Виктор АСТАФЬЕВ. ДОМАШНЕЕ ЖИВОТНОЕ (Рассказ)

Рубрика в газете: Отвергнутое: запоздалое возвращение долгов, № 2018 / 3, 26.01.2018, автор: Виктор АСТАФЬЕВ (г. Чусовой, Пермская обл.)

– Стоит? – спросил командир отделения, пришедший проверить, как несу я дежурство возле стереотрубы.

– Стоит, – глухо ответил я, уступая ему место на чехле от стереотрубы.

Сержант долго обзирал окрестности, затем остановил зоркие глаза прибора на одном месте и с минуту оставался неподвижным.

– Скажи ты на милость, – заговорил он, раздражённо хлопая по карманам в поисках курева, – три дня стоит! – В голосе его слышалась жалость.

Я вздохнул:

– Три дня… – И дал ему прикурить.

Мы замолчали, глубоко затягиваясь крепкой махоркой. Сержант был пожилой – из крестьян. Я – молодой – из рабочих. А думали мы об одном и том же, и думали, наверное, одинаково.

Впереди нас, на нейтральной полосе вот уже третий день стояла раненая лошадь. Стояла неподвижно, низко опустив голову.

С дряблых, полуоткрытых губ её тянулась кровавая слюна. Когда я смотрел на неё в стереотрубу, лошадь почти вплотную подвигалась ко мне и в большом, слезящемся глазу можно было заметить тупую боль или тоску. Я проворно вращал колёсики прибора, стараясь глядеть дальше, но сам того не замечая снова отыскивал лошадь. Мне хотелось, чтобы скорее закончились её муки, и я каждый раз ожидал увидеть лошадь уже лежащей, мёртвой, но она всё стояла одинокая, худая на порыжевшем поле среди бородавчатых и давно обсохших кочек. Земля поддерживала её. Та земля, на которую она ступила когда-то белолобым жеребёнком, приветствуя мир радостным, переливчатым голосишком. Когда ноги у жеребёнка сделались резвыми, струйками потекла грива по гибкой шее, он принялся покусывать круп матери и гонять молодых кобылиц, не понимая, что с ним происходит. Пришли люди, свалили его. Он содрогнулся от острой боли, печально вскрикнул на весь лес, но никто его не услышал.

Боль утихала медленно и вместе с нею исчезала резвость. Он ещё раз взвился в дыбы и протестующе закричал, когда завели его в оглобли. Но бунтовать в оглоблях, да ещё с уздой во рту трудно и он добежал, а потом уныло побрёл по дороге, бесконечной лентой убегающей вдаль, к горизонту. С тех пор ему всегда казалось, что там, у края земли, конец дороги и он довезёт тяжёлую поклажу и увидит что-то неведомое. Но менялась поклажа: лес, дрова, сено, кирпичи, мешки, водовозная бочка, а дороге не было и не было конца. Она вела его и вела, и вот привела туда, где грохот, сутолока, крики. Лошадь сперва прядала ушами, пятилась и храпела, рвала со страху постромки. Её били за это чем попало по костлявой спине, по рёбрам, по морде. Её то гоняли во весь дух люди с вытаращенными глазами, то заставляли шагать тихонько, с ленцой, убаюкивая длинной, как дорога, песней. Она не успевала привыкнуть к тем, кто управлял ею. Люди на повозке менялись часто. Люди валялись на обочинах дороги вперемежку с конями. Она замечала только коней.

Однажды её впрягли в повозку вместе с двумя молодыми, горячими лошадьми. Их гнали прямо по подсолнечнику, кукурузе и били всех без разбора прикладами винтовок. Было дымно и жарко. Хотелось пить. Молодые лошади скакали по бокам, хватали сочные побеги кукурузы, жевали их с горячей пеной. А она не могла. Она задыхалась, слабела, ноги её заплетались, делались непослушными. Вдруг шарахнул взрыв. Пристяжная, что бежала справа, упала и взбила пыль ногами, а другая, рыжая, раскачивалась и сипло дышала. Из её ноздрей ключами била кровь. Она тоже упала и потянула за собой старую лошадь. Та пошире расставила ноги, упёрлась. Её душила упряжь, но она не хотела падать. С повозки поднялся человек, вынул нож, обрезал постромки. Дышать сделалось легче. Человек погладил живую лошадь дрожащей рукой и попросил:

– Ну, милай, только на тебя надежда, выручай.

И старый коняга, видно, понял человека, напрягся и потянул повозку дальше от грохота, сумятицы, воплей. Там, где попадались борозды или воронки, лошадь ступала осторожно, однако повозка всё равно накренивалась и с неё слышались стоны, ругань. Наконец лошадь подсмотрела лесную дорогу и свернула на неё.

