Летаргический сон уже невмоготу
№ 2012 / 45, 23.02.2015
Павел Быков – чрезвычайно многосторонняя личность. По первому образованию педагог, преподаватель русского языка и литературы; по второму – писатель, окончил Литературный институт; по третьему – оперный певец
Павел Быков – чрезвычайно многосторонняя личность. По первому образованию педагог, преподаватель русского языка и литературы; по второму – писатель, окончил Литературный институт; по третьему – оперный певец, окончил Гнесинку, до недавнего времени был солистом в «Геликон-опере». Теперь пробует свои силы в кинорежиссуре. Говорит о себе, что пытается прожить четыре жизни одновременно, но главным для него всё равно остаётся литературное творчество. Разумеется, с таким человеком было о чём побеседовать.
Павел Быков поёт оперную арию на юбилейном вечере «ЛР» Фото: А. ПОПОВ |
– Павел, я неплохо представляю себе перипетии твоей творческой биографии, но мне бы хотелось, чтобы ты поточнее сформулировал причины своего довольно продолжительного – 6-7-летнего отсутствия в современном литпроцессе. Чем была вызвана столь длительная и редкая в наше бешеное время пауза?
– Русский язык умер, и чтобы творить из него, нужно любить мертвечину. Я кохаю жизнь, поэтому остановка вынужденная. Почти не писал в последние годы, но много записывал. А что касается публикаций, то они тоже были – в малых дозах. На инерции далеко не уедешь.
К острому ощущению системного кризиса в языке привел анализ развития литературы и музыки. Современные композиторы говорят с нами действительно на современном языке, потому что звук гораздо труднее поддаётся контролю, нежели слово, с одной стороны, а с другой – композиторы брошены и свободны. А литературный язык опаздывает на 50-60 лет, новой литературы просто не существует. По-настоящему новая литература – её даже представить невозможно – это далеко не новые словечки, не новые темы и даже не новые жанры. Новая литература – это принципиально новое не только в том, что касается композиции, это новая архитектоника языка и прежде всего синтаксиса. Язык деградирует, потому что умирает, уже умер. Просто мы никак от него не откажемся. Книги современных авторов словно курицы с отрубленными головами, бегающие по двору. Но в итоге мы падаем в яму, выкопанную 50 лет назад. Писатель обмельчал и не может ни ходить с веригами, ни скинуть их. Не хочу никого обидеть – я и сам мёртв, я сам не вижу, но и нет никого, кто бы боролся за рождение нового, современного языка. Может, просто такого не знаю.
В искусстве чётко работает закон: художественный образ, написанный языком своего времени, входит в резонанс с миром и проходит сквозь время – становится вечным. Все Шекспиры мира, все да Винчи, все Верди мира – они над временем. Но будь ты хоть семи пядей стилистом-имитатором, всё созданное на их языке сегодня будет жалкой подделкой и не получит жизни.
Но дог бы с тем, что нет современного литературного языка, – нет и самой жизни, поэтому и скатываемся к 37-му; литература не даёт народу современного орудия мысли, нам нечем осязать настоящее, осмыслять его. Почему наступил системный кризис языка – причин множество. Крайне неудачная формулировка «золотой век русской литературы», к примеру, одна из них. Если «золотой век» уже состоялся, литература превращается в паразита, ей больше ничего не остаётся, выше-то, значит, некуда.
– Не могу полностью разделить твой пафос. По-моему, в процессе развития искусства в различных его видах и жанрах выработаны наиболее совершенные формы, и нелепо отказываться от достигнутого с огромным трудом только потому, что мы не всегда умеем ими воспользоваться. Мастерству надо учиться. И потом, разве эпоха Возрождения или тот же европейский классицизм – что-то мертворождённое? Сравни античную скульптуру и работу Антонио Кановы – как много сходства в основе, но при том какое различие! Ведь подлинный художник копирует классику только в период ученичества, а затем следует то, ради чего он и учился годами и десятилетиями, казалось бы, совершенно простому и очевидному, – следует уже его собственное творчество, всегда современное эпохе. Филонов, например, безошибочно срисовывал в Академии головы, именно поэтому так удивительно свеж, так парадоксально гармоничен его «Пир королей». Ну, ладно. Тот, кто размышляет над причинами кризиса всерьёз, мог бы и сформулировать перспективы, связанные с преодолением кризиса. Каким должен быть, на твой взгляд, литературный язык и новая литература?
