ГИППОКРАТОВО ЛИЦО

Рубрика в газете: РАССКАЗ, № 2019 / 13, 05.04.2019, автор: Валентин АНОЦКИЙ (САНКТ-ПЕТЕРБУРГ)

---

Новость, пришедшая в кабинет начальника одной из московских таможен, расположенной в закрытом аэропорту, была нехорошей – с душком нечистых денег и трупным запахом. Событие вначале развивалось как рядовое, даже банальное: в багаже одного из пассажиров авиарейса из Афганистана была обнаружена незадекларированная иностранная валюта в крупных размерах. Инспектор, действуя согласно инструкции, ценности изъял, составил протокол и доложил начальству о происшествии, попросив при этом разрешения на личный досмотр. Нарушитель – средних лет армейский подполковник, услышав, что будет подвергнут унизительной процедуре досмотра с раздеванием, попросился в туалет. На радостях, в предчувствии солидной незапланированной премии и похвалы от начальства, инспектор великодушно не отказал ему в его просьбе, контролируя при этом входную дверь туалета и никого в неё не пропуская. В остальном он был спокоен – окон в туалете не было, вентиляционных люков тоже, да и куда было бежать? ЧП не предполагалось, остальные пассажиры, в основном военные, с интересом, а некоторые с явным недоброжелательством, поглядывая на бдительного инспектора, поспешно проходили мимо – работа по оформлению подходила к концу, и всех в скором времени ждали нескончаемые дела и встречи. Сама опостылевшая всем война подходила к концу, и каждый непосредственный или косвенный её участник, спешил закончить свои проблемы, с учётом того утешительного обстоятельства, что скорее всего он лично выйдет из этой истории живым. Таможенники, понимая это, бдительность только усилили, пожиная последний урожай с советско-афганского поля.
Но ЧП всё же случилось. Через некоторое время, обеспокоенный долгим отсутствием нарушителя, инспектор вошёл в помещение и обнаружил на полу бездыханное тело подполковника, рядом с которым валялся крохотный пузырёк. Поскольку, всё происходило в среде военных, то никакого излишнего ажиотажа вокруг этого события не возникло. Инспектор сообщил дежурному милиционеру, тот кинулся к телефону, и всё закружилось в невидимом вихре вокруг этого события: в телефонных проводах, в срочных докладах, в закрытых линиях ВЧ связи.

Получив донесение, Стариков рванулся из кабинета, но даже при свойственной ему ретивости, он опоздал: место происшествия было окружено милицией и людьми в штатском, среди которых Стариков заметил Бузлова – куратора аэропорта от госбезопасности. В стороне, с окаменевшим от потрясения лицом, стоял Держиков – тот самый удачливый инспектор. Через открытую дверь, было видно, что в зале ещё продолжается досмотр оставшейся небольшой группы пассажиров. Появились санитары, их немедленно пропустили, и вскоре из помещения вынесли прикрытое серой простынёю тело. Рядом со Стариковым появился Бузлов, неловко столкнул его с места массивным плечом, пожал руку, и негромко сказал:
– Сейчас не могу, зайду к тебе в конце дня.
Стариков поискал глазами инспектора Держикова и кивнул ему головой. Тот унылой отяжелевшей походкой послушно направился за начальником. Они молча дошли до кабинета, и только расположившись на стульях, встретились глазами. Испуганная тень неопределённости: виноват – не виноват, а если виноват, то насколько, – металась в голубых глазах инспектора. Даже форменный костюм изломался на узких плечах, настолько инспектор ужался в размерах, теряясь в своих предположениях.
– Кроме того, что ты мне рассказал по телефону, есть добавить что-нибудь новое? – спросил Стариков, решив пока не успокаивать подчинённого – в таком растерянном состоянии он расскажет больше и честнее.
– Нет, только не рассказал о своих впечатлениях, когда я застал… Обнаружил…
– Об этих впечатлениях расскажешь своим друзьям за рюмкой водки, а сейчас меня интересует другое: почему именно этого офицера решил копнуть? По каким признакам?
Инспектор сжался ещё больше, будто ожидая удара по спине, и густо наморщил по-детски ещё гладкий лоб – ему трудно было сосредоточиться.
– Наугад, – растерянно сказал он. – Просто повезло.
– Повезло, – согласился Стариков, – хотя это и не очень профессионально. А после того, как повезло, ничем его не оскорблял? Не говорил: ну, кранты тебе, подполковник, или что-нибудь в этом роде?
– Нет, нет, он же старше меня, как я мог… Я сказал, что предметы контрабанды подлежат конфискации, а решение будет выносить начальник таможенного органа. Согласно инструкции номер, номер…
– Ладно, ты не на экзаменах. В общем, ты молодец. Иди и напиши всё подробно. Подробно, понимаешь, в деталях. Хотя, если наугад, то какие могут быть подробности. Свободен.
Доложив начальству о событии, Стариков прошёлся по кабинету, дойдя до шкафа с зеркальной створкой, взглянул на своё отражение. Отражение соответствовало его рангу: высок, плечист, глаза смотрят твёрдо, переломать их прямую, летящую к собеседнику, трудно. Проверил потайной барчик: початая бутылка коньяка, коробка конфет, пакетик с орешками – для короткого разговора с Бузловым хватит.

