«А У НЕГО ЖЕ РУСЬ В КОРНИ…»

№ 2020 / 12, 02.04.2020, автор: Борис БЕРЗИН

Давно не читал с таким упоением! Но что особенно удивляет… это ощущение приходит от чтения не то сказок, не то бывальщин, написанных на одном из диалектов Северного Приволжья. Будто я стремглав помолодел лет этак на пятьдесят-шестьдесят и залёг на печку, к бабушке под мышку. И это не сам я, а она мне читает, по ходу проясняя все тёмные для меня – торопыги – места. А я только слушаю и послушно шевелю губами: «Жила-была байушка. У ней был большой угородец, и насадила она на грядки всякой всячины, наставила пугалов от куриць…». Бабушка тем временем задрёмывает и опускает блестящую лакированную книжку себе на блёклую застиранную кофту, и я тереблю её нетерпеливо: «Баба, баба! Ну что же ты? Ну, читай, читай дальше!» И она, встрепенувшись, продолжает: «Сперва курици думали, что это праськие, побаивались, особенно, когда витерком виники шевелило, привешанные у пугалов на руках-палках, потом привыкли». «Бабуль, а праськие – это какие?» – вновь дёргаю я рукав её старенькой одёжки. «Ну, праськие – это по-нашему настоящие, всамделишные сторожа, а не пугала!» – дивится бабушка моей непонятливости и опять начинает дремать, новая книга вновь опускается к ней на старенький ворот, упругий ещё переплёт возвращает обложку на исходное место, и я, довольный, громко произношу по слогам: «Е-фим Чест-ня-ков»…

Новая книга стихотворений и сказок легендарного кологривского мудреца Честнякова, подготовленная к изданию Костромской областной библиотекой, вышла на исходе 2019 года, и первый её тираж неожиданно для всех уже через несколько дней стал библиографической редкостью, и поэтому департамент культуры Костромской области выделил средства на срочную допечатку. Но и после этого спрос на неё так и не был удовлетворён, поскольку большая часть и нового тиража ушла в библиотеки и школы Костромы и районов, где читать не разучились. Разумеется, Ефим Честняков – имя для Костромы более чем известное, поскольку после сенсационного открытия в конце шестидесятых его наследия и сразу последовавшего за этим так называемого честняковского бума в семидесятые, картины его широко выставлялись не только в Костроме и Москве, но и в Европе, появлялись альбомы с репродукциями его полотен, а поклонник Честнякова, энтузиаст изучения его творчества Руслан Обухов, даже переехал в Кологривский район – и непосредственно в Шаблово, где всю свою жизнь, вплоть до 1961 года, жил Честняков. Кроме того, долгие годы в Костромском кукольном театре не сходила со сцены инсценировка сказки Ефима Васильевича – «Щедрое яблоко».

Редактор книги – опытнейшая журналистка, издатель, сотрудница областной библиотеки Лариса Сбитнева, изучив всё до неё изданное о Честнякове, поставила перед собой не решённую прежде задачу: издать наконец-то шедевры Честнякова для массового читателя. Сбитнева, перечитав сперва уже изданные сказки, а затем и многое из того, что хранилось в архиве музея, пришла к стойкому убеждению, что имеет дело даже не с народным словом, а с настоящей, неповторимой, уникальной музыкой, где каждая нота для чуткого русского уха – на вес золота! Так же считала и опытнейший сотрудник музея, уже неоднократно писавшая о Честнякове, Татьяна Сухарева. Вместе они решили, что ради нынешнего читателя придётся расставить современные знаки препинания, поскольку сам Ефим Васильевич из знаков препинания признавал лишь двоеточия да многоточия. А вот остальное – неприкосновенно. При этом Сбитнева решила, что поскольку сам Честняков был творцом чрезвычайно многоплановым, полифоничным, таковой же она сделает и саму книгу, то есть соединит художественные тексты диковинных честняковских творений с самыми талантливыми статьями о его феномене, загадках и собственно самом генезисе его мастерства. В итоге редактору удалось сделать книгу так, как она страстно желала: для семейного чтения, то есть для мам, пап и их детишек. Далее мы увидим, что именно о таком будущем своих «искусств» мечтал и сам Ефим Васильевич Честняков.

