателями, но у них отсутствовал художественный вкус. Они не умели самостоятельно мыслить и не смогли выработать свой неповторимый стиль. Да, среди них встречались люди с проблесками таланта. Но стоило им несколько лет покрутиться в партаппарате, эти люди теряли своё индивидуальное начало. Сравните ранние и поздние книги Беляева. Он начинал как романтик, а закончил как чинуша, поставивший на поток производство клише. Видимо, не случайно коллега Беляева – Севрук, чтобы не позориться, ещё в конце 60-х годов вовсе прекратил писать критические статьи, сосредоточившись на одних справках.


Исключение составлял, пожалуй, один Юрий Кузьменко. Вот кто действительно отличался в партаппарате интеллектом. Альберт Беляев писал о нём: «Инструктор Отдела культуры Ю.Кузьменко (он был, пожалуй, самым теоретически подготовленным инструктором сектора художественной литературы) высказался за отмену предварительной цензуры вообще. Он считал: «У нас все главные редакторы люди партийные и образованные, необходимый минимум знаний основных положений идеологии марксизма-ленинизма они имеют. На посты главных редакторов их назначает секретариат ЦК КПСС. Почему же не доверять им? Вот пусть они и почувствуют свою ответственность перед партией и народом за идейное содержание публикуемых ими вещей. Если они будут пропускать идейно незрелые вещи, на это им укажет партийная, да и литературная критика в статьях, в том числе и в «Правде». В конечном счёте, их можно будет решением секретариата ЦК КПСС заменить более подготовленными кадрами, более надёжными людьми». Но именно за это Шауро держал Кузьменко в чёрном теле и не давал ему реальной власти. «Я слышал от своих, – писал о нём 5 января 1969 года в своём дневнике Твардовский, – что он хороший, хотя и безвластный парень… [Кузьменко] всё понимает и, должно быть, не сладко ему». Спустя три недели Твардовский добавил в дневник ещё одну запись про Кузьменко, точнее, признание критика Григорию Бакланову: «Надо бы бежать [из «аппарата»], но у меня больна мать – она в Кремлёвке, двое детей – они устроены на время летних каникул в соотв. учреждениях» и т.д.». В итоге Кузьменко очень рано сгорел, так и не реализовав свои возможности и не раскрыв до конца свой яркий талант.


Повторю: партаппарат в больших художниках и мыслителях не нуждался. Ему нужны были беспрекословные исполнители воли партруководства, этакие серые мыши, но которые могли бы жёстко контролировать писательское сообщество.


«Уйдя в 1965 году из аппарата ЦК КПСС, – вспоминал уже в «нулевые» годы Альберт Беляев, – Михайлов с головой погрузился в литературную жизнь. Он ворвался в поэтический мир со своими продуманными критериями художественного творчества и, не стесняясь, заговорил в печати прямо и откровенно: «Надо решительно поднять эстетический критерий стиха… изгнать из обращения две оценки – по форме и по содержанию». Ал. Михайлов знал, конечно, о существовании призывов ЦК КПСС к писателям, нацеливающих их творчество на то, чтобы «вдохновлять», «укреплять», «прославлять», быть «глашатаем и пропагандистом исторических завоеваний», и знал, что найдётся немало поэтов, которые именно этим и займутся. Критик обращался к поэтам с органическим, от Бога или, скажем мягче, от природы данным глубинным мышлением поэтическими образами, с ясным пониманием эстетической сути и красоты поэзии. И упорно, в каждой статье и книге отстаивал главное: «Стихи должны быть стихами, а не лозунгами, не газетными статьями, не нравоучительными проповедями… И когда мы не будем делать скидок на актуальность, не будем делать эстетических уступок, не будем самоцельную игру слов и ритмов принимать за поэзию, – общий уровень стиха необычайно поднимется». Когда А.Вознесенского после гневных эскапад Хрущёва громили все кому не лень, громили за загадочную метафоричность речи, усложнённую символику письма и формальные изыски, вдруг прозвучал трезвый и ясный голос Ал. Михайлова: «Пришёл поэт буйных красок жизни, чувственной красоты и плоти», которого отличает от других «праздничная роскошь письма». Это были смелые по тем временам оценки и прозрения талантливого критика о новаторском стиле и сути молодого поэта. Критик увидел в нём крупномасштабного поэта и не ошибся. Ал. Михайлов с восторгом писал, что А.Вознесенский – это новое явление в советской поэзии, это мастер стремительного темперамента, «густой, метафорической речи, синтетического образа… редкой выразительности» (А.Беляев. Литература и лабиринты власти. М., 2009).