Не будучи по природе жестоким, Стариков посочувствовал незнакомому человеку и его семье. Семье больше – свою судьбу незнакомец выбрал сам, но этим поступком навсегда определил дальнейшую судьбу своих родных – как им теперь жить? Не растворимый временем шлейф будет преследовать не только их жизнь, но и жизнь ещё не родившихся потомков. Похоже, подполковник оказался человеком чести. Применительно к ситуации, конечно. В таком количестве валюта не могла принадлежать ему одному, а значит, предназначалась кому-то для передачи. И этого кого-то выдать он никак не мог. И не мог взять на себя – пришлось бы раскрывать всю цепочку приобретения валютных ценностей, и эта цепочка всё равно привела бы к тому же вопросу: кому? В этой непосильной раздвоенности, офицер и нашёл единственно верный для себя выход, закончив в туалете аэропорта военную карьеру и саму жизнь. И как всегда, когда в наблюдаемых им случаях, люди добровольно лишались нажитого, невещественного богатства, что измерялось не деньгами, а отношением людей и положением в обществе, Старикова охватывало чувство непостижимости происходящего: ради чего? Ради денег, золота, шмуток? Как такое возможно? Но как только он доходил до этого сакрального вопроса, то сразу останавливался на этом, вспоминая слова мамы: не спрашивай Бога – как? А то он тебе даст понять это…
Шум вежливо входящего носорога в приёмной свидетельствовал о том, что вскоре у него появится Бузлов. Так оно и было. Упав на стул, тот выдохнул из себя литров сто воздуха, выпучивая и без того немалые по размеру чёрные глаза, но при этом машинально-профессионально окидывая взглядом кабинет в поисках изменений или появления чего-нибудь новенького.
– В общем, офицер этот – «чижик», то есть, штабной работник. Репутация безупречная, послужной список – идеальный. По всему, вёз не для себя, видимо, в этом и состояла его трагедия – если бы для себя, сдался бы, и дело с концом. Ну, сам понимаешь, большего пока никто ничего не скажет – дело взял на себя следственный комитет КГБ.
– Думаю, что не скажет и потом, – усмехнулся Стариков, – дело это не для посторонних ушей. Давай-ка лучше…
Они выпили раз, другой, и круглые глаза Бузлова постепенно начали менять конфигурацию – превращаться в овал, и Стариков точно знал, когда они превратятся в щёлочки – в спорах и беседах с этим боевым когда-то офицером было выпито немало.
– Ну и правильно, – сказал Бузлов, и словно дополнительный предмет интерьера, поставил на стол свой увесистый кулак. – Зачем марать армию отдельными случаями? Кому это выгодно? Только врагам нашим. Вот у тебя на стекле, смотри, если присмотреться, есть пятна и пятнышки, но оно же всё равно чистое? Так и в жизни – нельзя по пятну на платье судить о цвете всего платья. Ты же знаешь, что там творится, – он безвольно разжал кулак, и тот мёртвой толстой лягушкой распластался на столе.
– Знаю, Григорьич, знаю.
Быстрый и охочий до споров Бузлов, тут же отреагировал.
– А если знаешь, что же ты всех подряд офицеров не выворачиваешь наизнанку? Боишься, что у каждого найдёшь?
– Да, боюсь. Поэтому предпочитаю найти у одного, чтобы другие вовремя одумались.
– Это что-то не из правоохранительной сферы, а из какой-то другой области: морали, жалости, милосердия, – недовольно пробурчал Бузлов.
– А ты почему не всех сажаешь? Беседуешь, профилактируешь – это из какой области? Помнишь, как сам попросил помочь одному пассажиру проштамповать декларацию, что это было – милосердие?
– Это была спецоперация, не путай.
Они замолчали. Один, переместившись в своё боевое прошлое, искал подтверждения сказанному именно там, другой, оставшись здесь, размышлял о правильности выбранной им линии поведения. Никто Старикову не навязывал эту линию, и он никогда напрямую не приказывал подчинённым поступать именно так, – да его бы и не поняли, – просто в разговорах, как бы отвлечённых, за жизнь вообще, отношение его можно было угадать. И в большинстве своём, люди угадывали. Кто не угадывал, Стариков того не поправлял, считая вариант неисправимым.
– Скоро выведут оттуда всех, – меланхолично сообщил Бузлов, – то-то поплачет Россия.
– Почему поплачет?
– А потому! Где результат? За что погибли? Это тебе не весна сорок пятого – тогда слёзы были понятны любому пацану, не дождавшемуся отца. А тут? Даже могил, памятников – ничего нет. Одни фотографии.
Разговор переходил в болезненную и бесконечную тему. Стариков вгляделся в настольный календарь, и вдруг решительно заявил:
– Всё, сегодня больше не пью.
– Ты что? – переполошился Бузлов. – В такой день! Или у тебя буфет оскудел? Так я сейчас…
– Нет, дружище, завтра в Главную контору приезжает делегация иностранных коллег, не светиться же мне с красной рожей.
– У тебя красная рожа от избытка здоровья, а не от коньяка. Ну, впрочем, как знаешь. А я поеду к своим родным коллегам, посудачим.
На следующий день Стариков появился в Главке, и сразу стал героем дня: ему потряхивали руку, похлопывали по плечу, допытываясь: «Ну чем ты доводишь людей до самоубийства? Ну, поделись секретом».
Стариков криво усмехался, отмалчивался, понимая веселье своих коллег, но не разделяя его. У каждого из них в разное время происходили события, за которые им было либо весело, либо горько, либо очень стыдно, но укрытые завесой юмора, события эти переживались легче и быстрее забывались. Сегодня Стариков лишь однажды почувствовал себя задетым, когда один из сотрудников аппарата хихикнул: «Он рассказывает им правду об их жёнах, в то время как они воюют…» Стариков направил свою несгибаемую прямую: от своих базальтовых глаз до глаз, в данном случае, противника, и кратко сказал:
– А вот это ты зря…
Его поняли и больше не донимали. Тем более, что всех пригласили в зал.
В небольшом актовом зале, в президиуме уже расположилось руководство, и несколько новых лиц – гостей. Из них два азиата. Они резко выделялись среди окружения, и вносили некий колорит, как бы подтверждая, что встреча действительно международная. Все выступления, однако, включая и выступления гостей, были стандартны, причёсаны, приглажены, и соответствовали моменту: борьба с этим, борьба с тем, но при этом: содействие тому, содействие сему. Стариков слушал вполуха, несколько отрешённо, словно приглашённый представитель другого ведомства, которого лишь поручение начальства удерживало на месте. Его всегда удивляло, как на основе таких обменов можно выработать что-то новое? Так, посудачить, как говорит Бузлов, со своими коллегами. Начальство умело руководило выступлениями, вовремя поправляя вдруг загорячившегося подчинённого, подрезая выступление там, где, по их мнению, выпячивались искренность и слишком личное отношение к проблемам.
