ДРАКОН

Рубрика в газете: Поэтический альбом, № 2018 / 12, 30.03.2018, автор: Евгений МОРОЗОВ

Евгений Морозов родился в Нижнекамске. Закончил Елабужский государственный педагогический институт. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Стороны Света», «Футурум АРТ», «Артикль», «Новая реальность», альманахах – «Белый ворон», «Среда», газетах «Поэтоград», «Литературные известия», на порталах «Сетевая словесность», «Textura.club» и другие. Член «Союза писателей XXI века». Автор книг стихов «Классический жёлтый песок»(2014), «Кормить птиц»(2016).

 

Евгений МОРОЗОВ

 

 

 

* * *

 

Морозный, трезвый, горний,

тот воздух поутру,

где снег да редкий дворник

скребётся по двору –

 

за свежесть без причины,

за – из кручины – крик

рассерженной машины

заводит маховик.

 

Сегодня вместо слова

лишь небо таково,

что ты любил бы снова

горячий звук его

 

и словно видишь в оба

дневного хора взрыв,

и словно бы особо

от радости чуть жив.

 

Понятный, будто детство,

молчок подснежных трав –

последнее, но средство

ответить, не соврав;

 

средь холода, где нету

ни речи, ни пути,

возможность – радость эту

за пазуху спасти.

 

Ещё прилежно ранит,

ещё внутри – согрет –

в крови, в груди, в гортани

невысказанный свет.

 

За причинённый воздух,

где звёзды пролегли, –

следы ночных полозьев

над трубами вдали.

 

За то, что это значит,

как не остынет тишь

и новый день так начат,

что чуешь и молчишь…

 

 

* * *

 

У звезды в реке, у стыда в груди,

у столба прохожего на пути,

у крыла, скребущего в небеси, –

попроси отчаянья, попроси.

 

Не словами-пряниками – плетьми

человека выучи, но возьми;

человека, шаткого до родни,

обмани, зверёныша, обмани.

 

А когда ершист и присушен – что ж:

пусть увидит он, как пропащий – вхож,

как рядят, о том да о сём дрожа,

два ежа раскрывшихся, два ножа.

 

И за то, что он из приезжих мест

и незряч окрест, и здорово ест,

в порошковой кровушке да в ночи

замочи, сухарика, замочи.

 

В мускулистой памяти, где звонки

причащённой совести и тоски,

наобум, нашиворот, как-нибудь –

погуби, родимого, позабудь.

 

Не смотри, что мучиться день-деньской

и что был он жив и один такой:

в этом разе ты, как во мгле людской,

не один такой, не один такой,

 

лишь у детства, смерти, творца всего,

у чего угодно – не у него –

у того, что «господи, пронеси»,

попроси прощения, попроси.

 

 

* * *

 

Я вернулся домой, когда стемнело,

затекло луною, офонарело,

запустило звёздами за окном.

Я хотел какое-то сделать дело,

но сперва прилёг. И забылся сном.

 

Я не помню всё или помню туго,

что во сне мерещилось круг за кругом,

что творилось в лунной белиберде,

но когда проснулся, то был напуган

и не сразу понял, кто я и где.

 

Словно вдруг в лесу оказавшись где-то,

узнавал часы я и все предметы,

озирал по-дикому вкривь и вкось,

но привыкнул к телу быстрее ветра

и пропах домашней землёй насквозь.

 

И за явь, за страхи лесные эти

поутру – рассудок да взрыв из меди,

да осталось всего страшней во сне –

как забыл я напрочь, что жил на свете,

и при этом было не больно мне.

 

 

* * *

 

Спешный космос, собранный тобой

из попыток речи, – сам собой

продохнул и стал скрипичным звоном.

Я оглох от дома, как любой,

кто не разговаривал с драконом.

