Муза Бориса Пастернака: Ольга Ивинская

№ 2014 / 39, 23.02.2015

Ольга Ивинская известна как одна из муз Бориса Пастернака. По одной из версий, она послужила прототипом Лары в романе «Доктор Живаго». Ей поэт посвятил «Зимнюю ночь». Помните: «Свеча горела…»

Ольга Ивинская известна как одна из муз Бориса Пастернака. По одной из версий, она послужила прототипом Лары в романе «Доктор Живаго». Ей поэт посвятил «Зимнюю ночь». Помните: «Свеча горела…»

Ольга Всеволодовна Ивинская родилась 16 июня 1912 года в Тамбове. В юности она училась на биолога, потом перевелась на литературные курсы, а в итоге окончила институт редакционных работников.

Главным оружием Ивинской ещё в молодости стала её неотразимая красота. Мало кто из мужчин мог перед ней устоять. Одно время ею был очарован и Варлам Шаламов. «Помню, – писал Шаламов Ивинской уже в 1956 году, – как мы с тобой ходили искать мне комнату ранней весной 1934. Мне помнится, ты была в своей шубке с заячьим воротником».

Первым мужем Ивинской стал приехавший из Сибири покорять Москву Иван Емельянов, который потом устроился директором школы рабочей молодёжи. В 1938 году у них родилась дочь Ирина. Позже Емельянов узнал, что жена ему налево и направо изменяла. А в 1939 году она и вовсе собралась от мужа уйти. Емельянов это не пережил и повесился.

Вторым мужем Ивинской был главный редактор журнала «Самолёт» Александр Виноградов. Тот оказался трусом. Услышав как-то дома от своей тёщи злые реплики по поводу фильма «Ленин в Октябре», он поспешил состряпать донос. И мать Ивинской два года из-за этого провела в тюрьме.

Во втором браке Ивинская родила сына Дмитрия. Но и в новом замужестве она никому верность не хранила.

После войны Ивинская устроилась в отдел поэзии журнала «Новый мир». Там в самом конце 1946 года она познакомилась с Борисом Пастернаком. Не прошло нескольких недель, как поэт объяснился ей в любви. 4 апреля 1947 года, даря своей музе одну из старых книжечек стихов, Пастернак написал Ивинской: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя».

Надо сказать, что до встречи с Пастернаком Ивинская много что уже увидела и познала. Её дочь Ирина Емельянова, учившаяся в конце 50-х годов в Литинституте, не скрывала от своих подруг: «У моей матери до классика было 311 мужчин» (Н.Воронель. Содом тех лет. Ростов-на-Дону, 2006).

Расплата наступила 6 октября 1949 года: Ивинскую арестовали. Её близкие говорили, что она пострадала за связь с опальным Пастернаком. Другие утверждали, что забрали Ивинскую совсем за иные дела.

Пастернак очень сильно переживал случившееся. «О себе нечего рассказывать, – сообщил он 10 декабря 1949 года в Туруханск Ариадне Эфрон, – всё по-старому, только милая печаль моя попала в беду, вроде того, как вы когда-то раньше». В Москву муза поэта вернулась лишь весной 1953 года.

Позже в комментариях к запискам об Анне Ахматовой Лидия Чуковская писала:

«Ивинская, как я убедилась, не лишена доброты, но распущенность, совершенная безответственность, непривычка ни к какому труду и алчность, рождавшая ложь, – постепенно отвратили меня от неё. Ивинская была арестована в 1949 году, а вернулась из Потьмы, из лагеря, в 1953-м. Там, в лагере, она познакомилась и подружилась с моим большим другом, писательницей Надеждой Августиновной Надеждиной (1905–1992). Воротившись, Ивинская ежемесячно, в течение двух с половиной лет брала у меня деньги на посылки Надежде Августиновне (иногда и продукты, и бельё, и книги, собираемые общими друзьями). Рассказала я Анне Андреевне и о том, как сделалось мне ясно, что Н.А. Надеждина не получила от меня за два с половиной года ни единой посылки: всё присваивала из месяца в месяц Ольга Ивинская. В ответ на мои расспросы о посылках она каждый раз подробно докладывала, какой и где раздобыла ящичек для вещей и продуктов, какую послала колбасу, какие чулки; длинная ли была очередь в почтовом отделении и т.д. Мои расспросы были конкретны. Её ответы – тоже. Через некоторое время я заподозрила неладное: лагерникам переписка с родными – и даже не только с родными – тогда уже была дозволена, посылки издавна разрешены, а в письмах к матери и тётушке Надежда Августиновна ни разу не упомянула ни о чулках, ни о колбасе, ни о тёплом белье. Между тем, когда одна наша общая приятельница послала ей в лагерь ящичек с яблоками, она не замедлила написать матери: «Поблагодари того неизвестного друга, который…». Я сказала Ивинской, что буду отправлять посылки сама. Она это заявление отвергла, жалея моё больное сердце, и настаивала на собственных заботах. Тогда я спросила, хранит ли она почтовые квитанции. «Конечно! – ответила она, – в специальной вазочке», – но от того, чтобы, вынув их из вазочки, вместе со мною пойти на почту или в прокуратуру и предъявить их, изо дня в день под разными предлогами уклонялась. (Вазочка существовала, квитанции нет, потому что и отправлений не было.) Н.А. Адольф-Надеждина вернулась в Москву в апреле 1956 года. Лишённая жилья, лето она провела у меня. Мои подозрения подтвердились: ни единой из наших посылок она не получила. Надежда Августиновна сообщила мне: в лагере Ивинская снискала среди заключённых особые симпатии, показывая товаркам фотографии своих детей (сына и дочери, которые были уже довольно большие к началу знакомства её с Борисом Леонидовичем) и уверяя, будто это «дети Пастернака». Правда, симпатии к ней разделяли далеко не все: так, Н.И. Гаген-Торн (1900–1986) и Е.А. Воронина (1908–1955), вернувшиеся из той же Потьмы, отзывались об Ивинской, в разговорах со мной, с недоумением. По их словам, начальство явно благоволило к ней и оказывало ей всякие поблажки.