В перерыве гостей окружили наиболее любопытствующие или те, у кого оказались конкретные вопросы. Особенно привлекали внимание азиаты – об их хладнокровии и непроницаемости ходили легенды, да и в этих краях они появлялись не часто. Разговор, по рангу, вёл заместитель начальника управления, признанный среди своих интеллектуал. Разговор шёл через переводчика, в несколько замедленном темпе. Стариков, используя свой рост, встал позади любопытствующих, но при этом видел всех сразу: невысоких, строгих азиатов, других гостей, полного лысеющего замнача. Говорил один из азиатов, из его острых, в виде двух маленьких сабелек губ, вылетали такие же острые слова-кинжальчики.
– Я так понимаю, что вещевая контрабанда доставляет вашей службе большее беспокойство, чем контрабанда наркотиками и оружием? – невинно поинтересовался он.
– О, да! – набычился чиновник, не замечая, как оказалось, что его ждёт ловушка. – Идёт контрабанда в таких количествах, что это напоминает экономическую диверсию. Рынки заполняются дешёвым товаром, растёт спекуляция, уход от налогов.
После этого заявления, слова-кинжальчики прямо-таки пригвоздили местного интеллектуала.
– Нет ничего плохого в том, что ваш народ хочет иметь простые и нужные вещи у себя дома – дайте ему всё это по-хорошему, без контрабанды, и всё встанет на свои места. Вспомните слова Адама Смита о том, что контрабандисты были бы самыми уважаемыми гражданами своей страны, если бы закон не посчитал преступлением то, что по своей природе преступлением не является.
Чиновник стушевался, но выручила партийная закалка, и он умело ею воспользовался.
– Адам Смит – буржуазный экономист, у нас есть свои авторитеты. А трудности наши – временные, кроме того, у нас ведь ещё и война.
Стариков отошёл в сторону, не желая видеть идеологического поражения своего начальства – никто и не смог бы сейчас противостоять этим хитрым азиатам, потому что сегодня правда была на их стороне. А чем перешибёшь правду? Сверхправдой? А нет у неё такой степени – правда, и всё.
Кто-то тронул его за плечо. Рядом стоял Гурненко – начальник организационно-инспекторского управления. Уважением он пользовался беспрекословным и заслуженным. Его всегда спокойные пепельные глаза обладали способностью угадывать глубинное настроение собеседника, пугающе предполагать реакцию на свои слова, но добродушные усы при этом служили неким смягчающим посредником: не волнуйся, я не такой страшный, как тебе кажется. Стариков также признавал авторитет Гурненко, поэтому с готовностью повернулся к нему лицом.
– Тебя сильно интересуют идеологические вопросы нашей службы? – кивнул Гурненко на группу гостей.
– Нет, даже очень не сильно.
– Я так и думал. Тогда пойдём ко мне, есть разговор.
В строгом, без единого лишнего предмета кабинете, Гурненко начал разговор также строго, без предварительного прожёвывания: как поживаешь, какие проблемы,– что было свойственно практически всем руководящим работникам.
– Война заканчивается, идёт подготовка к окончательному выводу наших войск.
– Я слышал об этом от военных.
– Но скажу тебе то, чего ты ещё не знаешь. Руководством страны принято решение не проводить таможенный досмотр на границе, чтобы не позорить нашу армию на виду у всего мира, а осуществить его прямо на территории Афгана. С использованием контейнеров, сам понимаешь. Сейчас идёт большая подготовительная работа.
Стариков пожал плечами.
– А мне-то зачем эти военные тайны? У меня своих проблем, сами знаете.
– Знаю. А тайны эти рассказываю для того, что тебя тоже решено подключить к этому важному государственному делу.
– И каким боком? – насторожился Стариков.
– А не боком, и не спиной, а целиком, как есть. Есть предложение отправиться туда, и вместе с другими коллегами выступить перед бойцами, рассказать о том, о сём, предупредить, обезопасить их, в конце концов. Ведь ребята молодые, потянут за собой – кто пистолетик, кто гранатку, а кто и гашишик. И погубят себя в мирное время, выйдя живыми оттуда. Ты парень солидный, основательный, не трепло какое-то – таким верят, и уважают. Ты должен стать для них своим парнем, с которым можно без опаски поговорить.
– И вы думаете, что эти парнишки, вынырнувшие из огня, крови, болезней – поверят словам?
– А чему же ещё верить, Стариков? – вдруг разгневался Гурненко. – Ну, давай, возьмём автоматы, наставим на каждого и скажем: повезёшь – расстреляем! Поверят? Нет, друг мой, если чему и верить, то только словам. Хотя бы потому, что нет у нас другого способа общения – не чирикать же нам, не рычать? И весь вопрос в том, от кого исходят слова. Я вот наблюдал за тобой: ты азиата давеча очень внимательно слушал – поверил ему?
– Поверил, – нехотя согласился Стариков.
– А почему? Очень логичен был азиат или высказал нечто, сильно похожее на правду? Ответ уже прочитал в твоих глазах. Так вот и надо говорить так, чтобы как можно ближе приблизиться к правде, приблизиться, ибо сама она недостижима ни для кого. В общем, слово за тобой. Подготовь себе помощника.
– Да какое слово, Владимир Игнатьевич, конечно, согласен.

Поскольку дело переходило в практическую плоскость, от Старикова требовалось назначить инспектора для работы в войсках. Назначенные сотрудники из других таможен, таким образом, должны были составить группу, которая и будет заниматься оформлением личного багажа военнослужащих. После недолгих раздумий, его выбор пал на старшего инспектора Агафонова, который недолгое время служил в Афганистане, после ранения был вынужден уйти из армии, и сам пришёл в таможню. Своим участием в военных событиях он не бравировал, жутких историй не рассказывал, и это нравилось Старикову, не любившему хвастунов и болтунов. На его вызов Агафонов пришёл, как всегда, аккуратный в одежде, и во всём облике, придраться к нему было невозможно: коротко остриженные волосы, чисто выбрит, вежлив и исполнителен – лучшей кандидатуры и не могло быть. Некоторую отстранённость от коллектива, можно было списать на отдельные черты характера и на участие в известных событиях, которые могли воздействовать и таким образом – делать людей молчунами.
