РУССКИЙ СПОР

№ 2007 / 38, 23.02.2015


Пришло время вспоминать

«Хер цена дому Герцена», – сказал когда-то Маяковский. Этот дом в «Мастере и Маргарите» назван Домом Грибоедова и сказано, что в нём Грибоедов читал вслух «Горе от ума» своей тётке, раскинувшейся на софе. На самом деле это дом Герцена на Тверском бульваре, 25, а диван, на котором, по преданию, родился Герцен, стоял в мемориальной комнате с табличкой на двери «Кафедра истории русской литературы». Не литературы, а истории литературы. Этому почему-то придавалось большое значение и особый смысл. Хотя, честно говоря, разницы я не видел и тогда, в 1968-м, и сейчас не вижу.
И вот захожу я на эту кафедру с дипломной работой, только что защищённой, «Хлебников, Лобачевский, Эйнштейн». Слева тот самый диван, на котором Герцен родился, а дальше – антикварный стол. Но сидит за ним не Герцен, а заведующий кафедрой профессор Валерий Яковлевич Кирпотин. Автор термина «соцреализм» в свои 70 лет выглядел бравым кавалергардом. Профиль римского патриция, красивая седина, точёный лоб, лицо почти без морщин.
– Хлебников? Это не к нам. Это на кафедру советской литературы. Хотя давайте я полистаю.
Пока тёзка Брюсова Валерий Яковлевич листал, я с интересом разглядывал мемориальные картинки, ещё не зная, что буду разглядывать их ещё восемнадцать лет, а потом придут в Литинститут два офицера КГБ и скажут, что под влиянием моих лекций о Достоевском студент-заочник из Липецка уверовал в Бога, окрестил больного ребёнка в надежде на выздоровление да ещё из партии вышел. Того студента я давно не видел. Он прощения просил у меня в скверике напротив кафе «Лира», где теперь «Макдоналдс». А я сказал: «Да полно! Вам тюрьмой пригрозили, а другие по собственной воле стучали».
Всё это маячило в будущем, а в 1968-м году Кирпотин пролистал мою дипломную работу и предложил поработать старшим лаборантом на кафедре. Диплом мой зачли как вступительный реферат в аспирантуру. А комната Герцена стала для меня родным домом. Благо, что дома у меня не было.