Свой первый арест и пребывание в лагере Ивинская объясняла тем, что она – жена гонимого поэта. Для меня эта версия звучала в новинку: накануне ареста 1949 года она рассказывала мне, что её чуть не ежедневно тягают на допросы в милицию по делу заместителя главного редактора журнала «Огонёк», некоего Осипова, с которым она была близка многие годы. Осипов, объясняла мне тогда Ольга, присвоил казённые деньги, попал под суд, и во время следствия выяснилось, что в махинациях с фальшивыми доверенностями принимала участие и она. (За истинность её объяснения, я, разумеется, не отвечаю, но рассказывала она – так.) После ареста – сначала в лагере, а потом и на воле – она сочла более эффектным (и выгодным) объяснять причины своего несчастья иначе: близостью с великим поэтом. «Муза поэта в заточении»… За подобную версию – очень смахивающую на правду – я, впрочем, тоже не отвечаю. Мало того, что, вернувшись в Москву, Ивинская регулярно присваивала деньги, предназначавшиеся друзьями для поддержки Н.А. Адольф-Надеждиной. Когда в 1953 году, освобождённая, она уезжала в Москву, – она взяла у Надежды Августиновны «на несколько дней» плащ и другие носильные вещи, обещая срочно выслать их обратно, чуть только доберётся до дому. Приехав домой, однако, она не вернула ни единой нитки.

В восьмидесятые годы я, благодаря Майе Александровне Улановской, получила возможность ознакомиться с неопубликованными записями её матери, Надежды Марковны (1903–1986). В Иерусалиме, в 1982 году, вышла книга Н. и М. Улановских под заглавием «История одной семьи». «История» издана не полностью; отрывок, посвящённый Ивинской, в печати отсутствует, но Майя Александровна сначала ознакомила меня с рассказом матери, а потом подарила следующий документ: «Когда Ивинская, освободившись по мартовской амнистии 1953 года, уезжала в Москву, – пишет Майя Улановская, – моя мать вручила ей для передачи своей дочери, моей сестре, Улановской Ирине Александровне, связанные ею шерстяные свитера и разные поделки, полученные ею в подарок за годы заключения от разных лагерных подруг. Месяцами моя мать и другие бывшие солагерницы Ивинской, поручения которых она взялась выполнить, ждали известий, подтверждений. Месяцы, годы шли, никаких известий не поступало ни для кого. Когда моя мать освободилась и вернулась в Москву, выяснилось, что её посланница присвоила переданные через неё вещи. Будучи спрошена по телефону, призналась в этом, сославшись на потерянный адрес, просила прощения, откупилась деньгами». Таким образом, она крала у лагерниц не только то, что им посылали из Москвы, но и то, что они через неё посылали в Москву. Улановской она объяснила свой поступок потерей адреса, а Надежде Августиновне созналась, рыдая, что отправлять мои посылки препоручила будто бы одной своей подруге, а та, злодейка, не отправляла их. Пастернак отправлял деньги и вещи своим друзьям в лагерь, Ивинская же относительно своих лагерных друзей поступала иначе.

Бессердечие Ольги Всеволодовны, которая умела прикидываться сердечной, явно сказалось и в книге собственных её воспоминаний «В плену времени». (Книга вышла в 1978 году в Париже, в 1991-м – в Литве и в 92-м в Москве.) Письмо одной из читательниц, неизвестной мне Л.Садыги, ознакомившейся с воспоминаниями Ивинской в 1978 году, приводится в журнале «Литературное обозрение», 1992, № 1. Л.Садыги возмущена тем издевательским тоном, в каком Ивинская пишет о своих «невольных подругах». Не обойду молчанием отзыв об Ивинской и В.Шаламова: см. публикацию И.Сиротинской «Переписка Варлама Шаламова и Надежды Мандельштам» // Знамя, 1992, № 2, с. 166, 174 и 177.