Но сначала коротко напомним неосведомлённому читателю о том, как тогда, в конце шестидесятых – начале семидесятых годов, появился сначала в нашем искусствоведении, а затем и в весьма широком обиходе ассоциативный термин «шабловский гений», а потом ещё и – «феномен Честнякова», «кологривский Пиросмани». Директорствовал в ту пору в Костромском музее Виктор Яковлевич Игнатьев, большой ценитель и знаток живописи. И вот отправился он однажды в Кологривский городской музей, где ему, по случаю, местные жители не только рассказали про странного художника из Шаблова, что в двадцати верстах, но и кое-что из имевшегося уже несколько лет на сохранении показали. Глянул на сии экспонаты, маслом писанные и карандашом рисованные, видавший виды музейщик и просто задохнулся от нежданно-негаданно привалившего счастья! Поехал в Шаблово – а там ещё круче! Все только и говорят о мудром старце Ефиме, которого, вроде, не старцем никто и не помнит: дескать, он всегда таким был, сызмальства. Разволновался Виктор Яковлевич и стал в Шаблово ездить уже по рабочему плану, поскольку многие честняковские труды пребывали в столь жалком виде, что нуждались в срочной консервации, а то и реставрации, иначе – беда. А в это же примерно время писателю Вячеславу Шапошникову рассказала о странном художнике и сказочнике из Кологривского района участница костромского литературного объединения, которое он в ту пору вёл. Выбрав удачный случай, и Шапошников поехал под Кологрив, даром, что из мест этих живописнейших вышло едва ли ни половина самых известных костромских дворянских – а соответственно, и литературных родов. Через какое-то время написал вдохновлённый увиденным, изученным и пережитым Вячеслав Шапошников роман «Ефимов кордон» и несколько статей об этом незаурядном явлении опубликовал, в том числе, и «Ефимово займище». После этого потянулись в Кологрив и иные одержимые русской народной философией и поэзией люди.

Однако вернёмся в 2019 год, когда музейные сотрудники передавали в областную библиотеку стихи и сказки Честнякова, а редактор их читала и отбирала необходимое для книги. А потом, разложив всё отобранное перед собой, смогла окончательно уяснить свою задачу: подготовить книгу таким образом, чтобы она не лежала на полке, а «выстрелила» точь-в-точь так же, как сам «феномен Честнякова» в конце шестидесятых…

В результате было решено включить в книгу девять сказок, более двух десятков стихотворных произведений и несколько статей о творчестве Ефима Честнякова: статью Вячеслава Шапошникова «Яфимово займище», исследование литературоведа Вячеслава Сапогова «Окружённый хором муз…» и весьма обширные воспоминания о Честнякове кологривского преподавателя педтехникума Александра Громова «Художник Ефим Васильевич Честняков». Кроме этого, Татьяна Сухарева написала к книге предисловие «А у него же Русь в корни, как говорилось искони…», которое стало одновременно и кратким изложением самой сути издания, и своеобразным путеводным компасом для читателей. На последних страницах книги можно найти «Краткий словарь народно-разговорного языка к текстам Е.В. Честнякова», который может пригодиться, например, молодому городскому читателю в случае непонимания им смысла того или иного слова или фразеологизма. Причём предисловие, статьи, воспоминания и словарик композиционно размещены таким образом, чтобы читающий книгу воспринимал предложенные сказки и стихи не как малопонятную фольклорную экзотику, а как весьма современные и вполне понятные тексты. Разумеется, весь научно-популярный материал рассчитан издателями не на охочих до сказок детишек, а на их пап и мам, бабушек и дедушек, старших братьев и сестёр, тёток и дядек. Вполне всё поняв и проникнувшись к сказочнику и художнику симпатией и любовью, взрослые, умудрённые жизнью русские люди, безусловно, попытаются передать эту любовь и своим детям-внукам, младшим сестрёнкам-братишкам и племянникам. Это святая русская аксиома! И потому вскоре услышало восприимчивое детское ушко зазвучавшее со страниц только что изданной книги неповторимое и нежное: «мисяц», «здись», «куриця», «девиця», «байушка», «куколь», «мотри», «красленькия», «зелёненькия» и т.п.