Возле палаток с красными крестами она остановилась, расслабила мускулы, задумчиво опустила голову. Раненых унесли. Лошадь, не дожидаясь, когда её хлестнут и прогонят, сама отошла в сторону и принялась выстригать из помятых кустов переросший пырей крупными, наполовину съеденными зубами.

Вскоре и её зацепило. В битый многими людьми и оттого уже бесчувственный бок тупо шибануло. Она подумала, что её пнули, рванулась было, но повозки сдвинуть не смогла. Ещё раз рванулась, словно бы не поверив тому, что произошло, и почувствовала слабость в ногах и горячую боль внутри.

Это случилось на высохшем болотце. Здесь ещё с весны остались отпечатки следов птиц и рос небольшой пучок лабазника. Сгоряча она объела его, по давней привычке с толком используя остановку, но белый пушистый цвет лабазника лишь обнюхала. Пошумел, пошумел на неё с повозки старый, прихрамывающий на одну ногу солдат, потом с кряхтеньем обошёл вокруг, покачал головой и, сказав: «когда только и конец этому будет!», снял с неё хомут. Вечером он привёл другого коня, надел на него хомут, потник на котором был вытерт до блеска её шеей и, попрощавшись взглядом с лошадью, молвил:

– Отвоевался трудяга.

Так она осталась на поле одна, всеми брошенная, никому ненужная. Запах лабазника щекотал в ноздрях. Ей виделся прохладный лес и за ним волнующееся море овса, которого она не едала вот уже года два досыта. До самой ночи она ещё чего-то ждала, а затем, судорожно дёргаясь, как спутанная двинулась неизвестно куда. Ей хотелось к людям, но кругом было темно, и глаза тоже застилала темень. Природное чутьё изменило ей. Она, выбившись из сил, остановилась и не заржала, а лишь робко прошелестела губами. Никто не отозвался, никто не пришёл на её застенчивый призыв.

И так вот немым укором стояла она между двумя враждующими мирами, в самом центре войны. И какое дело ей было до этих миров! Она была рождена работать, и она работала всю жизнь на людей. А они стреляли в неё из того оружия, которое придумали для себя. Она хотела одного – жить и потому не падала. Она знала, что если упадёт, то больше уж никогда не поднимется и не увидит той дороги, что звала её вперёд и обещала чего-то…

…Сержант ещё раз глянул в стереотрубу, нахмурился и пробормотал:

– Даже фашисты и те не палят в неё. – Он опустил голову и после долгой паузы признался: хотел сам… рука не поднимается…

Сержант поднял голову и просительно взглянул н меня. Он мог бы приказать, но не приказывал. Я отвёл глаза в сторону. Тогда сержант быстро шагнул из ячейки, бросив на ходу:

– Скоро смену пришлю.

Я обрадовался. Ещё никогда не тянулось так медленно время на дежурстве, как в эти три дня. Сменщик, Яшка Голоухин, побывавший в тылу у врага с десантом и оттого считающий, что ему теперь всё нипочём; ввалился в ячейку с шумом и говором:

– Артпривет наблюдателю! Дежурим? Много точек засёк?

– Одну.

– Маловато.

Он, не садясь, припал к окулярам стереотрубы и, поводив ею, хохотнул:

– Вот это я понимаю – домашнее животное! Стоит на виду у человеческой коросты – фашизма и доказывает, что он есть советский конь и если умрёт, так стоя!..

– Ну ты, звонарь! – Неожиданно замахнулся я на Яшку.

– Ты чего? – попятился он.

– Ничего! – гаркнул я и, схватив карабин, вымахнул из окопчика.

Ползти было трудно – укрытий никаких. Я плотно прижимался к земле, а потом понял, что это бесполезно, поднялся и пошёл.

– Срежут, псих ненормальный! – орал мне Яшка вслед.

Но я дошёл до коня, приложился и выстрелил ему в голову. Старый работяга качнулся, узловатые, надсаженные колени его подломились, и он рухнул на землю. Судорога промчалась от шеи до задних ног его, и он вытянулся, протяжно, с облегчением, вздохнув в последний раз. Я со злом выбросил дымящуюся гильзу и пошёл обратно. Немцы не стреляли по мне.

А лошадь, та, мне снится и по сей день…

 

г. Чусовой,

Пермской области,

ул. Нагорная, 60

 

(РГАЛИ, ф. 1572 (фонд газеты «Литература и жизнь»), оп. 1, д. 22, лл. 102–106)