…Встретившись с Ольгой Всеволодовной в 56-м году в Москве, выслушав её рыдания и её враньё, Н.А. Адольф-Надеждина великодушно простила ей и мои, присвоенные, Ольгой деньги, и непосланные ею посылки. Больше того: в своих воспоминаниях о лагерной жизни (см. сборник «Средь других имён», М., 1990, с. 504) она говорит об Ивинской с симпатией, даже приводит свои стихи, посвящённые ей. Что ж, великодушие, способность прощать причинённое зло – высокое и благородное чувство. Я тоже, быть может, извинила бы Ивинской рубли и тряпки, – но систематическое хищное лганье простить не умею» (Л.Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том 7. М., 2007).

Безусловно, Ивинская ангелом не была. Она ведь Пастернаку тоже изменяла.

К слову. Шаламов, когда вернулся с Колымы, одно время был не прочь возобновить старые отношения с Ивинской. С первой женой писателя уже ничего не связывало. Больше того, родная дочь фактически от него отказалась. Готова была Шаламова принять и выслушать, похоже, одна Ивинская. В письмах Шаламов называл её дорогой Люсей. «Мои планы, т.е. мои желания, – писал Шаламов Ивинской в 1956 году, – это твои планы, и ты знаешь ведь это лучше меня. Ты знала это всю жизнь <…> Мои планы, т.е. мои желания – видеть тебя, всегда». Правда, потом Шаламов сильно разочаровался и в Ивинской.

Во второй раз Ивинскую арестовали буквально через два с половиной месяца после смерти Пастернака, 16 августа 1960 года. При обыске чекисты изъяли у её свыше восьмидесяти материалов, относившихся к личному архиву поэта.

Нина Воронель, учившаяся с дочерью Ивинской – Ириной Емельяновой на одном курсе в Литинституте, рассказывала, вслед за Ивинской забрали и Ирину. «Не за особые отношения с покойным классиком, конечно, – фи, как только вы могли такое подумать? Никто ничего толком не знал, но напористо поползли слухи, будто за какую-то тёмную валютную операцию, включающую в себя тайно привезённый из-за границы чемодан, полный валюты, по сегодняшнему «нала», то ли в долларах, то ли во франках. Я так и не узнала, в чём там было дело, но образ тайно привезённого из-за границы чемодана, полного валюты то ли в долларах, то ли во франках, постоянно наводит меня на мысль о провокации. Как бы то ни было, суд над Ирочкой и её матерью свершился быстро и при закрытых дверях. Ивинскую приговорили к пяти годам лагерей, Ирочку к двум, и на том закончилась история золотой девочки с заранее заготовленной счастливой судьбой».

Уточню. За Ириной Емельяновой пришли через три недели после задержания матери, 5 сентября 1960 года. Она, естественно, к такому повороту событий не была готова. Вообще-то дочь Ивинской собиралась выйти замуж за молодого французского слависта Жоржа Нива. Но слависту сразу после смерти Пастернака власти отказали в продлении визы, и он вынужден был покинуть Советский Союз в одиночестве, без невесты.

Истинные причины арестов никто не называл. Официально в деле фигурировали незаконные валютные операции. Но откуда взялась эта валюта? Всё было очень просто. Пастернак перед смертью завещал Ивинской часть авторских гонораров за зарубежные издания «Доктора Живаго». Вот эти деньги формально и стали главным предметом уголовного дела. Хотя в реальности Ивинской, конечно же, мстили за Пастернака. И это все хорошо понимали.

Суд состоялся в ноябре 1960 года. Ивинской дали восемь лет, после чего её отправили в исправительную колонию под Тайшет на станцию Невельск, а дочери – три года, которые она отбывала сначала в Восточной Сибири в Озерлаге, а потом в Мордовии в Потьме.

Когда стало известно о приговоре, творческая интеллигенция Запада возмутилась. Возглавлявшего в то время Иностранную комиссию Союза советских писателей Алексея Суркова буквально забросали депешами. «Такие писатели, как я, испытывающие большие чувства дружбы к Советскому Союзу, – телеграфировал 6 января 1961 года Грехем Грин, – в высшей степени обеспокоены сообщениями об осуждении и заключении в тюрьму подруг Пастернака Ивенской и её молодой дочери Ирины. Никто не хочет здесь видеть возобновления кампании Живаго, публичные протесты в газетах и другие до сих пор были задержаны, однако, давление нарастает. Могли бы Вы помочь каким-либо образом» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 133, л. 9).