Для того чтобы книга с первой до последней страницы воспринималась как единое научно-популярное и эстетическое целое, она, как подобает классическому народному жанру, «открывается» зачином. В этом качестве редактор органично соединила искусно выполненный карандашный автопортрет Е.В. Честнякова в юности и краткое, чрезвычайно ясное по стилистике и смыслу предисловие Татьяны Сухаревой «А у него же Русь в корни…», что значит – Русь с детства, с рождения, от коренных родичей! «С рождения и детства» имеет для Честнякова, как художника, наипервейшее значение, ибо и живопись, и поэзия, и вся подвижническая деятельность его имеет своим главным направлением – детство, то есть сельских детей и их родичей, преимущественно стариков, которых сказочник тоже любил. И вообще, он не раз отмечал, что с самого своего детства ощущал себя мудрым старцем!

Далее следует уже упомянутая статья Вячеслава Шапошникова, которая наиболее точно определяет природу самого явления «Ефим Честняков»: «В горячке открытия поторопились определить Ефима Честнякова как «художника сказочных чудес»… А всерьёз-то всё куда сложнее и глубже, и драматичней, и запутанней… И художником, в прямом смысле этого слова, Ефим Честняков, пожалуй, никогда себя не считал, и насчёт «сказочных чудес» далеко не всё так просто… Среди его живописных работ мало отыщется таких, которые исчерпывались бы определением «картина», «живописное полотно». Все они, за малым исключением, – нечто иное. Многие «темны», загадочны смыслом, непонятны, непостижимы, если видеть в них лишь самостоятельно существующие холсты… вне того, что было основой творческих, мировоззренческих, философских устремлений художника, вне того, что он называл своей словесностью». В качестве красноречивого подтверждения сказанного Шапошников приводит «Вход в Город Всеобщего благоденствия», на котором запечатлено «странное шествие». Босоногий народец неторопливо продвигается к незримой цели(!), куда-то в подземелье. «Какие чудеса ждут их впереди?..» – задаётся вопросом явно смятённый писатель. Тут и златокудрые птицы-сирины, и пухлые русалки, трубящие в огромные трубы… Что это? Некий сон… «Между тем на холсте, – утверждает Шапошников, – целый праздник осуществившейся, реализовавшейся идеи-мечты Ефима Честнякова. Один из его двойников, по имени Люлинь (таковых в его словесности было несколько), пригласил своих однодеревенцев – посмотреть, подивиться на созданные им «подземные диковины», на «сказкину красоту», которая должна так восхитить, поразить их, что они уже не смогут потом жить в прежней «огрубляющей бытности», вся их жизнь должна переиначиться после этого, озариться новым смыслом…» В этой связи Вячеслав Шапошников вспоминает предсказание Достоевского: «Красота спасёт мир!» «В этих трёх словах, – объясняет он смысл честняковского «переиначивания» крестьянской жизни, – может быть, и есть основная миростроительная идея Ефима Честнякова». Но, уверен писатель, «само понимание красоты, гармонии было у него своеобычным, столько было в этом его собственной крестьянской натуры и души… настолько всё это было связано с духом и культурой северной русской деревни, что вылилось оно в нечто совершенно исключительное, в нечто неслыханное и невиданное… Впечатление таково, будто среди тьмы яркий луч вдруг осветил часть многолюдного движения, начавшегося где-то в бесконечности и в бесконечность направленного».

