Изумляемся вместе с Александром Трапезниковым

№ 2014 / 24, 23.02.2015

«Лет с семнадцати меня страстно занимала мысль: которая вера права? Старая, дониконовская, или «новая», в которой я крещён? И много лет сердце моё склонялось

ЯСНОЕ СОЛНЦЕ АВВАКУМА

«Лет с семнадцати меня страстно занимала мысль: которая вера права? Старая, дониконовская, или «новая», в которой я крещён? И много лет сердце моё склонялось в сторону староверия. Жил я в северном городе, где народ вообще уважает старину… Много лет страсть к древней иконописи и к древнему церковному пению, любовь к старому обряду были моей жизнью. Слабохарактерность (это ли?..) помешала мне перейти к старообрядцам».

Приведу ещё одну цитату, и попробуйте угадать, какому северному писателю обе они принадлежат: «Люблю писания протопопа Аввакума – удивительное, яркое проявление русского духа. И какая-то нерусская сила характера. Расколоучитель… Мне кажется, в каких-то судьбах своих, в каких-то планах справедливости Вечный нелицеприятный Судия призрит пламенеющее любовью ко Христу сердце Аввакума. И не пошлёт страдальца за веру в ад».

Я бы, если бы мне задали такой вопрос, первым делом сказал: Личутин. Он ведь и сам в своём творчестве и по жизни напоминает чем-то неистового и непримиримого и пламенного в вере за Русь Аввакума. А в запасе у меня был бы ещё и такой ответ: Шергин. И тот, и другой так же в чём-то схожи. А в чём, так это в народности, в поморском слове, в сбережении крестьянского русского духа и душ людских, в сказовости своих книг. Так вот, не стану больше томить, последний ответ будет правильным. Будучи верен идеалам древней, дораскольной, Руси, самобытный русский писатель Б.В. Шергин (1893–1973) ярко и убедительно отразил их в своих многочисленных книгах, посвящённых, прежде всего, Русскому Северу и его людям. Именно там, на архангельской земле, прошли его детство и юность, там он сложился как личность. И, несмотря на то, что он остался в лоне официального православия, Шергин всю жизнь испытывал большую любовь к старообрядству, за которое «с жаром грызся» в молодые годы.

Здесь я рассматриваю небольшую книжицу вятского исследователя древнеправославной культуры В.К. Семибратова «Под знаком «огнепального» Аввакума». В ней всего четыре главы, посвящённые людям, связанным творческими нитями с личностью и наследием опального протопопа. Это миссионер официальной церкви А.И. Одоев, живший на рубеже позапрошлого и прошлого веков, преподаватель Вятской духовной семинарии. Это известный «аввакумовед», патриарх российских библиофилов и сам деятель старообрядчества М.И. Чуванов. Это военный медик и биолог по основному роду занятий, а по сути один из корифеев в деле изучения русской провинции, «заслуженный краевед России» (если бы было такое звание) Е.Д. Петряев. И это уже упомянутый любимый мною сказочник Шергин.

К нему я и вернусь, поскольку об остальных рассказать не хватит места на полосе. В своих дневниках и письмах Шергин с любовью вспоминает об общении с мудрыми староверами Пафнутием Анкудимовым и Трофимом, о Наталье Заостровке и поморках Ирине и Соломониде Ивановне. Пишет о том, что в их доме в канун Рождества «заводили моленье… по-староверски». А первые шергинские стихи, между прочим, были опубликованы в 1916 году в журнале ревнителей «древлего благочестия» «Слово Церкви». И посвящены они были памяти трагически погибшего старообрядского епископа Михаила (Семёнова).

Мать Шергина, Анна Ивановна, была из старообрядческого рода Старовских, она и привила сыну с колыбели любовь к исконной русской культуре, к чтению старинных книг. Именно из них и из устных преданий к нему пришёл в жизнь образ «огнепального» протопопа Аввакума, который «высится у истоков как литературного, так и живописного пролога художественного мира Шергина». Но мало кто знает (я, например, узнал об этом только из брошюры Семибратова), что свою творческую биографию поморский самородок начинал в качестве художника и иконописца. И создал ряд работ на темы старообрядчества. Некоторые из них в 1917 году экспонировались в Архангельске на выставке «Русский Север», а один из критиков тогда написал: «Рисунки углём, гуашью и сангвины Шергина интересны как по манере работы (стилизованный рисунок), так и по содержанию – религиозная старина и обычаи». В числе прочих посетителям была представлена его картина «Сожжение протопопа Аввакума». Передний план занимала фигура на костре, привязанная к столбу. Позднее она была перерисована художником Г. Линде для оформления почтового конверта, выпущенного к 325-летию со дня рождения опального протопопа.