– Слово первично, словом человек мыслит, словом трудится. Слово – проводник прогресса и регресса. Литература формирует реальность, которая должна соответствовать эпохе. Не может быть сознания и синтаксиса времён Пушкина в одном времени с существованием айфона, условно говоря. Если бы Александр Сергеевич знал айфон, он бы дал совсем другой язык, другую матрицу.
Чтобы сегодня заговорить на языке нашего времени, необходимо а) замолчать, то есть перестать вести иллюзорные разговоры, б) вслушаться в эпоху, услышать мир, посмотреть в небо – оно всё отражает, в) сбросить наручники и цепи с русского языка, г) разобраться, что же такое айфон и как он работает – ведь ни один не понимает, д) как ни в чём ни бывало начать говорить на языке нашего времени – все поймут, переводчики не потребуются.
Последовательность весьма условна, но примерно так. Каким станет язык и новая литература? Великими.
– А по-моему, раз уж мы говорим вообще, то все мы – и писатели, и читатели, и ты, и я, – говорим на языке только своего времени. Просто вот такие они – и время, и язык. Но мне теперь хотелось бы вернуться в прошлое и немного повспоминать. У тебя ведь были публикации, вышла в 2003-м книга «Бокс»… Какие последовали отклики?
– Кто старое помянет, тому глаз долой. Первые мои рассказы взяла под крыло Тамара Николаева, поэт и главный редактор «Вятского свистуна», кажется, рассказы некоторые даже по второму кругу там прошли. Были «Магазин» Жванецкого, «НГ», «День и ночь», «Литературная учеба», интернет… Скажу честно, я боялся приходить в редакции толстых журналов, страшно боялся, что и на меня накинут парадигму отжившей литературы. И не ходил, хотя хотел. Когда я учился на Вятской земле, то действительно засвистел, и пение отвлекало меня от брожения с необходимостью публиковаться. Я часто встречался с людьми, выступал на эстрадах в парках – с прозой и стихами. Вышла книга, роман о собаке, которая духовно перерастает человека. Откликов были много, суждения разнились – каждому свой терапевтический эффект. В «Боксе» кое-что, как мне представлялось, получилось с поисками нового языка, я хотел идти дальше, но было не с кем, было неуютно.
– А что же Василина Орлова, на которой ты тогда был женат?
– Орлова была близким другом. Василина многоспособна и морским узлом привязана к перу, ей нипочем объёмы. Дайте Василине новый язык, и она перевернёт не только Землю, но инопланетяне всех галактик прилетят читать русскую литературу. Я очень благодарен ей – она написала чуть ли не за неделю за меня диплом по риторике, и меня с этим дипломом звали в аспирантуру без экзаменов. Но у нас разные подходы. Мне казалось, что Василина часто пишет и уже заканчивает текст, а событие ещё не успело произойти в реальности, не вызрело. Отсюда разрастание публицистичности, чего, на мой взгляд, нужно бежать. Книга должна быть бомбой, надо взрывать текст, особенно сейчас, когда человек не замечает ни ручьёв, ни малых рек. Вот приведут к океану и тогда он, возможно, увидит: да, это вода.
– Что ты советуешь читать из того, что пишется сегодня?
– По-моему субъективному ощущению, читать категорически нечего. Но можно создать себе иллюзию чтения. Есть гормональная литература – писатели до тридцати. Там свежая кровь, энергетика, но, увы, эти достоинства никоим образом не переходят в речь – язык остаётся прежним, вторичным, третичным, запростоквашенным. А после, как писателю за тридцать и его гормоны обрели покой, читать просто невозможно, песок. Дело в той кузнице вторсырья, что мы сами породили. Редакторы всегда говорят: соответствуй! А должны говорить и добиваться от автора прямо противоположного. Увы, мы и соответствуем. Это одна беда, а другая – нет ответственности литераторов за своё время, за свой народ. Есть выпяченное «я» – сплошной эгоцентризм.
– Что такое, по-твоему, массовая литература по отношению к той идеальной литературе, которая выражает своё время и ответственно к нему относится?