Валерий Яковлевич в прошлом был любимцем Сталина. И как выпускник Института Красной профессуры возглавил в ЦК отдел литературы и искусства. Был он приставлен к Горькому как секретарь. Только в ином значении этого слова – как секретарь ЦК. На знаменитом I съезде Союза писателей Кирпотин был содокладчиком Горького. Один доклад читал Горький, а второй, по драматургии, читал Кирпотин. В нём Валерий Яковлевич и употребил это роковое слово «соцреализм».
– Мы ведь думали, что соцреализм – это «Разгром» Фадеева. А дальше будет всё лучше и лучше, и тот же Фадеев создаст нечто равное «Войне и миру». А оказалось, что «Разгром» и Мечик с Метелицей – это вершина, а дальше тот же Фадеев писал всё хуже и хуже. Мы думали, они будут учиться у Толстого и превзойдут его, а они… Да что там говорить, – и Валерий Яковлевич сокрушённо махнул рукой.
Я понимаю, почему Сталин приставил именно Кирпотина к Горькому, вернувшемуся из эмиграции. Более мягкого, более умного, более интеллигентного и тактичного марксиста трудно было сыскать. Он никогда не повышал голос, всегда был доброжелателен, умел выслушивать возражения и не требовал, чтобы с ним непременно соглашались. Но, пожалуй, самое главное свойство Валерия Яковлевича – глубинное, природное благородство. Мы, его аспиранты – Валерий Гейдеко, Юрий Селезнёв и я, – никогда ни в чём не ощущали давления. Нельзя сказать, что со своими аспирантами он вёл себя, как с равными. Союз «как» здесь неуместен. Кирпотин был человек мысли, а в сфере мысли могла быть только одна иерархия – иерархия самой мысли.
Противоречия между мной и Кирпотиным были, как сказали бы марксисты, антагонистические. А он любил повторять: «Я мар-р-рксист». Но это был ещё досталинский маар-р-р-рксизм его расстрелянных учителей из Института Красной профессуры. Кирпотин часто упоминал Деборина, которого я ни при какой погоде не читал.
Я верил в Бога, а Кирпотин в диалектику. Он считал, что нет бога, кроме объективной реальности, и диалектика – пророчица этой самой таинственной материи и так называемой реальности.
– Курица не создана для того, чтобы из неё варили бульон. У материи нет никакой высшей цели, есть только диалектическое развитие.
Эта бесцелевая саморазвивающаяся материя, по мнению Валерия Яковлевича, осознавала сама себя и умнела в человеке. И тут у нас была точка схождения.
– Если в человеке, то богочеловек Христос отнюдь не пустая абстракция, – говорил я ему.
Валерий Яковлевич на всякий случай восклицал:
– Я марксист и в боженьку не верю, – но при этом соглашался со мной, что без Христа невозможно понять ни человека, ни историю, по крайне мере, за последние 2000 лет.
Вот в этих-то спорах и рождался у Кирпотина замысел лучшей его работы «Мир и лицо в романах Достоевского». Лицо – это иносказание. Валерий Яковлевич имел в виду не мир и лицо, а Христа и образ Христа. Перешагнув через многие заблуждения марксизма и отказавшись от множества собственных заблуждений, свойственных ранней молодости, Кирпотин смело провозгласил, что без Христа невозможно понять Достоевского. Страшная крамола по тем временам атеистической и, прежде всего, христоборческой диктатуры.
Вспомним того же Берлиоза у Булгакова, который клеймит Ивана Бездомного за то, что Христос в его поэме выглядит, как реальный персонаж истории, хотя и наделённый по воле автора множеством отрицательных качеств. Марксизм в СССР до последнего издыхания не признавал даже исторического факта жизни Христа. Да что там говорить, сама тема в том же 1978 году была весьма нежелательна. Да и к Достоевскому относились с весьма большим подозрением.
Когда Кирпотина попросили уйти на пенсию, он передал мне свой спецкурс по Достоевскому на Высших литературных курсах, где учились члены Союза писателей. С 1974 по 1986 год я работал старшим преподавателем на кафедре истории русской литературы Литературного института СП СССР в той же самой комнате Герцена на Тверском, 25. Возможно, работал бы и поныне, если бы не явились гости с Лубянки и не завели бы на меня дело «Лесник» по статье «антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера». Такое же дело было заведено на Войновича и с той же статьёй. Только ему дали кличку почему-то «Гранин». Наверное, и на Гранина было такое же дело. Не удивлюсь, если окажется, что его кличка была «Войнович».
Уйдя на пенсию отнюдь не добровольно, Кирпотин завершил свой трёхтомник, где ключевой была та самая глава о Христе под фиговым листом названия «Мир и лицо в романах Достоевского». Валерий Яковлевич попросил меня написать рецензию для «Нового мира». В отделе критики меня встретили насторожённо.
– Понятное дело, вы начнёте петь дифирамбы своему учителю. Я же вам прямо скажу, ему за его соцреализм и прочие художества в ЦК в 30-е годы…
– Валерий Яковлевич умнейший, интеллигентнейший человек. Вспомните, как он пробкой вылетел из ЦК, когда начались все эти зверства.
– Ничего себе вылетел. Стал заместителем Фадеева. Фактически управлял Союзом писателей.
Что тут было возразить? Управлял. Потом, когда Москву собрались сдавать немцам, Фадеев перепоручил все дела Кирпотину и уехал. Кирпотин рассказывал мне об этом не раз. Его чуть не расстреляли «за паникёрство». Валерий Яковлевич зачитывал мне извинительное письмо Фадеева, которое он послал Кирпотину перед тем, как застрелиться.
Всё было. Громили литературоведа якобы за увлечение Достоевским в период борьбы с космополитами безродными. Карикатура была в «Крокодиле». Парикмахер-Кирпотин, сладко улыбаясь, с ножницами и расчёской над сидящим в кресле хмурым и лохматым Достоевским и подпись: «Не волнуйтесь, Фёдор Михайлович, я вас так приглажу, что родная мать не узнает». Да что там говорить, Валерия Яковлевича били, и крепко били. Повод для битья у нас всегда найдётся. А вот теперь его не очень-то хотели видеть даже в качестве рецензируемого автора в «Новом мире». Трудно мне было в этот момент, но, сам битый и перебитый, я нашёл нужные слова:
– Это будет доброжелательная и объективная рецензия. Там, где есть повод для дискуссии, я могу возразить. Мы ведь и в жизни в Литинституте всегда дискутируем. Валерий Яковлевич вполне веротерпим.
– Это сейчас он веротерпим. Ну да ладно, пишите. Ничего не обещаем, но рассмотрим объективно.
Конечно, я не стал расстраивать Кирпотина пересказом этой беседы. Просто сказал, что «Новый мир» требует, чтобы рецензия не была хвалебной, но обязательно дискуссионной.
– И очень хорошо. Мне хвалы не нужны. Пишите, что думаете, как мы с вами обычно беседуем.
Особой полемики у меня, честно говоря, не получилось, я по природе своей не полемист. Было лишь два полемических абзаца, написанных на тогдашнем иносказательном воляпюке. Приведу их здесь дословно. Но чтобы понятен был смысл, объясню сегодняшнему читателю, что вместо запретного слова «религия», которое в 1979 году можно было употреблять лишь в ругательном смысле, здесь присутствует слово «миф», тоже крайне нежелательное для тогдашних идеологов. Суть моего спора с Кирпотиным понять легко. Валерий Яковлевич утверждал, что в образе князя Мышкина Достоевский показал невозможность Христа сегодня. Для меня же было очевидно, что именно в «Идиоте» Достоевский нашёл свой писательский образ Христа сегодня, о чём он и писал в своём дневнике.

