Смерть трагедии

Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 31, 27.08.2020, автор: Сергей ПАЦИАШВИЛИ (г. ТАМБОВ)

Рассуждая об искусстве, временами поневоле приходится возвращаться к основам, поскольку нередко оказывается, что и здесь, в самих основах далеко не всё ясно. Вот взять трагедию и комедию – два традиционных жанра. Первый по определению всегда считался высоким, элитарным, второй низким, развлекательным. Долгое время считалось, что задача трагедии – восхвалять добродетели, задача комедии – высмеивать пороки. Кажется, авторство этого предрассудка принадлежит Цицерону, но это не точно. Главное, что после Ницше мы уже не можем так наивно смотреть на эти два жанра, нам нужны новые, более тонкие инструменты для исследования искусства, а вместе с тем для исследования эпохи. Так, Ницше учит нас, что, по сути, трагедия и комедия едины, их цель едина, они стремятся к одному и тому же эффекту.


Вроде бы то же самое: восхваление добродетелей и порицание пороков служит одной моральной цели. Только вот Ф.Ницше был имморалист, он настойчиво пытается вытащить искусство из пут морали и показать, что искусство может быть больше и выше морали. В конце концов, мораль – это всегда дефицитность, всегда бедность, в каждой моральной заповеди заложена уже какая-то убогость природы. Не убий, ведь жизнь – это такая редкость в природе, не укради – ведь так сложно вернуть потерянное. Искусство, будучи ближе к дикой природе, чем любая мораль, конечно, исходит из изобилия. Дефицит для него – это вовсе не повод не убивать и не грабить. Для него вообще не существует дефицита, ибо мать-природа богата и легко нарожает новых сынов и накормит их, если понадобится. Так это или нет – из этого исходит Гомер в своих наивных гимнах троянской войне. Война – это великое бедствие для нищего. Для Гомера война – это ещё и великая щедрость, выраженная в жертве и в самопожертвовании, и потому война является яркой демонстрацией природного богатства, природной щедрости. Что матери-природе дело до тысяч погибших в этой войне, она легко восполнит эту потерю одним мановением ока из неисчерпаемого рога изобилия.