Шергину довелось делать и много копий с картин и икон. Как он сам пишет: «В дер. Гачи под Архангельском была «картина» – пустозерское сидение Аввакума. Полунагой сидит и пишет, как бы в избе. Кругом условный пейзаж… В Архангельске видел я и делал копию икон Аввакума и Павла Коломенского (обратите внимание на эти слова: «икон Аввакума…», значит, в душе считал его наперекор официальной церкви канонизированным святым. – А.Т.). Стоят друг против друга. Десницы молебны, в шуйцах свитки… В Архангельске же у Кулакова (маляр) в 1920 г. копировал я икону Аввакума, приблизительно аршин величины. Изображение прямоличное, в рост, ризы поповские. Стоит на костре «светел горазд». В правой руке широким жестом поднятое кадило, в левой свиток».

Шергин считал опального протопопа своим литературным и духовным учителем. Он писал: «Народная молва так оценила борьбу Аввакума за народность языка: «Яснее солнца письма Аввакумовы». А в одной из своих дневниковых записей в пасхальные дни 1946 года Шергин как бы прямо к нам обращается: «Обижусь на давку в церкви, а того в толк не возьму: «последняя Русь здесь», как говорил замечательный русский человек Аввакум протопоп… Самоубийственно услаждение плотское, ежели оно культивируется как «искусство для искусства». Хмель пройдёт, и горько проснувшемуся пьянице видеть «свою бороду и ус в блевоте». Последняя фраза тоже из уст Аввакума вышла. А вот ещё, аввакумовское:

«Плюю на ваше рукоделие, плети кто хошь: сиди да кропай, путай да мотай. Подпирай русскую речь эллинскими костылями, будто она ходить не умеет!.. А я люблю свой природный русский язык. Не унижаю его чуждыми прикрасами. Недосуг мне-ка с тобой узоры-то вывязывать. А я размахнусь да брязну по роже!». И обращается, сосланный уже в Печору, к царю Алексею: «Михайлович, плюнь ты на греков! Вздохни-тко по-русски, а «кириелейсоны» оставь. Ведь ты, Михайлович, русак, а не грек. Греки-те с турецким султаном одно блюдо облизывают!».

Так и хочется тут обратиться в наше время и завершить мою короткую рецензию «письмом аввакумовым»: «Володимирович! Да плюнь ты на эту обаму с меркелем и прочих псак, брязни этой параше её же авакой по турчинке, по всем их гнусавым харям, размахнись да гони нечисть в болота поганые, где им самое место, пусть сидят там, кикиморы, да квакают!».

Постскриптум. Замечательную колыбельную, персонажами которой являются протопоп Аввакум Петров и боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова, приводит в своей книге Семибратов. Когда-то давно Шергин послал письмо своему другу Малышеву, а попутно вставил туда и текст этой «песенки», указав, что он слышал её от одной крестьянки в Пинежском районе. Но Малышев рядом со стихами приписал: «Это, наверно, сочинил сам Шергин…». Не могу удержаться, чтобы не привести эту колыбельную целиком (да какая там «колыбельная» – горькая трагическая песнь попросту!):

Петрович-сокол Улетел высоко. Выше церковки, Выше маковки. Уронил сапожок На зелёный лужок. – Прокопьевна, сестрица, Подай сапожок! – Брателко, Петрович, Не слободно подать: Я в клетке сижу, Красной смерточки жду!

---

СТЕРЖНЕВОЙ ПИСАТЕЛЬ

Владимиру Личутину, нашему «неистовому и необоримому Аввакуму», принадлежит один из глубочайших романов о той смутной эпохе – времени царя Алексея Тишайшего, патриарха Никона и огнепального протопопа – «Раскол». Книге, в сторону которой образованцы-либералы даже смотреть не хотят, боятся чистого, народного, поморского, русского слова и смыслов, заложенных в ней. Но сейчас передо мной другая его книга – сборник публицистических статей и рассказов «Уроки русского» (издательство «Академия-ХХI»), перекликающаяся и схожая с другой его недавней работой об этике и эстетике русского народа «Душа неизъяснимая». А ведь его неповторимому самобытному перу принадлежат ещё и такие чудо-произведения, как «Скитальцы», «Любостай», «Фармазон», «Беглец из рая», «Миледи Ротман», «Крылатый колдун», «Вдова Нюра», «Река любви», «Крылатая Серафима» и многие другие, все не перечислишь.