– Агафонов, – с удовлетворением оглядывая ладную фигуру подчинённого, сообщил Стариков, – учитывая вашу хорошую теоретическую подготовку, а также практические результаты, вам предлагается выехать в составе бригады Главного таможенного управления на территорию Афганистана и принять участие в оформлении личного багажа военнослужащих, покидающих эту страну.
Стариков вдруг остановился, заметив, что лицо инспектора на мгновение изменило геометрическую форму, как-то передёрнулось и тут же вернулось в исходное состояние. Глаза по-прежнему внимательно смотрели на начальника и не выражали никаких эмоций. Стариков решил уточнить.
– Вы хотите что-то сказать?
– Николай Васильевич, – спокойно ответил Агафонов, – дело в том, что я не могу участвовать в этом деле, у меня есть проблемы.
– Какого рода? С любимой девушкой? Со здоровьем?
– Нет, не совсем из этой области.
– А если это приказ?
Агафонов вытянулся, привитое предыдущими годами службы чувство осознания приказа прорвалось сквозь паутину безволия и приняло руководство на себя.
– Если приказ… Тогда я готов.
– Постарайтесь решить все свои проблемы до отъезда.
Стариков недовольно проводил стройную фигуру инспектора, вдруг, в одночасье, потерявшего наработанный годами безупречный образ, и на всякий случай сделал пометку в календаре: «Агафонову – дублёра».
Недовольство вызвал и звонок из приёмной.
– Николай Васильевич, к вам женщина.
– Мы договаривались?
– Нет, но она… Она очень расстроена.
– Пусть войдёт.
После нечёткого, робкого стука в дверь, в кабинет вошла женщина. Действительно, при первом же взгляде на неё, было понятно: эта женщина перенесла, если не горе, то немалое потрясение. Припудренные нижние веки, с трудом скрывали синеватые припухлости, резкие складки в нижней части рта, и очень бледное лицо, выдавали страдание. Но при этом, Стариков невольно отметил его правильные черты, которые позволяли предположить, что если это лицо освободить от всего лишнего, привнесённого неизвестным ему пока событием, то перед ним оказалась бы очень красивая женщина.
– Присаживайтесь. Как ваше имя, и что вас привело ко мне?
Женщина с природным изяществом, которое невозможно было вытравить никакими горестными событиями, присела к приставному столику, и подняла глаза. Стариков не ошибся – серо-зелёные глаза выдавали то, что напрасно пытались изменить складки, морщины, мешки под глазами – пытались, и не смогли. Словно проверив свои впечатления, женщина опустила глаза, и сказала:
– Я жена того подполковника, который у вас покончил с собой…
Стариков словно онемел от неожиданности, не зная, как отреагировать на эту новость – не сказать же: очень приятно. Или: рад с вами познакомиться. Он повторил свой вопрос.
– Елена Александровна.
Вот теперь он мог сказать: очень приятно, но язык не слушался его, наступила тишина, но поскольку теперь была его очередь нарушить эту тишину, Стариков сказал:
– Скоро будут выводить войска оттуда…
– Мой муж вышел несколько раньше.
– Извините. Так чем же я могу быть вам полезен?
Стариков с пониманием и терпеливо выдержал её долгое молчание. Догадаться, зачем она пришла, было невозможно – не просить же вернуть конфискованную валюту? Возможно, хочет узнать какие-либо подробности гибели мужа? Почему у него?
– Понимаете, мы не можем с дочерью здесь оставаться после того, что случилось. Это становится невыносимым.
– Я понимаю, вам нужно сменить город.
Она опять замолчала, но теперь на её глазах появились слёзы. Видимо, с некоторых пор привычные, легкотекучие. С помощью смятого платочка, она справилась со слезами и продолжала:
– Нет, не город, ни в одном городе не спрячешься, молва – это ядовитый газ, которого хватает одной молекулы на целый город, чтобы отравить оставшуюся жизнь. Мы должны уехать из страны, совсем, тогда, может быть, хоть у дочери появится какое-то будущее, которого нет уже у меня.
– У вас кто-то есть там?
– Да, родственница по материнской линии. Мы могли бы уехать хоть сейчас, но… Проблемы с финансами сдерживают.
– Да, – согласился Стариков, не понимая, к чему с ним вообще ведётся разговор на эту тему, но из сочувствия к горю женщины вежливо поддерживал беседу, – эта проблема сегодня самая актуальная. А что у мужа никаких накоплений не было?
Он сказал это машинально, как сказал бы любой женщине в любой ситуации, но задав такой вопрос именно этой женщине, он ужаснулся: о каких накоплениях он спросил про человека, который погиб, застигнутый на контрабанде?
– Сколько лет ему было?
Она всхлипнула.
– Я чувствовала приближение чего-то ужасного, он сильно изменился. Ему говорили, что у него «гиппократово лицо», а он мрачно отшучивался: там, говорил, «гиппократовы лица» у всего советского контингента.
– А что это за лицо? Как оно выглядит? – поинтересовался Стариков, решив при случае попытать инспектора Держикова: что тот отметил в лице несчастного подполковника в последние минуты?
– Это лицо, отмеченное «печатью смерти», его трудно описать, но если увидишь, то сразу и поймёшь.
– Понятно, – вздохнул Стариков и машинально, без всякого умысла, взглянул на часы.
Женщина спохватилась.
– Так вот, я решилась обратиться к вам с нижайшей просьбой: у меня от мамочки остались кое-какие фамильные ценности, на них мы могли бы там устроиться, – она перевела дыхание и выдохнула главное, ради чего и пришла сюда. – Помогите нам пронести их через таможню.