– Государство нивелирует личность, стирает «я» и внушает, что это «я» есть «оно». И так называемая массовая литература напрямую обслуживает интересы главных «собаководов», «Отче нашим» которых является система Павлова. Массовая литература служит «подкреплением» для черни, мы её очень быстро хватаем – такой цветастый горяченький хот-дог. Есть замечательные авторы и на этом склоне, но опять же: нет языка – нет и литературы. В этом смысле всю сегодняшнюю литературу можно обозвать массовой.
– Не хочешь ли ты тем самым сказать, что происходит особачивание, что против человеческой личности идёт целенаправленная борьба? Что есть формулируемые для определённого круга лиц задания, исполняя которые те попросту не видят всей широты картины?
– Конечно, да, сгнившие механизмы государственной машины не могут работать с человеком живым, ей нужны только мертвые. Настоящее слово родить почти невозможно, Ирод всё время убивает младенцев. К сожалению, разлагающееся тело отравляет и убивает всё вокруг себя – обратной дороги нет. Не существует никакого заговора – есть болезнь, есть мёртвое тело государства, которое надо похоронить или сжечь, либо оно похоронит всех нас. У нас нет пока лопаты, а если бы и была, то никто не смог бы ей копать. Но я верю, что родится богатырь, который услышит и произнесет слово нашего времени, только бы успеть.
– Насколько в потенциале литература представляет собой угрозу государственной политике?
– Вопрос, существует ли государственная политика. В России человек отделён от государства, это две отдельные системы, никак не пересекающиеся. Тем не менее, если явится литература нашего времени, то глагол сможет зажечь сердца людей, растопит их, закрутятся мозги, задышат сердца – и вся эта псевдогосударственная деятельность улетучится. Система этого боится, даже год Русского языка в России объявляли, чтобы лишний раз дать понять нам: Жи-Ши пишите через И! Ведь орфография и пунктуация – главные козыри власти, и они убивают не только человека, но и язык. Оковы нашего языка гораздо круче самых лютых режимов тюрем.
– Не кажется ли тебе, что некоторый эксперимент с языком уже был, и он был связан с революционным подъёмом во всем мире? Насколько у этого «нового» было больше прав больше прав, чем у классики, и не являлось ли оно зачастую попросту фикцией?
– По мне, Маяковский, Хармс, Хлебников по большей части проводники, а не экспериментаторы. По их крови проходило электричество, питавшее всех, их слова были живой водой. Чтобы у политической системы была живая, человеческая душа, ее постоянно нужно разрушать, в этом смысле новый язык и был разрушительным. Почему же произошла консервация, почему мёртвое стало нарождаться – дело в инерции системы образования и, прежде всего, в стандартах программы по литературе.
Новое есть новое, его всегда будет видно. Я не предлагаю упразднить классику, но необходим естественный баланс, где минимум 70 процентов – современного, а лучше больше. Тогда и будем жить. Это как с ожогом тела: 30 процентов уже смертельно опасны. Человеку необходимо обжигаться, классика – лучший вариант, но необходима мера. Пока мы под классикой погребены; нам предстоит, надеюсь, найти форточку и проветрить, запустить свежий воздух. Ничего мы не убьём: как я уже говорил, литература, написанная на языке своего времени, становится бессмертной, она будет бесконечно рождать резонанс в нас, она как спиртное – нельзя много и каждый день.
И никаких «ради искусства» – всё ради жизни, жизни с искусством, ради живой жизни с живым искусством. Мунк своим «Криком», как мне кажется, предвидел безжизненные голоса человечества, отставшего от себя самого. Разговор на мёртвом языке всего лишь иллюзия разговора. Поэтому на картине двое людей спокойно идут по мосту и никак не реагируют на «крик», они его не слышат, потому что его не существует. Уорхолл протестовал против глухонемого мира, но изобразительного искусства, театра или музыки недостаточно для победы – в первую очередь всё-таки слово. Наша задача – его услышать и реабилитироваться. Учиться надо у композиторов, у художников, режиссёров – чувственно они передают, нам же надо облечь в слово, вроде просто, но пока не получается.
Литература в особой мере несёт ответственность за социум, и она порождает необратимые последствия. Нынешнему поколению литература уже не оставила никаких шансов на жизнь, кроме переворотов и революций. Пусть лучше так, лично мне этот летаргический сон уже невмоготу – я выспался.
Беседовал Максим ЛАВРЕНТЬЕВ
Добавить комментарий