А для окончательной ясности, то есть «заземления художественной бесконечности», априори делающей искусство искусством, от себя заметим, что в действительности жизнь Ефима Честнякова текла, так сказать, не в небесных эмпиреях, а в общем земном течении крестьянской жизни, поперёк которого лежала, по его словам, «невежества колода», о чём он писал весьма и весьма прозаично: «…Множество людей делают что-то для своего пропитания, мало думая о более существенном, не случайном. Много ряби на поверхности вод, и ею-то занимается большинство. И так душа исстрадалась, что мало делается для коренного воздействия на жизнь. И так жизнь мало совершенствуется и тянется по болотам и кочкам, тогда как давно пора устраивать пути и дороги, могучую универсальную культуру». Из этого вместе с писателем Шапошниковым сделаем важнейший для понимания честняковской природы, его «самостоянья» (Пушкин) вывод: «Он мыслил себя культурным работником деревни, строителем её новой бытности, если угодно – её реформатором».

Статья другого талантливого исследователя художественного наследия Честнякова учёного-литературоведа Вячеслава Сапогова «Окружённый хором муз…» трактует природу честняковской поэтики, своеобразие унаследованных им художественных традиций: «Тонкое чувство живого слова выявилось в его стихах и прозе, своеобразное живописное видение – в картинах и рисунках, изумительная пластика – в его «глинянках». Но ко всем материалам своих «искусств» Честняков относился как к первоэлементам: слово, как только что прозвучавшее, линия, как в первый раз проведённая, а глина, как та, из которой вылеплен первый человек». Нет, лишённый чрезмерного честолюбия Честняков и близко не уподоблял себя Создателю, но реально мечтал о создании нового человека деревни из мелочей обновлённого быта. Именно этим объясняется его особый интерес к деталям, подробностям. «Интересуюсь мелочами будней, – сообщает он в одном из писем к племяннице, – они оживляют краткую конспективность, как художественностью содержание». Согласимся, точнее не скажешь! Для истинного художника умело, заинтересованно схваченные «мелочи будней» и есть художественность! Для наглядности Сапогов анализирует образную специфику замечательного «Ручейка». Действительно, ручеёк бежит из лесу по деревне и подмечает всё окрест: цветы, птиц, полощущих бельё баб, распевающих песни девушек. А ночью на окраинах села появляются… русалки. «Откуда появляются они? – гадает автор. – Из тумана? Из лунного света? Из фантазии?» А между тем давно нет уже никакого ручейка, идёт размеренная сельская жизнь – от зимы до Фролова дня. Простые предложения, совсем не встречается тропов, а лишь неповторимый ритм, своеобразная образная пластика. Всё точно так же, замечает Сапогов, «как и в его живописных полотнах, кажущихся некоторым чуть ли не примитивом…» И близость Честнякова к народному творчеству видится исследователю не в сходстве тем, сюжетов, мотивов, образов, а в СИНТЕТИЧНОСТИ и СИНКРЕТИЧНОСТИ искусства. Всё очень просто, поясняет Сапогов, «наше современное дифференцирующее сознание воспринимает Честнякова прежде всего живописцем, и в этом качестве он уже всемирно прославлен. Всё остальное, им сделанное, кажется неким необязательным дополнением к его живописи. Это не правильно: «искусства» Е. Честнякова включали в себя живопись и скульптуру, литературу и театр, музыку и танец». В качестве наглядного примера приводится «Город всеобщего благоденствия», «где в едином ритме прядут девушки и метут мостовую мужички, чуть приплясывают дети около лавки игрушек… Картину можно рассматривать, и её можно рассказывать, что и делал Ефим Васильевич, каждый раз фантазируя по-новому». Сказочное, фантастическое у Честнякова – это просто то, что сделано всеми