Стариков опешил. Он даже не вскинулся в негодовании, как это полагается в этих случаях: «Да как вы смеете!» Вместо этого он не мог отвести глаз от её рук. Неверно было бы сказать, что они подрагивали, нет – её пальцы исполняли какую-то мелодию на невидимом и неведомом музыкальном инструменте, прикасались к нему и отлетали, как при игре на арфе, прижимались к сумочке и ослабевали, подключая к игре невидимые клавиши, и потом опять – к струнам. Это была завораживающая игра пальцами, обессиленная и без веры в будущее, что же тогда творилось у неё в душе в этот момент?
– Извините, Елена Александровна, вы своё решение хорошо продумали, или это стихийный порыв?
– Я сейчас не понимаю, что такое во мне продуманное решение, а что стихийное. Просто больше нет человека, к которому я могла бы обратиться. Вы понимаете, что произошло с друзьями мужа после случившегося – они все люди военные, у всех карьера… Наши знакомые бесполезны – я их не осуждаю.
Стариков осмысливал положение, она продолжала игру пальцами. Он не мог понять, почему до сих пор молчит? Чем дольше он молчит, тем больше у неё крепнет надежда, она ведь принимает его молчание за сомнения, которые возможно разрешить. Но ведь он и в самом деле неоднократно помогал людям, правда, тем, кому доверял, и в пределах безопасных решений, так, пустяки. И Бузлов помогал – спецоперация! Откуда я могу знать, что это спецоперация? А здесь главное сомнение – в ушедшем без времени человеке, замаравшем не только своё имя, но и породив сомнения во всём и во всех, с чем и с кем он когда-либо соприкасался – а что, если ценности вовсе не мамочкины, а чьи-то, кто их сейчас усиленно разыскивает?
– Я не могу вам дать ответ прямо сейчас, – устало сказал Стариков. – Вы должны мне показать ваши драгоценности и попробовать чем-то доказать, что они принадлежат именно вам. От этого многое зависит.
– Конечно, конечно, – она засуетилась, вставая, и при этом не отводя от него посветлевших глаз, – я ведь, честно говоря, не надеялась даже на разговор. Спасибо вам.
Она ушла, но что-то осталось. А, может, и не так: она ушла, а в нём что-то появилось. И это что-то связано не только с ней, с её просьбой, он вообще не видел связи с чем-либо в своём прошлом. Ему давно казалось, что вся фактура его жизни уже окончательно сложилась и ничего принципиально нового возникнуть не могло. А всё, что возникло, накопилось до сегодняшнего дня: знания, ощущения, впечатления, запахи, образы – в разном скоростном режиме продолжало дозревать в нём, совершенствоваться, а кое-что уже и закостеневало. Но вот уже второй раз за короткое время он испытывает новые ощущения, которые принуждают его каким-то образом меняться, реагировать. С подобными просьбами к нему обращались и раньше, но все касались некой дополнительной выгоды – когда уже есть что-то или всё, но хотелось бы, вот, ещё немного. И там была большая разница, по сравнению с этим: помоги в горе, а не в накоплении. Помощь женщине, от которой отвернулись все, причём не по её вине – вот тот новый образ, родившийся в нём сегодня.
Приглашение на совещание у начальника аэропорта отвлекло его, и Стариков с некоторым облегчением переключился на обычные, повседневные проблемы, не требующие самокопания и сомнений. В зале ему попался на глаза инспектор Держиков, который попытался сделаться невидимкой, но Стариков остановил его попытку и отвёл в сторону. Внимательно изучил подчинённого глазами, и тот сник, не выдерживая силы взгляда начальника.
– Ты неплохо поработал над рапортом, – похвалил Стариков, – прямо детектив с сюжетом. Видимо, решил, что тому подполковнику всё равно, зато тебе прямая выгода: смотрите, какой я – проницательный, ни одной детали не упустил. Случайно, не филологический заканчивал?
– Нет, химический.
– А что у нас? Работы не было?
– Была, но в закрытом городке, в глуши.
– А ты, значит, очень открытый парень, в закрытом пространстве жить не можешь?
Держиков молча и неопредёленно пожал плечами, по всему, не желая продолжения разговора на неприятную для него тему.
– Ну, ладно, Держиков, коли ты химик с филологическими наклонностями, опиши-ка мне буквально последнюю минуту досмотра, и главное – вспомни лицо того подполковника, только не просто: круглое, с ушами, с заострённым подбородком и так далее, а вот в целом: что-то в нём такое, не похожее на других, или вдруг возникшее прямо перед тобой изменение своим мозжечком почувствовал?
Инспектор напряжённо слушал, пытаясь понять, чего от него добивается начальник и боясь не угадать с ответом.
– Ну, конечно, было нечто такое в глазах у него… Тени какие-то мелькали.
– Всё, Держиков, свободен.
– Николай Васильевич, может, я подумаю, да перепишу рапорт?
– Напиши, напиши, только не мне, а пошли в «Литературную газету», авось напечатают.
Стариков ещё во время разговора с инспектором осознал, что остановились они недалеко от того места, где всё и произошло. Поскольку у него на этаже был свой туалет, этот, на первом, он не посещал. Но сейчас, оказавшись случайно рядом, он решил войти. Помещение было похуже, чем наверху, сказывалась его общедоступность. Четыре кабинки, разделённые лёгкими перегородками, всё произошло в крайней, у стены. Почему именно у стены? Ведь все были свободны. Возможно, подсознание искало опоры, хотя бы с одной стороны, а может, мысленно он проходил сквозь стену, выходил на улицу и шёл по ней, пока жизнь лёгким дыханием покидала тело. Куда он шёл мысленно – к ней? Ещё красивой, не изуродованной страданием. Какие тени у него мелькали в глазах в последний момент?
Стариков вздрогнул: кто-то по медвежьи засопел в одной из средних кабинок. Он никогда не думал, что способен так вздрагивать, чтобы пульс подскочил до ста, видимо, слишком ушёл в себя или слишком перевоплотился – что, впрочем, тоже было для него внове. Он покинул невзрачную, сырую комнату и направился к административному зданию.