Но Беляев явно слукавил и многое недоговорил. Во-первых, когда Хрущёв громил Вознесенского, Михайлов, грубо говоря, помалкивал в тряпочку. Он стал нахваливать Вознесенского лишь тогда, когда разрешила новая, уже брежневская власть. Во-вторых, все свои оценки критик даже после ухода из ЦК продолжал тщательно сверять с генеральными установками партии. Характерный пример: в 1975 году бывший фронтовик в своей книге о Яшине струсил даже упомянуть одно из главных яшинских сочинений – рассказ «Рычаги». Потом, кто заставлял Михайлова уже в перестройку петь осанну скомпрометировавшим себя литературным генералам типа Грибачёва? Или Грибачёв, следуя логике Беляева, тоже обладал «ясным пониманием эстетической сути и красоты поэзии»?


Кстати, о Беляеве. В постсоветское время некоторые критики из патриотического лагеря превратили его в заклятого русофоба и вообще в исчадие ада. Это не так. Он начинал на Мурмане как моряк и в своих первых повестях в меру своих скромных сил воспевал море. Другое дело, Беляев редко когда оглядывался назад, в прошлое. Жизнь рано заставила его овладеть английским языком сначала на разговорном уровне, а потом и в американизированном литературном варианте. В отличие от других поморов и крестьянских детей, он мог читать новинки западной прозы в подлиннике.


В аспирантуре Беляев занимался под руководством Ивана Анисимова, который никогда не имел собственной концепции и мыслил только одними клише.


А в ЦК его, как и Михайлова, вытащил Черноуцан. Кстати, первое, что поручили бывшему моряку в отделе культуры – дать предложения по Хемингуэю, стоит ли у нас издавать роман «По ком звонит колокол» (против этого резко выступала Долорес Ибаррури, а «за» был Константин Симонов).


Так вот, Беляев, когда попал в партаппарат, долго не высовывался. Поначалу он демонстрировал ровное отношение как к почвенникам, так и к либералам. Как и Ал. Михайлов, бывший моряк регулярно подписывал справки с осуждением антипатриотических поступков советских писателей. В начале своей карьеры на Старой площади он, к примеру, заклеймил Бориса Слуцкого – за «идейно-порочные, написанные с чуждых позиций стихи», которые якобы «свидетельствовали о политическом двурушничестве поэта».


В гору Беляев пошёл уже при Шауро. Во многом его руками верхи приступили к разгрому либерального «Нового мира» Твардовского. Правда, Беляев поначалу строил из себя ягнёнка. Он долго пытался внушить Твардовскому, что не надо видеть в нём врага. Выдавая себя за союзника, Беляев готов был даже не раз пропустить с Твардовским рюмку-другую. Теша себя иллюзиями, Твардовский 7 апреля 1967 года записал в дневнике: «Беляев сказал, что нынешнее идеологич<еское> совещание проходило в совсем иных тонах, чем декабрьское, более умягчённых. Это подтверждается его решимостью выпить с нами, что в иную пору трудно было бы представить себе. Однако за столом он вдруг отдельно мне, растепленный рюмкой: «А.Т., не тащите Лакшина в заместители – не пройдёт». Я сказал, что Лакшин давно уже выполняет фактически эту работу, но что не за этим столом обсуждать такие вопросы. – Предстоит, по-видимому, исповедь у Шауры, Демичева и, м.б., Суслова». Однако уже через несколько месяцев интонация поменялась. Беляев стал всё чаще нагло указывать Твардовскому на его место в системе и в конце концов подвёл поэта к вынужденной отставке. Потом Беляев добил почвенников, группировавшихся вокруг «Молодой гвардии» Никонова.