Свою обеспокоенность выразил также генеральный секретарь международного пен-клуба Давид Карвер. Только от него одного Сурков за короткий промежуток времени получил несколько телеграмм и писем.

Сурков, не ожидавший такой реакции Запада, растерялся. После некоторых раздумий он решил обратиться лично к Хрущёву. «Считаю себя обязанным, – отметил Сурков в своём послании 10 февраля 1961 года, – довести до сведения Центрального Комитета полученную на днях телеграмму английского писателя Грэхем Грина. Г.Грин – один из наиболее известных современных английских писателей. Он очень влиятелен в широких кругах английской общественности. За последние годы Грин зарекомендовал себя как человек последовательно дружески относящийся к Советскому Союзу.

Всё это и заставляет меня просить Вас лично заинтересоваться вопросом, поднятым в телеграмме Г.Грина» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 133, л. 8).

Адресованное Хрущёву обращение попало к секретарю ЦК КПСС Суслову, курировавшему международные дела и вопросы идеологии. Тот поручил во всём разобраться заведующему отделом культуры ЦК. «т. Поликарпову, – подчеркнул в резолюции Суслов, – лично. Прошу переговорить». А Поликарпов решил, что поднявшийся на Западе скандал можно погасить короткими телеграммами Грину и Карверу: мол, дело Ивинской и её дочери не имеет ни политической, ни литературной окраски, а касалось противозаконных контрабандных махинаций с валютой. Но кого партаппарат хотел обмануть? Западная интеллигенция настаивала на том, чтобы Сурков добился отмены уголовного преследования музы Пастернака.

Посоветовавшись с функционерами из отдела культуры ЦК КПСС, Сурков подготовил для международного пен-клуба более обстоятельный ответ. 3 апреля 1961 года он отправил Карверу письмо на девяти страницах, отпечатанных через полтора интервала. Я приведу лишь фрагмент.

«…я ещё раз пошёл в городской суд, – сообщил Сурков, – попросил у них «дело» и проштудировал документ за документом, лист за листом три тома этого судебного дела, начиная с ордера на производство обыска и ареста и кончая приговором, вынесенным городским судом. Так как в западной печати да и в показаниях Ивинской значилось, что деньги эти, якобы получались для терпящего материальные лишения покойного Б.Пастернака, я счёл необходимым выяснить также, каковы были литературные гонорары Пастернака в последние месяцы его жизни, т.е. после исключения его из Союза писателей. Кроме того, я побеседовал с настоящей женой пастернака Зинаидой Николаевной и самыми его интимными друзьями Всеволодом и Тамарой Ивановыми, чтобы выяснить этот мутный вопрос.

Всё, что я узнал и прочёл я сжато, телеграфно изложу ниже.

1. КТО ИВИНСКАЯ? Это сорокавосьмилетняя женщина, которая с 1946 года числилась домашним секретарём Пастернака и была последней любовницей этого престарелого человека, жившего до последнего дня своей жизни в лоне своей старой семьи. В литературной среде знали Ивинскую, как способную на всё авантюристку, афишировавшую свою близость к Пастернаку, но несмотря на свой уже немолодой возраст, не стеснявшуюся иметь многие и частые параллельные интимные связи с разными мужчинами. В бытность мою редактором журнала «Огонёк», когда группа сотрудников устроила там одну денежную аферу, выяснилось, что в этом журнале Ивинская (тогда я впервые и услышал эт фамилию) получала много раз гонорар за чужие статьи, потому что была близка с моим заместителем М.Осиповым, который такам образом компенсировал её за свою с ней интимную близость. Писатель Константин Симонов сказал мне, что он вынужден был отказать Ивинской в работе в аппарате журнала «Новый мир», потому что её застали там в служебной комнате за совершенно неслужебным занятием с одним мужчиной. Об этом всём противно писать, когда идёт речь о женщине, но люди, берущие её под защиту, должны знать – какой это человек.

Ивинская прямого отношения к литературе не имеет. Из уважения к Пастернаку издательские работники, по его рекомендации, давали Ивинской переводить стихи, которые она или ужасно «переводила» сама, или по дешёвке нанимала на это дело молодых студентов, выдавая их переводы за свои. При всём том эта женщина имела наглость заявить на суде, что она «помогала Пастернаку в его переводной работе» (!!).

2. ЗА ЧТО СУДИЛИ ИВИНСКУЮ? Как видно из судебного дела, в августе прошлого года до сведения уголовно-следственных органов дошло, что О.Ивинская в течение последнего года неоднократно получала контрабандой советские деньги из-за границы от издателя Фельтринелли. Деньги эти, якобы, предназначались Пастернаку. Всего, по материалам дела и признанию самой Ивинской, ею было получено около 840 тысяч рублей. Деньги были тайно перевезены через границу разными лицами, главным образом, журналистами и туристами из Италии и тайно вручены Ивинской, которая отлично знала, как выглядит такая операция перед лицом принятого в нашей стране закона об уголовной ответственности.