«В статье «Мир и лицо в романах Достоевского» В.Кирпотин подробно прослеживает путь от замысла к воплощению образа князя Мышкина и в Евангелии и в «Дон Кихоте» Сервантеса. О «Дон Кихоте» Достоевским сказаны пламенные слова: «Эту самую грустную из книг не забудет взять с собой человек на последний суд Божий!..» С каким же благоговением создавал Достоевский образ князя Мышкина, если в нём должны были воплотиться и Христос, и Дон Кихот! Может быть, к пониманию этого образа нужно идти с позиций единственной в своём роде эстетики, действительной только для данного произведения.
И здесь в связи с этим разговором хочется поделиться некоторыми сомнениями относительно традиционного подхода В.Кирпотина к проблеме мифа. У В.Кирпотина миф – лишь препятствие на пути к пониманию человека. Для него познание истины есть борьба с мифом. Естественно при таком подходе видеть в Мышкине опровержение евангельского Христа и ничто другое. Чаще всего мифологический роман есть снятие противоречий между мифом и текущей реальностью. «Доктор Фаустус» Томаса Манна вовсе не опровергает «Фауста» Гёте, как «Фауст» Гёте не опровергает легенды о докторе Фаусте. Образ Христа был для Достоевского высшей сверхценностью, и трудно предположить в «Идиоте» художественный смысл, диаметрально противоположный замыслу автора, его «святая святых». Спрашивая, почему после Христа стал возможен Дон Кихот, Достоевский ответил, что испанский идальго, как и мистер Пиквик Диккенса, «удались, потому что «смешны». Князь Мышкин, писал Достоевский, не смешон, он «невинен». Слово «невинен» подчёркнуто. Здесь открыт секрет правдоподобности и жизненности этого образа – одного из самых обаятельных в мировой литературе».

Безусловно, Кирпотин прав, когда пишет в своих мемуарах, что я воспользовался случаем, чтобы высказать свои сокровенные идеи и мысли о Христе и о Достоевском. Но что же в этом плохого? И кто из критиков и писателей, когда-либо поступал иначе. Кого бы ни рисовал художник, он рисует и свой автопортрет. Уж кто-кто, а Кирпотин это прекрасно знал.
Это была первая написанная и опубликованная мною рецензия. Писал я её словно на раскаленной сковородке. И слово «Христос» нельзя, и «религия» нежелательно, а уж на «Евангелие» совсем табу. А тут ещё такая запутанная, такая трагическая, такая, в общем-то, искорёженная судьба умного, благородного, но, конечно, упёртого в своём мар-р-рксизме Валерия Яковлевича Кирпотина. И об это ведь нельзя было написать даже иносказательно. Хотел я назвать рецензию «Мужество достоевсковеда», но в редакции «Нового мира» исправили заголовок на «Мужество Достоевского», да ещё и внесли кое-какие изменения в финал, чтобы соответствовало новому заголовку, что тогда делалось, да и сейчас, к сожалению, практикуется.
Последствия этой рецензии были для меня просто катастрофические и аукаются до сих пор. Валерий Яковлевич не поленился пойти в Союз писателей и забрать из секретариата свою рекомендацию на моё поступление в Союз. Тут он явно опережал события. В 1991 году комиссия Верховного Совета обнаружила в сейфах Лубянки донесение 1984 года на имя председателя КГБ: «Предотвращено поступление «Лесника» в Союз писателей» (об этом пишет Урусадзе в книге «Выборные места из переписки с врагами»), но Валерий Яковлевич к этому никакого отношения, конечно же, не имел. В 80-м году мы обменялись письмами. Кирпотин публикует их в своих мемуарах. Потом ко мне приходил его внук Дима, он сейчас известный онколог. Внук пытался нас помирить. Но, честно говоря, и на человеческом, и на каком-то другом, высшем уровне трещина между нами уже разверзлась в непреодолимую пропасть.
Я понял, что при всех своих положительных качествах Кирпотин был и остался сталинским вельможей. В Валерии Яковлевиче пробудился «маар-р-рксист», а марксисты, начиная с Маркса, стараются не убедить, а уничтожить того, кто с ними в чём-либо не согласен. Что касается сути нашего спора о Боге и Достоевском, то с годами он ужался во мне до одного двустишия:
Достоевский – русский спор:
Всё на свете и топор…
И ещё одно двустишие, имеющее отношение к той многострадальной моей рецензии тридцатилетней давности:
Написано пером –
Прочитано топором.
Это, конечно, не в стиле князя Мышкина, но вполне по-раскольниковски.
Где-то там, на вершинах мысли, я с Валерием Яковлевичем никогда не ссорился. Мы и по сей день продолжаем этот нескончаемый диалог. Недавно я закончил мистерию «Голоса», состоящую исключительно из голосов людей, которых я слышал. У меня хорошая память на голос и интонацию:
Профессор Кирпотин: Революцию не делают в белых перчатках. А знаете, когда была вершина моей славы? Я прохожу в штабной вагон. Часовой читает мой мандат: «выдан Кирпотину». Часовой салютует штыком и восклицает: «Проходите, товарищ Кропоткин!»
Я. С праздником вас, Валерий Яковлевич, с годовщиной Октября.
Профессор Кирпотин. И вас тем же концом по тому же месту.Константин КЕДРОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.