По сути, Беляев превратился в беспринципного погромщика советской литературы. Бывший сотрудник «Литературы и жизни» Михаил Лобанов в своей книге «В сражении и любви» рассказывал о том, как на рубеже 60–70-х годов проходили его встречи с этим партийным циником. «С Альбертом Беляевым я не раз встречался в ЦК КПСС, вернее приходил к нему по его вызову. Где-то во второй половине шестидесятых годов в отделе культуры ЦК собрались критики, члены редколлегии всех толстых журналов, выходивших в Москве. Хозяйкой кабинета, где мы собрались, была Зоя Туманова, зам. заведующего отделом культуры, которая подошла к окну и обратилась к нам со словами: «Мы всем показываем, какой отсюда открывается вид». Вид был действительно редкостной красоты: целое созвездие куполов, больших и малых, сияло под нами золотистым блеском, рождая праздничное чувство и в то же время какой-то странный контраст с учреждением, где мы находились. После этой фразы ни Зоя Туманова, ни Альберт Беляев за всё время совещания не произнесли ни одного слова. Как выяснилось, собрали нас, критиков разных направлений, чтобы обсудить «состояние современной литературной критики», готовился на эту тему партийный документ (вскоре и был опубликован в печати краткий бесцветный текст постановления ЦК о литературно-художественной критике). Отпуская нас, Альберт Беляев просил всё сказанное каждым оратором изложить подробно на бумаге и принести ему. Когда я явился к нему со своим текстом, он быстро пробежал его и стал читать мне выговор за задержку. «Задание ЦК для члена партии – это приказ. И учтите – с вас строго спросится, если подобное повторится. Директор Института мировой литературы Сучков отложил свой отпуск, чтобы в срок выполнить задание ЦК, а вы что, более занятой человек?» И, выйдя вместе со мной из кабинета, шагая по-хозяйски по ковровой дорожке длинного коридора, продолжал распекать меня, пока не свернул в нужный ему коридорный отсек».


Позже Беляев изображал из себя покровителя Леонида Леонова и Михаила Шолохова. Ещё ему приписывали назначение Сергея Викулова в журнал «Наш современник». К слову: в 70-е годы он плотно контролировал еженедельник «Литературная Россия» и спровоцировал замену главного редактора Константина Поздняева на партийного очеркиста Юрия Грибова. Правда, газета от опеки Беляева только страдала.


Кстати, главный консерватор КПСС 1980-х годов Егор Лигачёв долгое время относил Беляева к охранителям, и именно поэтому поставил его в перестройку на газету «Советская культура». Но Беляев, конечно же, никаким охранителем не был. «Альберт Беляев, – утверждал в своих мемуарах Станислав Куняев, – был одним из самых подлых и мерзких партийных чиновников, которых я видел на своём веку. Хотя бы потому, что он был чистокровным русским северной закваски, со светлыми, чуть рыжеватыми волосами и голубыми глазами, с послужным списком, в котором значилась служба на Северном флоте, с книжонкой рассказов об этой службе, за которую его приняли в Союз писателей. А душа у него была карьеристская и насквозь лакейская».