вместе, общее дело. Ондрец с чудесным яблоком не двинется с места, пока и самый маленький в семье ручонками к нему ни прикоснётся. В «Шабловском тарантасе» мужики построили огромную телегу, «чтобы вся деревня поместилась, сколько есть народу. А если шабловцы собирались в гости к соседям в Бурдово, то надо бы им испечь гостевой пирог, муку на который собирают по всем дворам, для его выпечки необходима гигантская печь, на которую в каждом дворе формуют и обжигают кирпичи. Да и весь Город Всеобщего благоденствия – это и не город в общем, а избы под одной общей крышей, где благоухают сады. Вроде, очередная крестьянская утопия, но ведь Честняков реально жил в ней и всячески воспитывал, одухотворял своими «искусствами», своим внятным деревенскому уху словом. «Напрасно, – считал он, – деревенские не смеют говорить перед городскими на своём языке, и книжным языком всё больше обедняют, обезличивают, искажают действительную русскую речь». И в этом, на первый взгляд, эпатажном утверждении есть большая доля истины. Могу засвидетельствовать, что, родившись и проведя всё своё детство в приволжском селе, с годами я всё чаще и чаще вспоминаю не только родные ручейки и рощиц, но и характерный говор моих стариков, родни, сельских одноклассников, просто разговоры в местном магазине или на почте. Это на всю жизнь запоминающаяся музыка речи конкретно нашего села, ибо в соседней деревне говорили уже совсем по-другому. Иногда я пытаюсь воспроизвести вслух эту окающую экзотическую речь, но у меня мало что выходит, поскольку она осталась только в моём мозгу, только как эхо уже минувшего. Возьмём любую сказку, любое стихотворение Честнякова – и везде эта пьянящая пристрастный русский слух музыка: «Прилетела пташечка, села на прутышек в листочках перед окошком и чивиликает» (сказка «Сергеюшко»); «Там ягодки растут князеничинки, морошинки да клюковки… И там гнёзда гусей-лебедей и всяких птиц водяных» (сказка «Иванушко»); «И ели дедушко и бабушка, мужик и баба и ихние ребята – парнеки и девоньки… И хватило им яблока на всю осень и зиму до самого Христова дня» (сказка «Чудесное яблоко»); «Вот Шаблово в красе родной и в солнечных лучах передо мной. И избы стройныя подряд, слегка накренившись стоят» (из стихов о родине); «И пташки порхают, цветы расцветают, и песенки звонки поют жаворонки, растут филимонки» (из стихов о природе); «А в лесу после дождей много рыжиков, груздей, чиликов, трещеников и собачьих пестяков» (из стихов о грибах) и т.п. Перечисление имеет для Честнякова не утилитарный, не практический смысл – дескать, подобно аккуратному естествоиспытателю должен описать всё увиденное! Отнюдь! Природа Шаблова и окрестностей столь богата на свои щедроты и красивости, что описать, объять её всю невозможно. Редактор Лариса Сбитнева рассказывала автору этих строк, что когда впервые глянула на мир с шабловских холмов, то едва смогла потом выдохнуть. И слёзы брызнули из глаз, и голос пропал, и ничего более не хотелось, как только сесть под сосну и желать этой красоте веки вечные! А однажды, давно-давно, ещё в середине семидесятых, довелось ей побывать в том краю на педагогической практике. Зима, лютый мороз, ветер в лицо на безлюдной дороге, а автобуса всё нет. Вот уж и замерзать начинаешь… И вдруг женщина в валенках да тулупчике бредёт по селу, увидела двух продрогших студенток, подошла, пристально глянула в лица, всплеснула руками:

– Желанные! Да что же это вы смёрзли-то совсим?

И повела их к себе в избу спасать горячим чаем с лепёшками… Наверное, и сам Ефим вот точно так же вышел бы на занесённую снегами дорогу и согрел бы путниц в своём убогом жилище, и почитал бы им, задремавшим возле теплом дышащей печурки:

Красно солнышко на утренней заре

Осветило крайний домик на горе.