Зная незаконность этих махинаций с деньгами, Ивинская получала их то на почтамте, то у себя на даче, то на квартире. Получив в последний раз, уже после смерти Пастернака, 500 000 рублей, она, во избежание столкновения с законом, разнесла эту сумму но разным своим приятельницам, которые потом принимали участие в суде в качестве свидетелей. При аресте Ивинской у неё на квартире и у этих приятельниц было изъято 576 тысяч рублей в советской валюте. Кроме того, по материалам дела и по показаниям самой Ивинской на следствии и на суде она контрабандой без таможенного досмотра и без оплаты пошлиной получила много разных вещей: предметы мужской и женской одежды, пишущую машинку и прочее.

Вот за всё это, уголовно наказуемое по законам любой страны, и была привлечена к ответственности и судима Ольга Ивинская в декабре прошлого года.

3. ВО ИМЯ ЧЕГО ИВИНСКАЯ СОВЕРШИЛА ЭТИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ?

На следствии и на суде она уверяла, что всё это она совершила по воле Пастернака и для него самого. Но, во-первых, львиная доля денег была получена ею после смести Пастернака. Во-вторых, как нас заверили жена Пастернака и его домашние друзья Ивановы, Пастернак не мог брать этих денег, так как до последнего дня своей жизни жил на свой легальный советский заработок. А этот легальный советский заработок составлял, как я выяснил, только в трёх местах его получения (изд-ва Гослитиздат, «Искусство» и Управление охраны авторских прав) за 1958, 1959 и I960 гг. 496 000 руб., т.е. при делении на 30 месяцев – по 16 500 рублей в месяц. Я должен заметить, что такой уровень заработка имеют не очень многие, наиболее популярные и часто печатающиеся писатели нашей страны.

Помимо этого, по материалам дела и показаниям Ивинской, существующая в нашей стране Инюрколлегия, ведающая передачей советским гражданам денег, переводимых из-за границы, сообщала Пастернаку о том, что на его имя поступают суммы, которые он может получить, но Пастернак отказался получать эти деньги. Мало правдоподобна выдвинутая Ивинской версия о том, что после этого Пастернак решил получать деньги тайно, околичными путями. Для чего это нужно было Пастернаку, если он мог получать деньги законным путём, не рискуя вступить в противоречия с законами страны?

Все эти установленные и подтверждённые факты опровергают версию Ивинской о получении денег для Пастернака, также опрокидывают возведённую в западной печати ложь о том, что Пастернак материально бедствовал после исключения его из Союза писателей.

Уже после исключения из Союза Пастернак жил на даче, принадлежащей Союзу, и сейчас там живёт его семья. На лечение Пастернака в 1960 г., на его похороны и на сооружение памятника на его могиле Литературным фондам израсходовано 27 тысяч рублей.

Ивинская, пользуясь тем, что при жизни Пастернака вынудила его подписать чистые листы бумаги (три таких чистых листа с подписями находятся в судебном деле), изготовляла доверенности по своему усмотрению и использовала их в корыстных целях самообогащения»

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 133, лл. 19–22).

Но эти объяснения Карвера не удовлетворили. «Каким бы ни был характер поведения г-жи Ивинской в годы, предшествовавшие смерти Пастернака, – подчеркнул Карвер, – едва ли можно сомневаться в том, что на протяжении более 14 лет, она, как человек, играла наиболее важную роль в жизни поэта и, во всяком случае, даже доказанная безнравственность обвиняемого не может оказать влияния на решение суда.

В Вашем письме ничего не говорится о дочери г-жи Ивинской; приговор, вынесенный дочери, произвёл, быть может, ещё более сильное впечатление на людей Запада» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 133, л. 27).

Запад, не поверив объяснениям Суркова, попытался усилить давление как на Союз советских писателей, так и на советскую судебную систему. Так, осенью 1961 года журнал «Темпо презенте» опубликовал подборку материалов по делу Ивинской. После этого Сурков запросил у партийных чиновников рекомендации, что делать. В обращении в ЦК КПСС он 25 ноября 1961 года отметил:

«В течение последних двух-трёх лет в печати ряда европейских капиталистических стран, США и Австралии велась систематическая кампания, направленная против меня в связи с так называемым «делом Бориса Пастернака». Характер этой кампании, проводимой в распространённых газетах и журналах, был таков, чтобы дискредитировать меня в глазах западной интеллигенции, как «партийную дубинку», «поэта-полицейского» и так далее. Кампания эта в прошлом году в связи с судом над О.Ивинской возобновилась с новой силой и продолжается до сегодняшнего дня.