Возглавив газету ЦК КПСС «Советская культура», Беляев, как писал Куняев, «всю жизнь учивший нас партийности и социализму, сразу сделал газету и антисоветской, и антикоммунистической». Хотя справедливости ради замечу, что руководившие до него этим изданием Романов и Барабаш, тоже в своё время немало поработавшие в ЦК, стоя исключительно на партийных коммунистических позициях, выпускали крайне скучную газету, которую мало кто читал. Куняев вообще её тогда не открывал. Куняев прав оказался в другом. Беляев после 1985 года моментально перекрасился. Увидев, что власть начала от Лигачёва перетекать к Яковлеву, он поспешил окончательно отмежеваться от охранителей и срочно записался в либералы. Только вот значительная часть либералов ему ведь не поверила. Даниил Гранин в книге мемуаров «Причуды моей памяти» рассказывал, как после провала путча 1991 года он случайно оказался в бывшем кабинете Беляева на Старой площади: «Кабинет Беляева. Большой был начальник. Ковровая дорожка. Приносили чай, а то и кофе с бутербродом. Попасть к нему трудно. Я ходил к нему, добиваясь открыть в Питере литературный журнал. Напрасно. Он ничего не решал. Уклонялся. Употреблял он один и тот же приём. Только я приступаю к делу, он останавливает меня с милой улыбкой, приглашает послушать запись какой-то сонаты, песни, сочинённой молодым композитором, нужно, видите ли, моё мнение. Запускал музыкальный комбайн, блаженно прикрывал глаза, прослушав, спрашивал, как понравилось, озабоченно взглядывал на часы, на этом аудиенция заканчивалась. А я ведь специально приезжал к этому увёртышу из Питера. Ныне кабинет его был открыт. Нет музыкального комбайна, шкаф с книгами, пластинками – пуст».


В общем, из трёх аспирантов-литературоведов Академии общественных наук, которых в 1960–61 годах рекрутировали отдел культуры ЦК, против системы выступил только один – Георгий Куницын. Так его за это быстро и схарчили. Впоследствии преемник Поликарпова – Василий Шауро, поощрявший идейно выдержанную графоманию Мелентьева, Барабаша, Геннадия Гусева, Гоца, Лавлинского и других своих сотрудников, всё сделал, чтобы создать невыносимые условия для числившегося у него инструктора Юрия Кузьменко, который действительно был очень способным и перспективным критиком.


После вынужденного в 1961 году ухода из ЦК Казьмина и Колядича газетой «Литература и жизнь» какое-то время занимались заместитель заведующего отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР Зоя Туманова и инструктор ЦК Нина Жильцова.


По версии историка Николая Митрохина, изложенной в 2003 году в его книге «Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы», Туманова входила в «группу» Александра Шелепина и поддерживала охранителей. Исследователи считали её одним из «ключевых работников ЦК КПСС, вовлечённых в деятельность движения русских националистов».


Основания для таких выводов действительно существовали. Вспомним, с чего начиналась биография Тумановой. До войны она училась на истфаке в Московском институте истории, философии и литературы. А кто тогда в этом институте возглавлял комсомольскую организацию? Александр Шелепин. С его подачи недоучившаяся студентка тоже очень скоро стала комсомольским функционером.


Когда началась борьба с космополитами, Туманова возглавила газету «Пионерская правда». И первое, что она сделала, изгнала из редакции всех сотрудников, кто имел репрессированных родственников. На публичный протест тогда решилась одна лишь Лидия Чуковская. Но Туманову это не остановило. Она уволила и Чуковскую.


За эту решительность Шелепин предложил Тумановой в 1952 году стать одним из секретарей ЦК комсомола. Но вскоре настали новые времена. В воздухе повеяло оттепелью. Волна либерализации постепенно докатилась и до институтов. Но эти перемены Туманову никак не изменили. В декабре 1956 года она, выступая на очередном комсомольском пленуме, потребовала усилить борьбу с антисоветскими и враждебными вылазками и провести в студенческой среде масштабные чистки. Эти идеи очень понравились Шелепину. Поэтому не случайно, когда он перешёл в ЦК КПСС, новое повышение тут же получила и Туманова (в июне 1958 года её назначили заместителем заведующего отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР, а затем ещё избрали и секретарём парткома аппарата ЦК).