Как он и предчувствовал, в эту ночь он спал плохо, что случалось с ним редко. Крепкое здоровье предполагало и крепкую психику, и он никогда не подвергал сомнению эту связь – лично у него было именно так. И тем не менее, сбои случались. Впервые, когда у него на руках умер отец. Он умирал от болезни, при полной памяти, и Стариков отчётливо видел, как в уходящем сознании боролись два могучих чувства: панический, всеобъемлющий страх перед последней минутой, и такой же по силе страх оказаться жалким паникёром перед сыном, если он поддастся первому. В конце концов, он победил животный страх, оставив о себе память, как о мужественном человеке. А Стариков тогда на некоторое время потерял сон. Это было мучительно для здорового тела, для здоровой психики – она требовала, просила, умоляла об отдыхе, а он не приходил, и даже не предполагался.
По сравнению с тем временем, сейчас были просто пустяки: в каком-то танце кружились перед ним разные лица: знакомые и незнакомые, весёлые и грустные, добрые и злые, старые и молодые, – этакий бестолковый маскарад без масок. И когда кружение начало ему надоедать, вдруг пришло озарение: да все эти лица отмечены «печатью смерти» – вот что их объединяло и соединило в едином танце! «Гиппократово лицо» присутствовало независимо от выражения лица и его физического состояния. Но где же эти признаки, чёрточки, тени, в конце концов? Он их не видел, но мучительно искал, и от этих безрезультатных поисков сон и оказался неполноценным.
На следующее утро, ещё не доходя до своего кабинета, Стариков столкнулся с заместителем начальника местного отделения милиции Самоходовым. Старикову показалось это не случайным, он давно заметил, что Самоходов всегда для личных бесед выбирал коридоры или залы, и это наводило Старикова на невесёлые размышления по поводу защищённости своего кабинета. Будучи всегда непререкаемым и самоуверенным, тот сейчас был настроен очень дружелюбно, улыбался неожиданно мелкими зубами на широком и грубоватом лице, и даже не стал, как обычно, соревноваться в силе рукопожатия – поддался сразу.
– Ну, как поживает таможнЯ? – хохотнул он, по своей природной толстокожести не понимая, что даже неправильное ударение в слове может задеть, оскорбить, также как их задевает, когда их зовут «ментами», а не милиционерами. А, может быть, уже и не задевает.
– Васильич, у меня к тебе дружеская просьба – работаем рядом, боремся, но иногда возникают дружеские просьбы.
Он переждал, проверяя отношение Старикова к своему подходу, но теперь уже не своей толстокожестью, а тем проверенным на сотнях людей нюхом опера, который и позволял ему не только служить, но и продвигаться по служебной лестнице. Что-то уловив, он продолжал:
– Давний сослуживец мой, боевой товарищ, можно сказать, выезжает за границу по путёвке. Ну, кое-что прихватил с собой, зарплата у нас, сам знаешь, какая. В общем, посодействуй…
– Как вы себе это представляете? – намеренно отделяя себя от просьбы вежливым «вы», спросил Стариков. – У меня нет личной номерной печати, нет разрешающих штампов.
– Я знаю, но я прошу о содействии в соседнем, международном аэропорту, вы ведь дружите с тем начальником, – каменное лицо Самоходова выражало искреннее непонимание поведением коллеги.
– После обращения с такой просьбой, дружба сразу же прекратится, – решительно ответил Стариков, – просто удлините цепочку: обратитесь к своему коллеге в том аэропорту, а тот подойдёт к начальнику таможни – это так просто в наше время. – И он прошёл мимо, понимая, что теперь заимел у себя в тылу опасного противника. При этом он понял ещё одно: так он смог ответить только после визита несчастной женщины, и была огромная, непомерная разница между её просьбой и просьбой нагловатого Самоходова, продвигающего интересы своих приятелей.
В своём кабинете он ощутил некую закрытость от вероломного внешнего мира, разумеется, иллюзорную, что подтверждал всё тот же Самоходов, выбирая места для шкурных просьб, вне всяких закрытых пространств. Он причесался у зеркала, отметив спокойное выражение лица своего отражённого двойника, проверил на нём свою коронную прямую: глаза в глаза, но не победил, и этим остался доволен. Сел за стол, как садятся в кабину истребителя, осмотрел, потрогал письменные принадлежности, покрутил в руках ручку с мягким позолоченным пером, проверил записи на календаре, наткнулся на: «Агафонову – дублёра», и позвонил в приёмную.
– Агафонова ко мне.
И когда тот появился, Стариков также деловито, как делал это всегда с подчинёнными, поинтересовался:
– Вы решили свои проблемы? – при этом он продолжал изучать записи, теперь уже в тетради, и когда не дождался ответа на свой вопрос, удивлённо поднял глаза.
Агафонов стоял, опустив голову, руки безвольно висели вдоль туловища, но лицо ничего не выражало, словно вопрос не дошёл до его сознания. Но, оказалось, дошёл.
– Извините, Николай Васильевич, но я не могу лететь туда.
– Проблемы не решаются?
– Нет, проблем никаких и не было, есть только одна – мне просто кажется, что я оттуда не вернусь. В этом всё дело…
Только после этого Агафонов поднял глаза, и Стариков имел возможность воспринимать его лицо в открытую, доступно, в самый, может быть, трагичный и печальный момент – в момент признания своего бессилия, а что может быть более печальным для молодого человека, военного? Но в своём обострённом восприятии, Стариков увидел, а точнее, не увидел той печати, отпечатка, тени, чёрт возьми, того, что его преследовало в последнее время. Да, это было лицо безвольного, сломленного человека, даже такое присутствовало сегодня во сне, но не было главного, на основании чего можно было бы признать лицо стоящего перед ним человека полноправным участником ночного хоровода.
– Я готов написать заявление, – спокойно сказал Агафонов.