Ввиду того, что мне в течение последних лет приходится принимать активное участие в организации культурных связей, как по линии Союза писателей СССР, так и по линии Общества «СССР–Великобритания», оставлять эти рассчитанные удары без ответа невозможно. Поэтому я прошу разрешения Центрального Комитета выкопировать (фотокопиями) из судебного дела О.Ивинской, с содержанием которого я детально знаком, некоторые документы, проливающие свет на подлинный характер этого дела и самого процесса, а также дающие возможность изобличить в клевете и инсинуациях некоторых, наиболее злостных участников кампании травли, вроде журналиста Э.Крэнгшоу и бывшего коммуниста-ренегата Серджио Д’Анджело, в своё время доставившего нелегально рукопись Пастернака издателю Фельтринелли. Потребность в этих документах может возникнуть при санкционированной уже решением ЦК моей поездке в декабре с.г. на заседания Исполнительного Комитета Европейского Сообщества писателей».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 133, л. 15).

Спустя пять дней, 30 ноября партаппарат по письму Суркова подготовил справку и свои предложения. Было доложено:

«ЦК КПСС

Секретарь правления Союза писателей СССР т. Сурков А.А. просит разрешения снять фотокопии с некоторых документов из судебного дела О.Ивинской. Эти материалы, как он сообщает, нужны ему для борьбы против клеветы и инсинуаций, поднимаемых в ряде капиталистически: стран в связи с так называемым «делом Бориса Пастернака».

Кампания травли советских писателей, выезжающих в капиталистические страны, и тов. Суркова А.А. как одного из секретарей Союза писателей СССР в связи с арестом за контрабандные махинации с валютой О.Ивинской, особенно яростно ведётся международным пенклубом, бывшим коммунистом-ренегатом Серджио Д’Анджело и другими враждебно настроенными к СССР лицами. Тов. Сурков уже неоднократно давал им устные и письменные ответы по поводу ареста О.Ивинской. Со знанием существа фактов он может это делать и в дальнейшем. Каких-либо сообщений о суде над Ивинской в нашей печати не было. Публикация материалов из указанного дела в зарубежной прессе может дать повод нашим недругам в ложном свете толковать нашу позицию, как готовность пойти на уступки им. Учитывая эти обстоятельства, полагаем, что снятие фотокопий документов из судебного дела О.Ивинской не вызывается интересами дела. Просим разрешения сообщить об этом тов. Суркову А.А.»

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 133, л. 33).

Стоит отметить, что на оригинале этой справки осталась роспись М.Суслова. Это весомый аргумент в пользу версии о том, что дело Ивинской изначально было инспирировано и контролировалось партийной верхушкой.

Вышла Ивинская на свободу лишь осенью 1964 года. Спустя два с небольшим месяца она получила от итальянского издателя Пастернака – Фельтринелли короткое письмо. «Перед смертью Борис Леонидович Пастернак, – сообщил Фельтринелли, – просил меня позаботиться о Вас. Пожалуйста, сообщите мне, что я могу для Вас сделать» (РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 139, л. 238).

Ивинская ответила:

«Уважаемый господин ФЕЛЬТРИНЕЛЛИ!

Благодарю Вас за внимание.

Мне не вполне ясен вопрос о моих наследственных правах, во исполнение последней воли Бориса Леонидовича.

Вместе с тем, при жизни Борис Леонидович подарил моей дочери – Ирине – в качестве приданного (если она выйдет замуж или не выйдет) известную Вам сумму.

Потому, оставляя пока вопрос о наследственных правах, я была бы Вам благодарна за сообщение, каким путём через официальные советские органы (инюрколлегию или Госбанк) можно было бы получить эти деньги.

Сообщаю адрес Ирины:

Москва, Потаповский пер., дом 9/11, квартира 18.

Ирина Ивановна Емельянова.

Мой же адрес следующий: (Вы его несколько исказили) –

Москва, Собиновский пер., дом 6, квартира 4

Ивинской О.В.

С уважением и благодарностью

Ольга Ивинская»

(РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 139, л. 239).

Чуть позже, 12 марта 1965 года Ивинская решила обратиться за помощью в Союз писателей. «У меня, – сообщила она оргсекретарю Союза Константину Воронкову, – сложились крайне тяжёлые бытовые и материальные условия. В октябре 1964 г. я была освобождена из заключения, в котором находилась в связи с делом Б.Л. Пастернака. (После его смерти я была осуждена на 8 лет тюрьмы по ст. 15 за нелегальное получение гонорара из-за границы.) Из этих восьми лет провела в тюрьме четыре года, освобождена по половине срока.

Да, я совершила ряд ошибок, но они не носили уголовный характер, были результатом неправильного моего поведения, моей растерянности и подавленности, вызванных смертью самого близкого мне человека, с которым я делила жизнь и творческую работу в течение четырнадцати лет.