Разбиралась ли Туманова в вопросах культуры? И да, и нет. Серьёзное профессиональное образование у неё отсутствовало. Весь багаж партийной чиновницы сводился к трём курсам МИФЛИ. Но в некоторых вопросах культуры блестяще разбирались близкие родственники Тумановой. Так, её муж Владимир Сергеевич Митрофанов много лет был профессором в ГИТИСе. Сестра Нина преподавала на кафедре киноведения во ВГИКе. А муж сестры – П.Ф. Юшин считался крупным специалистом по Есенину и советской литературе. Так что советчиками Туманова была не обделена.


Проблема заключалась в другом – в подходах. Туманова не просто ко всему относилась прежде всего с партийных позиций. Она уже по своему духу была охранителем. Поэтому газета «Литература и жизнь», конечно же, ей всегда была ближе, нежели «Литературная газета» или журнал «Новый мир».


Когда осенью 1961 года в писательских кругах разгорелся грандиозный скандал вокруг публикации в «Литгазете» стихотворения Евтушенко «Бабий Яр» и последовавших в «Литературе и жизни» статьи Дмитрия Старикова и поэтического отклика Алексея Маркова, Туманова всё сделала, чтобы смимикшировать удар по главному редактору «Литературы и жизни» Полторацкому, направив гнев высокого партийного начальства прежде всего в сторону руководителя «ЛГ» Косолапова и поэта Евтушенко.


При этом я бы не преувеличивал заслуги Тумановой в защите каких-либо национальных интересов. Смычка с лидерами охранительства в писательской среде ещё не означала глубокое понимание партаппаратчицей проблемы национального начала в культуре и литературе. Поддерживая Грибачёва, Софронова, Кочетова, она одновременно душила руками подобранных Полторацким критиков Юрия Казакова, Константина Воробьёва и других национально мыслящих писателей, которые ни при каких условиях не хотели приспосабливаться под партийный диктат.


Кстати, когда поменялась конъюнктура и власть отодвинула бывшего покровителя Тумановой – Шелепина на третьи роли, партийная чиновница быстрей других успела присягнуть на верность новым победителям и стала исправно служить Суслову. Театральный критик Борис Поюровский в своих воспоминаниях рассказывал, что в аппарате ЦК Туманову называли ЗПТ. «Точек она не ставила, но её запятые были опаснее любых точек, ибо она имела выход непосредственно на М.А. Суслова, и поэтому её боялись больше, чем самого заведующего отделом Шауро».


Непростой штучкой была и многолетний инструктор ЦК Жильцова. Работавший с ней в конце 1960-х годов Геннадий Гусев вспоминал: «Она почти не скрывала, что терпеть не может «всю эту деревенщину», а её фальшиво-слащавые патриотические речи в доме на Софийской набережной (там тогда квартировал Союз писателей России) воспринимались… ну, скажем, кисло-сладко; секретари вежливо молчали, понурив головы…»


Писатели Жильцову не любили. Она на литературных мероприятиях вела себя как царь и бог. Это из-за неё осенью 1970 года пострадал поэт Николай Рубцов. В кои века начальство позвало его на выездной пленум Союза писателей в Архангельск. В первый же вечер поэт задержался в гостиничном номере у Астафьева. Что было дальше, рассказал поэт В.Аушев. «Когда Рубцов возвращался с Егором Исаевым из гостей из номера Виктора Петровича Астафьева, он громко разговаривал, несмотря на позднее время. Выглянувшая из своего номера Нина Павловна сделала им замечание, что пора бы успокоиться, но Николай не сдержал нахлынувших эмоций и нагрубил ей. На следующий день Рубцов должен был по приказу Михалкова вернуться назад в Вологду «за хамское поведение, несдержанность и неэтичный выпад в адрес цековского работника».


Понятно, что такая дама, когда курировала «Литературу и жизнь», могла насоветовать газетчикам.






Алексей РОМАНОВ
Алексей РОМАНОВ

Впрочем, к 1962 году контроль над газетой сосредоточился уже в другом подразделении ЦК – в отделе пропаганды и агитации, где тогда почти всё решал Алексей Романов. Не зря Хрущёв его включил в состав Бюро ЦК КПСС по РСФСР.