Тёплый луч в окошко горенки светил,

Красну девушку в постели разбудил.

Но окончательно всё упорядочивает в понимании Ефимова займища самая большая по объёму из включённых в книгу третья статья. Да, и не статья по сути, а воспоминания… Александра Гавриловича Громова, выпускника филфака Ленинградского университета, с 1926 года учительствовавшего в Кологривском педтехникуме. В самом начале интеллигент Громов прозорливо решил глянуть на «чудака» Честнякова со стороны, то есть глазами его шабловской соседки: «Справедливый он, не завистлив. От этого, может, и легче ему. А рассудительный. Умный человек, что и говорить». – А потом посидела и добавила: «Стеснителен. Есть ведь и нужда у него. А стесняется оторвать время от соседей. Нет, он не нелюдим. Другим он охотно помогает, совет от него получишь самый справедливый. Не любит только, когда к нему в душу ходят… только и скажет: «Я не пророк, а может, даже меньше вашего знаю». И уйдёт к себе». Отчуждённость Честнякова Александр Громов объясняет потребностью обеспечить себе время для осуществления своих творческих замыслов: «Да и кому было понимать его в своеобразном далеке от проезжих путей, куда забросила Честнякова жизнь, вырвав его из молодых лет, когда он имел, хотя и короткую, но возможность приобщиться к большому миру творчества в Петербурге, а потом прожившего почти всю жизнь в деревне, что расположена на высоких взгорьях, которые тянутся по правому берегу лесной реки Унжи от Михайла-архангела до уездного Кологрива». Но не только из-за кологривских красот вернулся на родину Честняков, а, как он сам признался при их первой встрече Громову, и по материальной необходимости: «Питер… Питер. Бока вытер… А я поначалу, как покинул его, тосковал даже… А надо ведь и жить чем-то. А тут домашние писали про нужду. Недород здесь тогда был. И надо было помогать».

«Вообще, – делает некий обобщающий вывод Громов, – Ефим Васильевич Честняков был человек большой и пытливой направленности… Он пытался закрепить и ту воображаемую народом справедливость, по которой веками тосковали деревни. Он это делал и в лепном искусстве, и в сочетании словесного и сценического оформления с декоративным выражением на сцене театра, который он сам организовал и оформил для своей деревни в оригинально построенном им особняке, напоминающем деревенский овин с довольно широкой нижней пристройкой». В заключение из достаточно объёмных воспоминаний Александра Громова приведём пересказанную им житейскую философему самого Ефима Честнякова, тем более что мысль, в ней содержащаяся, в той или иной мере, в тех или иных формах варьируется на протяжении всей жизни Художника:

– Жизнь-то ведь какая была… там нехватка, там нужда совсем съедали народ. Только и радости было, отдушины от тяжёлых работ в деревне, когда наступал праздник. А радость тоже не для каждого. А для народа-то нужна радость. Она по-настоящему только тогда и радость, когда для всех, хоть бы и сейчас, к примеру. О радости все сказки… о правде. Когда только одна чёрная работа, человек и красоты не видит, которая окружает нас, людей. Только чёрная работа – она огрубляет. Какое уж тут может быть искусство? Не мыканье искусство-то любит, а любованье. А если времени-то нет? Погибель это, когда человеку для красоты нет времени из-за недосугов».

Как уже отмечалось, книга содержит и краткий словарь сугубо поунженских словечек. Так что, неискушённый молодой читатель легко может прояснить невнятный смысл любой местечковой лексемы. Например, читаем у Честнякова – «бичева», и сразу вспоминается хрестоматийно известное некрасовское «То бурлаки идут бечевой». Лично я в детстве, видимо, по недоработке учителя литературы, думал, что «идут бечевой» – это значит бредут связанные одной верёвкой, бечевой. А оказывается, «бечева» – это береговая полоса. Стало быть, бурлаки бредут берегом Волги, как это и написано И.Е. Репиным. Или вот – «ватага». Я всегда полагал, что это кучка сорванцов, дворовых мальчишек, а оказывается – большая семья. «Выпуск» – это, между прочим, не выпускной вечер в школе и не получившие дипломы по окончании вуза студенты, а… сельское пастбище, «калужина» – не разбитная жительница Калуги, а уличная лужа, «оболочка» – вещь отнюдь не телесная и даже не философическая, а всего лишь одежда, и если всякий служивший в армии русский мужик разумеет под словом «огонь», прежде всего, его убийственную силу, то сельский мудрец Честняков называл его ласково – «ОГОШИК».