Мне не следовало делать тайком то, что я имела право делать открыто. Ведь рукопись своих книг Б.Л. Пастернак сам, без моего ведома передал в Коммунистическое Издательство Унита – издателю Фельтренелли с условием, что книги опубликуют после выхода их в свет в Советском Союзе. Гонорарами за эти книги, полученными ещё при жизни Б.Пастернака целиком воспользовалась его семья – оба сына, жена и другие родственники. Наказание же за это понесла одна я, понесла сразу же после смерти Б.Пастернака.

У меня было конфисковано всё до нитки, в том числе и сберегательная книжка, на которую в течение ряда лет переводился авторский гонорар нашими советскими издательствами, в которых выходили книги моих переводов.

Мне сейчас жить не на что. Ведь особенность труда литератора, которым я занимаюсь после окончания мною литературного факультета МГУ в 1933 году, является то, что деньги за работу выплачиваются после представления и одобрения рукописи издательством. Я не оставляла своей работы и в заключении, привезла оттуда сделанный мною перевод стихов поэтов Прибалтики. (Рукопись этих переводов находится у Вас.)

Прошу помочь мне в возвращении сберкнижки с моими авторскими гонорарами, трудовыми деньгами, никакого отношения не имеющими к моему обвинению.

Безвыходность моего положения усугубляется ещё и тем, что я фактически лишена собственного крова, так как принадлежащая мне жилплощадь у меня изъята и передана гр. Догановой Г. Поэтому и с этой просьбой вынуждена обратиться к Вам, о возвращении комнаты, в которой я прописана и проживала с 1929 г.

Издатель книг Бориса Пастернака в Италии Д.Фельтринелли известил меня письмом от I/1965 г., что готов исполнить предсмертную волю Б.Л. Пастернака о переданном им мне праве на наследование его гонораров за книги, выходящие за границей. Мне понятно, что существуют этические препятствия в получении этих, завещанных мне Б.Л. Пастернаком, денег. Но думаю, мне будет подсказана соответствующая форма их получения. С ней я заранее согласна. Моё безвыходное, отчаянное положение заставляет меня просить Вас помочь мне и в этом.

Что касается моей дальнейшей литературной работы, то сейчас всё связанное с ней находится в стадии пока безрезультатных переговоров. Договора на издание сделанных и будущих моих переводов ни одно издательство со мной ещё не заключило: И здесь я жду и надеюсь на Вашу помощь»

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 148, лл. 236–237).

Спустя пару дней Ивинская в другом письме Воронкову добавила:

«Я изложила в заявлении на Ваше имя все свои нужды, которые заставляют меня просто терять голову.

Помогите мне – ведь действительно положение у меня ужасное, и всё, что я пишу – голая правда. И – ведь, и Фельтринелли нужно ответить! Я прилагаю Вам предлагаемый ответ ему. Может быть, уместно начать с этого, к тому же, деньги, подаренные Ирине при жизни, не отбросишь ни с какой стороны, ведь Б.Л., заменяя ей отца с девятилетнего возраста, и сейчас такое тяжёлое положение и у неё – она получает 80 рублей, ждёт ребёнка, муж пробивается неравномерными, крайне ограниченными литературными заработками. А эти деньги и не связаны с «Доктором Живаго» – так сказать – его забота о ней.

Если найдёте эту форму моего обращения к Фельтринелли правильной, я отправлю ему это письмо.

Жду Вашего слова, надеюсь на Вашу поддержку. Она для меня – единственная возможность вернуться к жизни».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 139, л. 235).

Воронков 16 марта 1965 года внёс предложения сразу в ЦК КПСС. Он сообщил:

«В Секретариат правления Союза писателей СССР обратилась с письмом О.В. Ивинская.

Считаем необходимым направить Вам это письмо и копии документов к нему.

Материальное положение О.В. Ивинской действительно крайне тяжёлое. У неё нет средств к существованию. Издательства не предоставляют ей работы. Своего жилья она не имеет.

Нам известно, что за О.В. Ивинской «охотятся» корреспонденты иностранных газет, задают ей провокационные вопросы. По имеющимся у нас сведениям, О.В. Ивинская избегает встреч с корреспондентами и уклоняется от ответов.

Просим ЦК КПСС:

1. Дать поручение ряду издательств (Прогресс, Художественная литература и др.) предоставлять О.В. Ивинской работу по переводам художественных произведений – она в течение многих лет занималась переводами.

2. Поручить Прокуратуре СССР рассмотреть вопрос о возможности возвращения ей её сберкнижки, конфискованной во время ареста. В этой книжке числится 1600 рублей. Как сообщает сама Ивинская, деньги заработаны ею переводами.

3. Поручить Моссовету рассмотреть вопрос о возвращении О.В Ивинской её жилплощади.

4. Поручить Инюрколлегии рассмотреть вопрос, относящийся к взаимоотношениям О.В. Ивинской с итальянским издателем Д.Фельтринелли.

Просим Ваших указаний».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 139, л. 234).