В новой книге мезенский самородок говорит о том, как он долго и мучительно приходил к вере, видно, как и у Бориса Шергина поморская старообрядческая культура генетически владела кровью: «Несколько раз меня пытались крестить. И перед самым посвящением я уходил. И вот Валентин Курбатов, уже во второй раз, привёз меня в Псково-Печорский монастырь (как раз в это время у него и созрел замысле «Раскола». – А.Т.)… Отец Зенон поместил меня в бывший капустный погреб, где хранилась прежде зеляница: квашеная капуста, огурцы. Этот погреб превратился в своеобразную гостиничку. Там были белёные стены, люк, сороконожки ползали, что меня ужасно угнетало: большие, такие, чёрные струились. Сижу в добровольном заточении, и вдруг открывается люк. Сапоги рыжие стоптанные показываются, ряска старенькая бьёт по голенищам: монашек спускается своеобразный, светленький лицом, с бутылкой вина. Это был архимандрит Таврион. Разлил по стаканам вино и стали мы беседовать о Боге, о вере. Я сначала задирался, что Бога никто не видел, мол, откуда неизвестно… Я ничего не знаю из святых писаний, из молитв». Он: «И не надо. А зачем знать? Это и не нужно. Знай одну молитву «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, прости меня, грешного». Я говорю: «Как креститься, если такая сумятица во мне? Бог от меня так далеко, меня не призывает». А монах мне: «Раз ты в этом погребе сидишь, значит Бог в тебе. Иначе бы ты в этом погребе не сидел». Короче, мы бутылку выпили, отец Таврион ушёл, крышку люка закрыли, я остался на ночевую… Через сутки дали весть, что утром поведут меня крестить. В речке вода была студёная… крестили как в старину, погружением… И вот я крестился, но, честно говоря, не могу сказать, что Бог именно тогда вошёл в меня… Он в каждом из нас, но только мы не можем догадаться, узнать… Присутствие Бога выдаёт совесть человеческая. Не совершаешь никому зла – вот ты и в Боге. Святые отцы так и говорили: «Господу не нужны ваши хождения в церковь, метания, молитвы и поститвы, если вы не делаете добра ближнему».

А вот ещё: «Я спрашивал многих священников: «Скажите, пожалуйста, вот Бог вознёсся в теле, во плоти. Но где он сейчас сидит?.. Простой народ хорошо воспринимает: Бог, Святой Дух, Иисус Христос попивает винцо на лавке. И рублевская Троица так написана. Это никакая не метафора была, это понимание Бога такое: практическое, живое понимание, что Троица святая седяе на небеси и вкушает винцо. И ни один священник мне не ответил, где сейчас Христос; все отводят глаза. То есть одну из главных сутей православной религии обходят стороной… Что такое Троица – никто не может объяснить… Аввакум называл Троицу жидовской единицей. «Как это трое в одном, объясните? – восклицал он. – В брюхе что ли находится Христос у Бога?». Есть перетыки, которые народ трудно усваивает. Столько много смут в православной религии… Лишь единицы гибким умом своим могут понять. И где сейчас Христос, Богочеловек? Как говорил Аввакум, он винцо вкушал, и хлеб, и молоко попивал, и когда родился, мамкину титьку чукал; он был живой человек и вознёсся в теле. Так где он? Никто не знает. Это одна из загадок».

А вот что думает Личутин о расколе, о Никоне: «Сначала было отношение к нему как к главному раскольнику, который вместе с Алексеем Михайловичем сбил Русь с заповедного пути, в пучину драмы бесконечной столкнул ради честолюбия… А иногда думаю, может он – самый выдающийся человек семнадцатого века. Каждый век в России под каким-то знаком происходит. Если семнадцатый под знаком Никона, то восемнадцатый под знаком Ломоносова, девятнадцатый под знаком Пушкина, двадцатый под знаком Сталина и т.д. (Будет ли двадцать первый век собиранием земель русских, возрождением России, тогда «под знаком Путина» – покажет время. – А.Т.). Если бы сейчас появился Никон, было бы хорошо. В данный момент необходим исповедник нравственности. Он церковь хотел поставить во главе государства. При распаде мировой нравственности такие, как Никон просто необходимы, чтобы спастись в этом разгуле сластолюбия и содомии».

Постскриптум. Я тут осветил только крохотную часть книги, но очень важную. А ведь автор здесь размышляет и о творчестве своих великих земляков – Белове, Абрамове, Рубцове и других, а на их опыте осмысливает многие стороны бытия русского человека – от крестьянской жизни до высот русской духовности (не отказывая себе при этом в удовольствии лягнуть как следует от души Татьяну Толстую или Валерию Новодворскую). Личутин обращается к тем годам русской жизни, к которым более всего подходят слова великого Некрасова: «Их хуже были времена, но не было подлей». Отсюда и столь острое восприятие им нашей современности. Именно в эти годы вызревала его проза «гнева и печали», в которой сосредоточены все проблемы русского мира. Скажу так: бескомпромиссный Личутин, как стержневой русский писатель, действительно даёт в этой книге читателям «уроки русского».

Александр ТРАПЕЗНИКОВ