Это был страшный человек. О нём говорили, будто он имел силу даже над новым секретарём ЦК по идеологии Ильичёвым. Так, опальный критик Юлиан Оксман сообщал в то время в Париж Г.П. Струве: «Наряду с Поликарповым выдвигается сейчас на первые роли среди сталинцев А.Романов, который до недавнего времени ведал делами кинематографии при Совете министров СССР. Романов в прошлом был ставленником Лаврентия Берии и во время войны, в чине генерал-майора госбезопасности, работая в прифронтовой газете, исполнял функции над благонадёжностью писателей. Он пользовался репутацией ярого националиста, антисемита и вообще ненавистника меньшинственных народностей. Он постоянно обвинял представителей национальных меньшинств в нелояльности и заботился о том, чтобы их отправляли на самые опасные позиции. Таким образом он многих послал на верную смерть. Романов был также прямым виновником ареста и осуждения А.И. Солженицына – после того как в его руки попало письмо Солженицына к жене, в котором тот высказывал подозрение, что Сталину должно быть известно о всех ошибках и преступлениях, которые совершаются на фронте. Это письмо явилось единственным поводом для постигшей Солженицына кары. В связи с предстоящим «идеологическим пленумом» Романова называют возможным кандидатом на возглавление нового министерства по идеологическим делам, если таковое будет создано. Говорят, что за кулисами он играет сейчас большую роль и имеет большее влияние, чем Ильичёв».


Оксман, правда, всё в своём письме напутал. Так, к аресту Солженицына Романов точно не имел никакого отношения. Он начинал как скромный литератор, в 1926–1929 годах учился на Высших государственных литературных курсах, потом занялся журналистикой, долго работал, кажется, в Актюбинске. В середине войны его перевели в Горький и сделали собкором «Правды». Затем этот партийный журналист возглавил редакцию газеты «Советская Белоруссия». Когда началась борьба с космополитами, он был послан контролировать «братские» партии в международный журнал «За прочный мир, за народную демократию». На работу же в аппарат ЦК его взяли лишь в 1955 году. Правда состояла в том, что Романов действительно очень быстро выдвинулся в Агитпропе на первые позиции и стал претендовать на роль главного идеолога. Но ему ни в чём не хотел уступать Поликарпов. Так что в этом плане Оксман расстановку сил на идеологическом фронте передал верно.


И вот этот Романов на протяжении нескольких лет пытался определять политику литературных изданий страны и вершить судьбы редакторов. Полторацкий, а затем и Поздняев боялись этого влиятельного партчиновника как огня. Хотя умом тот никогда не блистал.


Летом 1962 года Романов вопреки мнению Тумановой (представлявшей в ЦК мнение другого отдела) пришёл к выводу, что газета «Литература и жизнь» себя во многом исчерпала и что на её базе стоило создать еженедельник с другим названием – «Литературная Россия». Оставалось лишь определиться с редактором нового издания. У него долго были сомнения, потянет ли новую ношу Поздняев. Тем более что другая группировка всячески хотела протащить другую кандидатуру – Константина Симонова. Кстати, когда давление либералов усилилось, Романов, боясь упустить газету из сферы своего влияния, быстро пробил назначение Поздняева (документы на утверждение Поздняева по его указанию готовила Жильцова).


Остановило карьеру Романова падение Хрущёва. Новый партийный лидер Брежнев сначала задвинул на второстепенные роли в министерство иностранных дел Ильичёва, усилив позиции Петра Демичева. Ну а тот на первом же совещании по идеологии с участием Брежнева поспешил заявить: «Очень слабый участок у нас – это кино. Я думаю, что настала пора освободить Романова от этой работы. Он очень умный и подготовленный человек, но большой либерал». В устах Демичева слово «либерал» прозвучало как страшное ругательство. После этого Романова стали потихоньку задвигать на второстепенные роли. А у «Литературной России» появились уже новые партийные надзиратели.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.