Этой особой стилистической и фонетической прелестью пронизаны абсолютно все стихи и сказки Честнякова. Возьмём любую, просто ткнём пальцем на случайно открытой странице:

«Малые робята, девоньки и парнеки ждут не дождутся, когда старые байушки или матери будут вынать корчаги из печки да сладкое сусло спускать. А спустильщики – доски прожелобленыя – уже приготовлены: и один конец на столе, а другой – пониже, на кадке. Вот вынесли большие корчаги из печки – тут солод варился с мекиной – и поставили на спускальницы, отокнули деревянные затычки – и потекло сусло по желобочкам в кадку. Падает сусло, сладким поёт, и позванивает разными голосками (как в сказке):

– Я сусло теку-у-у… сладкое сусло теку-у… оо… а… у… – раздаётся в кадке сладкая музыка. Ребята стоят дожидаются:

– Байуш, как сусло-то у-у-у… у-у-у?..

А бабушка нацедила в деревянный ковш горячего сусла и поставила на залавок.

– Подождите остынет, а то не ожгитесь.

И когда оно поостыло, робята пили тёплое сусло. Потом легли спать. А байушка долго возилась ещё коло корчаг, а робята уснули и губы и щёки у них были запачканы в сусле».

Когда прочтёшь такое, так и тянет стремглав прикрыть страницу, словно испугавшись, что вот-вот упорхнёт с белого листа это чудо истинной поэзии. Лёгкое, почти неуловимое обаяние русского народного слова, чутко усвоенного и переданного нам мудрым волшебником долгих еловых боров, да листвяных холмов меж ними, да спусков пологих к гусиным поймам… от окоёма до окоёма.

Но более всего отличал Ефима Васильевича как от односельчан, так и от подавляющего большинства «людей обычных» удивительный дар провидения – как у гомеровской Кассандры или реальной, тоже вышедшей из глубин славянского народа, предсказательницы Ванги. Гениальный художник, он видел вещи, которых тогда и в природе не существовало. Только представим: в 1914 году, когда была развязана мировая война, он из своего глухоманного Шаблово обращался ни много ни мало ко всему человечеству, к «собратьям страдающим, детям Земли»: «Прекратите войну, примиритесь, изберите все народы от себя представителей, чтоб они собрались в одном месте и осуждали международные нужды, желания, и чтобы ваши обсуждения тотчас же рассылались печатью, телеграфом, иными средствами по всей земле, и чтобы со всей земли суждения ваших собраний сообщались международному учреждению, и чтобы таким образом вырабатывались незамедлительно и обстоятельно условия мирных отношений». Удивительно! Это Ефим Честняков писал задолго до создания Организации Объединённых Наций. И не случайно многие годы потом со всего обширного Поунжья шли люди к нему, сказочнику, – чтобы узнать свою судьбу.

 

2 комментария на «“«А У НЕГО ЖЕ РУСЬ В КОРНИ…»”»

1. Побольше бы таких публикаций.

   Ответить

2. Много самобытных и талантливых людей проживают в русской глубинке…Один из них -художник и народный мыслитель Ефим Честняков.Был я своё время в Костроме,видел в местном музее работы Честнякова да и книгу читал о нём.
   Хорошо,что костромичи не забывают Честнякова-честь им и хвала.
   Анатолий Хомяков.

   Ответить