– Что-то у меня число писателей растёт, – недовольно сказал Стариков. – А кто работать будет? Свой приказ отменяю, работайте, как работали.
Агафонов ушёл, а Стариков продолжал исследовать свои записи, автоматически отмечая главное, вычёркивая ненужное, но в какой-то момент осознал, что ему мешает. Не было звонка от Елены Александровны. А что, спросил он себя, уже готово какое-то решение? Он готов помочь? Отказать? Вот он только что отказал Самоходову, почему же ей готов не отказать? Потому что Самоходов и его друзья найдут ещё десяток способов обойти таможню и без него, а у неё никаких способов нет?
Он облегчённо вздохнул, когда из приёмной доложили: «К вам женщина…»,– и это было как разрешение дилеммы: помогать – не помогать.
Она вошла, сегодня в другом платье, строгом, но не подчёркивающем нарочито трагизм её положения, с небольшой брошью на груди и тонким ожерельем на шее, она заметно изменилась, посвежела, видимо, умело поработала над обликом и лицом, и теперь, не скрываясь, выступила её природная красота. И в этом Стариков нашёл её честность: она не стала превращать себя в старуху, несчастнейшее существо на свете, чтобы вызвать ещё большее сочувствие к себе у окружающих и добиться своей цели любой ценой. Но ей не удалось так же быстро изменить себя внутренне – Стариков судил об этом по тому, как её подрагивающие пальцы продолжили игру на скрытом инструменте, едва она присела к столу.
– Здравствуйте, – только и сказала она, словно боясь лишними словами спугнуть ожидаемое решение. Достала из сумочки небольшую коробочку и молча положила перед ним. – Вот.
Стариков открыл коробочку, увидел несколько колец, перстней, тонкие золотые ожерелья и, не дотрагиваясь до них, сразу почувствовал успокоение – они явно не были произведением искусства Востока или Азии, чего он больше всего опасался, то есть они явно не были предметом тайной деятельности её покойного мужа. Он всё же взял один перстень, и он действительно был дорогим, усыпанным мелким бриллиантом и рубинами покрупнее, с мелкой вязью по кругу, и эта вязь была нашей, старорусской, далёкой от хитрой и многозначной азиатской вязи.
– Вот мамино письмо, – тихо сказала она и достала из сумочки старый пожелтевший конверт, – она пишет обо всём этом.
– Опрометчиво писать об этом открыто, – заметил Стариков.
– Тогда ещё не боялись писать, но его передали без почты.
Она опустила руки, и её пальцы опять забегали по клавишам, продолжили полёт над струнами, и он, не в силах больше держать её в невыносимом ожидании, сказал:
– Я помогу вам, – и сразу, как всегда, когда сомнения в любом деле заканчивались, и он принимал решение, в голове наступила полная ясность. – Слушайте внимательно. Сшейте небольшой мешочек, либо из крепкой ткани, а лучше из тонкой кожи так, чтобы ваши драгоценности плотно вошли в него, постарайтесь как-то его украсить, придать ему вид брелока. Позаботьтесь, чтобы он легко присоединялся к связке ключей, но потом, когда получите его от меня, не кладите в сумочку, а положите в карман.
– Почему?
– Потому что после таможни вас будет проверять на металлоискателе служба безопасности аэропорта, сумочку и другие вещи возьмут на рентген, а вы из карманов выложите предметы на столик. Постарайтесь, чтобы эта связка не оказалась в одиночестве, выложите ещё что-нибудь, женское, но металлическое, ещё лучше – детское. Вы понимаете?
– Да. Только… Почему я с этой же связкой не могу пройти через таможню?
– Потому что для таможни это не сокрытие, вас сразу раскусят.
– О, Господи! – вздохнула она. – Кажется, я всё поняла. Спасибо вам.
– А если поняли, то до встречи в аэропорту, там незаметно передадите мне брелок, и пойдёте на контроль. Вот ваши ценности.
– Спасибо, – она изящно встала, медленно прошла к двери, приостановилась, внимательно посмотрела на него. – Скажите, а в какой момент я должна с вами расплатиться?
– Расплатиться? – Стариков растерялся. – Видите ли, уважаемая Елена Александровна, если я возьму у вас хоть один рубль, вы решите, что я уже не первый раз поступаю таким образом, дополняя свою зарплату. Но, поверьте, это не так.
Она молча повернулась и вышла из кабинета.
И опять что-то осталось после неё, только более лёгкое, более светлое, чем в первый раз. Главное – она не пытается обмануть его, разжалобить, найти в нём дурное, продажное и на этом решить свои проблемы. Да, он сознательно идёт на нарушение, но эти фамильные колечки принадлежат ей по праву, и он не сомневался в том, что однажды наступит время, когда каждый получит возможность свободно распоряжаться своими вещами: ввозить, вывозить, продавать, дарить, менять. А он просто несколько опережает время. Но на душе всё равно было тревожно.
Через день она с дочерью вылетала из соседнего международного аэропорта. Стариков накануне позвонил своему коллеге и договорился, что он поучаствует в качестве наблюдателя при оформлении международных рейсов – он периодически так поступал в качестве обмена опытом, и никаких лишних вопросов его просьба не вызвала. На всякий случай он полностью освободил карманы, оставив только удостоверение.
Водитель молча кивнул на его команду и зарычал старенькой «Волгой», выруливая на знакомую дорогу. Зимний день был туманен и морозен, старые ели, словно одетые в шубы крестьяне, толпились вдоль обочины. По дороге, играючи, проскальзывала позёмка. В соседний аэропорт он приехал заранее, чтобы достаточно примелькаться работающей смене и продумать свои действия. То и дело объявляли о движении международных рейсов, кресла в зале ожидания освобождались ненадолго и тут же заполнялись опять. Также быстро менялись сведения на огромном табло. Стариков поискал глазами нужный рейс – тот значился без задержек. Он вошёл в таможенную зону, за руку поздоровался со старшим смены, кивнул стоящим рядом инспекторам – все его тут знали. Пассажиры здесь вели себя по-разному: кто-то откровенно волновался, и сотруднику приходилось определять: волнуется по какой-то причине или просто мандражирует? Кто-то был нарочито спокоен, у некоторых на лице маска безразличия и даже презрения. Стариков ещё инспектором в совершенстве изучил подобные маски, и понимал, что не всегда за ними скрывалось намерение обмануть, чаще они отражали внутреннее беспокойство, либо личную проблему человека у таможенной стойки.