Первые греческие трагики – эти великие ученики Гомера, исходили примерно из того же. Эсхила мы никак не можем назвать пацифистом, без войны вообще не было бы ни одной трагедии Эсхила. Можно предположить, что Эсхил воздаёт хвалу щедрости. Хвалу щедрости расточительного персонажа, хвалу щедрости убийце, убивающего жлоба, хвалу щедрости матери-природе в конце концов. Не обязательно щедрость должна выражаться в способности жертвовать. В конечном итоге, «Орестея» Эсхила заканчивается не насилием, а прощением. Орест получает великий дар щедрости – прощение и через это очищение от духов мести. Духи мести, эриниии – это ведь ещё и духи дефицита. Они ценят каждую человеческую жизнь, как бесценный капитал. У Эсхила они превращаются в эвменид (Εὐμενίδες, то есть милостивые, благосклонные). Это не значит, что Эсхил уничтожает вместе с местью и правосудие, просто духи правосудия теперь сами должны служить щедрости и жребию, как судьи греческих полисов, которые набирались исключительно по жребию.
Но если трагедия восхваляет щедрость, то что делает комедия? Очевидно, нечто противоположное. Комедия порицает жлобство. Делается это через принудительную щедрость, когда какой-нибудь комический персонаж, к примеру, Фигаро, попадает в обстоятельства, вынуждающие его быть щедрым, расточительным, терять что-то против своей воли. Хорошо, если комический персонаж при этом получает пинки и удары, почаще падает и терпит неудачу. Но для этого на нём должна быть одета слишком явная маска жлоба. Как у клоуна. Ведь если взглянуть на типичный образ клоуна – то это гиперболический, карикатурный образ жлоба. Чаще всего он лысый, что указывает на недостаток тестостерона. Хорошо, если он ещё и толстый, особенно в области бёдер, красный нос символизирует похоть, аналогичную оголённому половому члену. По сути, самое простое комедийное представление: это два клоуна на сцене, один из которых даёт пинки другому, всячески издевается над ним, обманывает и вовлекает в нелепые ситуации. Конечно, это более развлекательный жанр и потому более живучий. Такое упоения стихией войны, как в греческой трагедии, в современном искусстве мы уже не встретим. А вот комедийный жанр пока ещё жив, хоть и подвергается нападкам с позиции различных сторонников толерантности. Действительно, комедия и права человека – эти две вещи, которые невозможно сосватать. Можно как-то сосватать комедию с пацифизмом, но никак нельзя сосватать комедию с уважением к болезни, к цвету кожи, к нетрадиционной ориентации. Ведь зачастую за толерантностью скрывается такое же жлобство (уже сколько было разоблачений, когда борцы за права детей оказывались педофилами). Но жлобство – это понятие более широкое, чем денежная скупость. Это некая буржуазность, обывательщина. Сам термин «клоун» происходит от английского слова clown, в XVI веке в значении «мужик, деревенщина». И если какое-то этническое меньшинство не хочет интегрироваться в культуру, в которой оно живёт, то его тоже можно рассматривать как clown, как жлобство. И здесь комедиант, если он не хочет лишиться куска хлеба, неизбежно будет высмеивать это нацменьшинство. Логика такая же, как и у трагедии: мать-природа сама всех рассудит, она достаточно богата, чтобы не оскорбляться на все эти насмешки и издевательства.
Комедия, изобретённая почти одновременно с трагедией, оказалась на порядок более живучей и популярной. Трагедия утрачивает популярность уже с трагиком Еврипидом. Правда, Ницше винит в этом философа Сократа, мол, Сократ научил Еврипида состраданию, и трагик уже больше не мог смотреть с позиций изобилующей дикой природы. Подлинная трагедия, по Ницше, не знает сострадания. А утверждение Аристотеля, что «катарсис – это очищение состраданием» есть попросту заблуждение. Катарсис, по Ницше, это причащение природным изобилием, можно сказать, причащение в самом подлинном смысле этого слова. Ведь причащение, прикладывание к чаше – это в каком-то смысл прикладывание к рогу изобилия, причащение значит принятие любого жребия, какой бы ни дала нам природа. Даже самый жестокий жребий нам мил, ибо мы были однажды очарованы изобилием природы, очарованы им настолько, что перестали бояться даже собственной смерти. Вот это и есть катарсис, по Ницше, и это есть то, что мы утратили вместе с трагедией.