В архиве сохранилась карточка, приложение к этому письму Воронкова. В ней отмечено:

«Разослано тт. Брежневу Л.И.

Андропову Ю.В.

Демичеву П.Н.

Ильичёву Л.Ф.

Подгорному Н.В.

Пономарёву Б.Н.

Рудакову А.П.

Суслову М.А.

Титову В.Н.

Шелепину А.Н.»

(РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 139, л. 233).

Важная деталь: в карточке подчёркнута лишь фамилия одного Шелепина. Это означало, что в данное дело попал пакет бумаг, адресованных именно Шелепину. Как отреагировал Шелепин, неизвестно. Куда делись пакеты, адресованные Брежневу и другим названным лицам, тоже непонятно.

В архиве пока удалось разыскать лишь справку идеологического отдела ЦК КПСС. 24 марта 1965 года было доложено:

«ЦК КПСС

Секретарь правления Союза писателей СССР т. Воронков К.В. обратился в ЦК КПСС с предложением об оказании помощи О.Ивинской, ранее осуждённой на 8 лет тюремного заключения по ст. 15 за нелегальное получение крупных денежных сумм из-за границы в качестве гонорара за роман Б.Пастернака «Доктор Живаго» и освобождённой из заключения по амнистии в конце 1964 года.

В связи с этим Союзу писателей СССР (т. Воронкову) рекомендовано принять участие в устройстве О.Ивинской на работу в подведомственном Союзу писателей СССР учреждении. Вопрос о жилплощади для О.Ивинской, а также о возвращении ей конфискованной во время ареста сберкнижки рекомендовано решать через Моссовет и Прокуратуру СССР на общих основаниях. Что же касается возможности получения О.Ивинской денег от итальянского издателя Д.Фельтринелли за роман «Доктор Живаго» Союзу писателей СССР рекомендовано рассмотреть этот вопрос особо при подходящих условиях, так как получение гонорара от буржуазного издательства за выпуск антисоветского произведения выглядело как финансирование человека за совершённый антипатриотический поступок.

Союз писателей СССР (т. Воронков) с этим согласен.

Зам. зав. Идеологическим

отделом ЦК КПСС

Д.Поликарпов

Инструктор отдела

А.Беляев»

(РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 139, л. 240).

Ивинская, конечно, такой реакцией осталась недовольна. Она, видимо, вновь обратилась в Союз писателей к Воронкову. И тот 5 сентября 1965 года направил в ЦК ещё одно обращение, которое слово в слово повторяло его письмо от 16 марта 1965 года. Но новым посланием никто заниматься уже не стал. На вторичном обращении Воронкова заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Юрий Мелентьев 2 ноября 1965 года сделал лишь короткую пометку: «Тов. Воронкову сообщено о принятых отделом культуры ЦК КПСС мерах в связи с настоящим письмом».

На Ивинскую, по сути, махнули рукой. Её же дочь – Ирина ещё в лагере заинтересовалась судьбой также отбывавшего заключение поэта Вадима Козового. Зимой 1964 года они поженились, а в 1985 году вместе уехали во Францию.

В глухие застойные годы Ивинская написала мемуары о пережитом. Но в писательском мире к ним отнеслись неоднозначно. «Книга Ивинской о Пастернаке, – отметил 28 декабря 1978 года в своих подённых записях Давид Самойлов. – Достоверны воспоминания умных людей. Книга И. – записки глупой, вороватой и бестактной бабы. Она хочет доказать, что П. и она – одно, чуть ли не одно творчество. Но даже из текста видно, что П. всегда сам по себе и от всех отдельно. Он только хочет быть «в расчёте» со всеми – с Ивинской, с З.Н. Он всегда готов отчалить, предварительно расплатившись. Он всегда лукав и себе на уме. Это не хитрость, а высший эгоцентризм поэта. С Ивинской он расплачивается любовью, раскаянием и деньгами. Он с удовольствием отдаёт ей свою бухгалтерию и сочинение недостойного письма. Решение об издании «Живаго» он принимает сам! Письма его к И. столь несущественны, что ей приходится прибегать к его переписке с другими, чтобы подтвердить свои соображения».

Уже под самый занавес горбачёвской перестройки Ивинская потребовала, чтобы ей вернули конфискованные при втором аресте 84 материала из архива Пастернака, которые чекисты в своё время передали в ЦГАЛИ. В ответ Лубянка решила передать в ЦГАЛИ ещё 51 документ, изъятые у Ивинской в 1960 году. Ивинская обратилась в суд. Ей удалось выиграть дело в первой инстанции. Но архив принятое в пользу Ивинской решение оспорил. Потом вмешались наследники Пастернака. И все материалы остались в архиве.

Умерла Ивинская 8 сентября 1995 года в Москве. Похоронили её в Переделкине.

Вячеслав ОГРЫЗКО