Он решил, что наступила пора найти Елену Александровну. Первый круг ничего не дал, и он решил постоять возле табло, полагая, что рано или поздно она подойдёт и поинтересуется своим рейсом. Не дождался и прошёл по периметру ещё раз, доказывая себе, что ему-то волноваться нечего – если она по каким-то причинам передумала, то для него это лишь облегчение. Он заметил её лишь на третьем круге: они были втроём – она стояла к нему лицом, рядом с ней девочка лет пяти, в шапочке с круглыми балабошками, а спиной к нему стоял крупный мужчина, отчего-то казавшийся знакомым. Они о чём-то разговаривали, и улыбка женщины при этом казалась беспомощной и жалкой. В какой-то момент мужчина повернулся профилем и Стариков невольно ахнул: это был Самоходов. Понаблюдав, Стариков понял, что это Самоходов прицепился к ней и не отпускает. И что же он здесь делает? Решает проблемы своего друга? Вполне возможно, но в любом случае, – это плохо. Она, наконец, заметила Старикова и активизировала свои попытки к освобождению. Наклонилась к ребёнку, развела руками и, подхватив довольно объёмную сумку, поспешила прочь от назойливого собеседника. Стариков, хорошо зная расположение аэропорта, поспешил к ближайшему к ним женскому туалету. Он не ошибся – они направлялись именно туда. Её глаза были наполнены страхом, наверняка толстокожий Самоходов не прибавил ей уверенности. Он взялся за сумку, чтобы ей помочь, и она неловко передала ему небольшой мешочек, который тут же скрылся в кармане пиджака Старикова.
– Он ужасный! – прошептала она.
– Я знаю, – коротко бросил Стариков. – Ничего не бойтесь, вы уже чисты.
Они тут же разошлись, и Стариков вернулся в зал досмотра. Теперь обстановка осложнилась тем, что где-то рядом шарился Самоходов, был он по гражданке, а значит, в толпе его высмотреть было сложно, зато он мог беспрепятственно из укромного уголка наблюдать за происходящим. Но полдела было уже сделано – брелочек прошёл таможенный контроль, оставалось также незаметно передать его обратно владельцу.
Стариков спокойно наблюдал, как пассажиры послушно открывали сумки и чемоданы, выкладывали содержимое карманов, портмоне, дамских сумочек, и несколько поспешнее утрамбовывали вещи после окончания досмотра, не желая даже лишней секунды оставаться под контролем. Елена Александровна уже приближалась к одной из стоек, и Стариков незаметно переместился ближе. Вот она уже на контроле, инспектор опрашивает её по существу декларации, она машет головой отрицательно на все вопросы. Всё, они в зале, Стариков выжидает удобный момент, брелок уже у него в кулаке. Она, понимая его, останавливается в сторонке и возится с замком багажной сумки.
– Давайте помогу, – предлагает Стариков помощь, протягивая руку, и тут происходит непредвиденное – он задевает рукой себя по колену, и брелок падает на пол. Первая мысль: видел ли это Самоходов? Вторая: не мотать головой, не суетиться, ничего страшного не произошло, уронил – поднял. Но поднять он не успел: девочка, видимо, признав знакомый предмет, схватила его с криком: «Это моё!» Стариков ласково потрепал её по головке, застегнул на сумке замок и отошёл в сторону. Сейчас, главное, не суетиться, не стараться быстрее покинуть зал, а выстоять до конца оформления. Он встал так, чтобы хоть краем глаза наблюдать дальнейшее продвижение женщины с маленьким ребёнком. Вот девочка захныкала – у неё отобрали брелок, но тут же затихла – что-то получила взамен. Вот их уже не видно, но Стариков чутко прислушивался к звукам, исходящих из зоны предполётного контроля. Всё было тихо, вскоре таможенный зал опустел, Стариков попрощался с начальником смены и покинул здание аэропорта.
Утренний туман рассеялся, солнце с трудом продиралось сквозь тучи, и Стариков представил себе, какое оно сейчас яркое и пронзительное за облаками. Он сел в машину и кратко сказал:
– Домой! – при этом уловив несколько удивлённый взгляд водителя.
И потом, во время движения, несколько раз поймав на себе любопытный взгляд водителя, он отодвинулся к краю сиденья так, чтобы его не было видно в зеркало заднего вида, и сделал вид, что задремал.
По прибытии, Стариков поспешил к себе в кабинет, как в привычное спасительное укрытие, место отдыха и расслабления. Сейчас это было главное. Скинув пальто, шапку, машинально достал расчёску, подошёл к зеркалу и отшатнулся, едва признавая в незнакомце себя. Так вот оно какое – «гиппократово лицо», он сразу признал его, не встречаясь с ним ранее, не выделяя чёрточек и проклятых теней, а сразу, без доказательства – это оно! Именно этим можно было объяснить странное поведение водителя, его любопытные взгляды. Стариков прошёл к своему месту, сел, не зная, какой предмет ему взять в руки первым, чтобы начать приходить в себя. Но первым предметом оказалась ожившая телефонная трубка.
– Николай Васильевич? Это Самоходов, разрешите подойти? Есть разговор.
– Пожалуйста, в любую минуту.
Стариков положил трубку, взял в руки свою любимую ручку, чувствуя, как к лицу торопливо возвращается кровь, крепнет взгляд, и он не сомневался, что «печать» на лице начинает растворяться, исчезать, ибо никто ещё не видел его растерянным. И он был уверен – не увидит никогда.
И снова был звонок.
– Гурненко. Завтра на инструктаж, к десяти утра…