Мы уже говорили о том, как сегодня вытесняется комедия, но ведь до этого комедия так же вытеснила собой трагедию. Разумеется, не трудами комедиографов, которые сами не прочь были возродить трагедию. Известный комедиограф Аристофан ставил ещё и трагедии, но они не пользовались успехом. Комедию против трагедии стали использовать те, кого Ницше называет интеллектуальной чернью. Именно сами вот эти жлобы, clown, которые так требовали к себе серьёзного отношения. Но когда речь заходила о прошлом, о героических, поистине трагических страницах истории и фольклора – здесь жлобы были всегда от души рады посмеяться и навязать другим такой смех. Из недавних примером на память приходят поделки студии «Мельница», которые взялись систематически высмеивать русских богатырей, князей и вообще всю древнюю, полумифическую историю Руси. Таким образом достигается сразу несколько эффектов. Во-первых, исторические и былинные персонажи начинают восприниматься, как жлобы. А ведь с некоторых пор этому учит и наука истории: что вся предшествующая история – это история жлобства, а все исторические персонажи были жлобами. Ну, хорошо, скажем мягче, словами Маркса: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов».
Во-вторых, clown таким образом заставляет к себе относиться серьёзно. «Если в прошлом все были жлобами, то уж я-то, носитель прогресса, либерал, поборник прав человека – точно не такой, я точно лучше них, уж в моральном плане точно». Стоит при этом напомнить, что комедию греки делали исключительно о современниках, Аристофан на сцене высмеивал политиков, философов и прочих афинян, которых нередко знал лично. А вот героями трагедии становились, как правило, легендарные и исторические персонажи, смеяться над ними было не принято. Была, ещё, правда, сатирова драма – жанр отчасти комический. Главными героями сатировой драмы были легендарные персонажи (например, Одиссей), но высмеивались, как правило, их враги: как циклопы, сирены и пр. Конечно, сделать о себе трагедию clown не может, вместо этого он создаёт массу иных, сентиментальных жанров, пытаясь выдавить из зрителя слезу там, где достаточно слюны для плевка. Так рождается на свет и маленький человек. Рождается наполовину как нечто комическое, под пером Гоголя. Можно сказать, что Гоголь стал жертвой отчаянной попытки из комедиографа превратиться в трагика. Да и вообще, диву даёшься, когда видишь, какие титанические усилия прилагали гении нашего золотого века, чтобы создать подлинную трагедию. Пушкин, Лермонтов могли стать настоящими револьверами (не сказать – революционерами) истории, если бы смогли возродить греческую вакханалию. Но на пути у них стояли тысячелетия заблуждений, путь им прикрывали такие непроходимые овраги и леса, что часто они отступали в привычный романтизм, сентиментализм и т.д. Но не Гоголь, он предпочитал лучше оставаться комедиографом, чем влезать в эти жанровые игры новомодной прозы. Из всех наших гениев, Гоголь, пожалуй, предпринял самую отчаянную и самую самоотверженную попытку стать трагиком. Попытка оказалась неудачной, и результат этой неудачи – Акакий Акакиевич, маленький человек, который по какой-то хитрой некромантии из комического персонажа превратился в новое оправдание жлобства, даже в его знамя.
Маленький человек – это по всем признакам clown. Он сам не принимает решений, он жертва обстоятельств, его бьют, над ним издеваются, над ним смеются (но уже не зрители, их такой смех только возмущает), его в конце концов разоряют. Но катарсиса здесь нет и не будет. И раз уже это нечто родилось здесь и у нас, в России, то, стало быть, и похоронено оно тоже должно быть здесь. И вот наш приговор маленькому человеку. На сегодняшний момент он окончательно захватил, узурпировал все сферы искусства. В конечном итоге маленький человек даже бросил вызов одной из своих ипостасей – клоуну. Теперь над нацменьшинствами и секс-меньшинствами на Западе нельзя смеяться, им можно только сострадать. Маленький человек уничтожает комедию. Следовательно, он уничтожает вообще всё греческое, всё изобильное, всё ещё знатное, что было в нашем искусстве. Он уничтожает стиль. Постмодернизм, термин, так часто встречающийся в последнее время, означает попросту отсутствие стиля. При этом вкус может иметь место. Если у музыканта есть слух, значит, и есть вкус, но если этот музыкант – Шнур, у него уже совершенно нет стиля. Запад сегодня вступает в эпоху без стиля, и это касается уже не только искусства, но и всего остального. Домашний скот всегда всеяден – в этом его отличие от дикого зверя. Запад вступает в эпоху жесточайшего дефицита – и это при их-то богатстве! Запад вступает в эпоху победившего жлобства и, пользуясь своими глобальными ресурсами, пытается навязать этот паразитизм всему миру. Чем же мы ответим Западу на такую попытку превратить нас в паразитов? Может быть, хотя бы попробуем посмеяться над ними, благо, что жанр комедии у нас пока ещё не уничтожен?

 

 

2 комментария на «“Смерть трагедии”»

  1. Если выхватывать из статьи факты, то они достаточно занимательные. Их бы хватило для философской беседы. Но сама цепочка выводов очень спорная.

  2. Давно не слышал столь дерзкой и точной мысли. Автору браво! А современному либерализму нет места даже в античной комедии, только в американских комиксах.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.