 

Вспоминал, как небо голубо,

приозёрно, смежно и его

жернова подсвеченные грубы,

и следил сквозь пропасть, где всего –

многозвездья хвост и зубы, зубы…

 

Смерть назад, за воздух не виня,

глиносвод, надтреснут от огня,

от неотдыхающей работы,

так же стыл, сквозь сон себя стремя,

и ещё отваживал кого-то.

 

За сурьму во взгляде, за провал

млечной зги, где вечно и здорово,

из беды, из гула – я позвал

на извод рассыпанное слово,

 

за живую прорезь в черноте,

сквозь какую видно много резче,

как уже другие, как не те –

на свету затеянные вещи.

 

Даже если в пристальной гурьбе

не в подвохе дело, не в обидах –

честное, простое, о тебе

чувство одиночества на выдох,

 

что и самый взгляд твой – ночь в реке,

сутки-прочь с луною налегке,

где искал ты с жадностью и где бы

мог читать на диком языке

туловище с крыльями в полнеба…

 

 

* * *

 

На краю слова,

на заре кровянистой пашни,

где осыпается чуемый окоём,

а ручные часы приходят в негодность,

я удачно ходил по неприбранным дорогам,

встречал тебя, воскрешал из памяти,

брал с собою на тряское сухопутье,

утешал в осеннее безрадостное поле.

Вольный свидетель распаляемых ветром волос,

твоих улыбок, хихиканья, ласковой кожи,

я видел зовущие ясли в недетском взгляде,

я лишался речи, боясь прикоснуться.

Но занималась весна, и мы жили с тобой,

жили, как крик на разрыв, жили и так и эдак:

на речном песке, в заснеженном проезжем стогу –

я, мутнея, не замечал твою жадную силу.

У нас были дети, мы строили неуютный дом,

растили заботы, ходили на строгую службу,

отпускали потомство в летящую дальше жизнь,

ругаясь – старели, радуясь – умирали.

Я провожал тебя – ты провожала меня,

мы жалели друга друга на обрамлённых камнях,

не понимали, поминали полынью и яблочком,

молчали о прежнем по разные стороны света.

Знал ли я раньше, что это уже судьба –

в тебе, прохожей и словно бы ни о ком,

оказавшейся родною прямо из ничего

за укус-любовь, за зловонье пристойной старости…

 

Звезда Арракис смотрела из глубины,

прощающая земля вздыхала из червоточины,

растерзанный горизонт болел тишиной и небом,

тесно и неудобно катилась махина времени.

 

Как подарила того, кто теперь я есть,

сквозь пепел живучих богов пропадала где-то,

на задворках, что платье, тихо меняла лица,

кормила последним светом в упрямой дали…

 

И я чуял –

словно в подстроенном кем-то тумане –

стоишь с ночной повязкой на честных глазах,

улыбаешься, узнаёшь меня сквозь невозможность,

сквозь расстояния, сквозь пустоту и холод

 

и так просто произносишь: «Ты…»

 

 

* * *

 

За рассудок непониманья,

за в неясную даль бросок –

это вмёрзшее в землю зданье,

это небо тебе в висок.

 

За надрыв, из какого станешь,

как струна у разбитых клавиш

да гремящий рояль его –

пониманье того, что знаешь

всё на свете и ничего.

 

«Я тебя…» – и забьются веки,

словно крылышки в первом снеге,

словно флаги по кораблю,

на нечаянном человеке,

говорящем своё «люблю».

 

Человеку, ему накладно,

человеку – стыднеть в журьбе

от того, как он непонятно

происходит в самом себе.

 

От того, что его зевоту

разогнало, и потому

не обходится без кого-то,

без кого-то никак ему…

 

Разве, сядет за стол, напишет

на конторском каком листе:

«За молчанье про всё и свыше,

за дрожание в темноте,

 

за когда-то признанье, где ты

возмутясь, как с плеча рубя,

не простишь, не поймёшь всё это –

я живу. Я люблю тебя».

 

 

г. НИЖНЕКАМСК