по ту сторону тайны

№ 2008 / 20, 23.02.2015

Ещё при жизни Марии Петровых (1908 – 1979) возникла её тайна. Тайна поэта глубокого, искреннего, настоящего, но – тенелюбивого, равнодушного к шуму известности, признанию, славе; одним словом – «безымянного чуда» (В. Звягинцева).
Единственная прижизненная книга её стихов, «Дальнее дерево» (1968), изданная в Армении, не только не поколебала эту тайну, но, казалось, сделала всё возможное, чтобы подогреть к ней интерес публики: высокие отзывы Анны Ахматовой и Бориса Пастернака, словесные и живописные портреты О.Мандельштама и М.Сарьяна, которые впервые воспроизвёл в этой книге литературовед Левон Мкртчян, составитель и автор предисловия, сразу же создали высокое охранительное поле вокруг этого поэта. Позже, уже после смерти Марии Петровых, роль сбережения тайны взяли на себя мемуары – Д.Самойлова и Л.Озерова, Я.Хелемского и Е.Николаевской, А.Тарковского и С.Липкина.
История русской поэзии за последние полвека вообще всё более движется у нас воспоминаниями. Они заменяют критику, а в ряде случаев и отменяют её.
Вот и такой фигуре, как Мария Петровых, похоже, суждено навечно остаться в легенде, мифе. А что может быть лучше легенды, скажут нам, это и есть подлинное признание, и оценка, и дух тайны поэта. «Тайна Марии Петровых» – с таким предисловием Арсения Тарковского вышла первая посмертная книга её избранных стихотворений «Предназначенье» (1983).
Всё так. Но критике – таков уж её удел – всегда хочется осмыслить феномен поэтического явления. Заглянуть по ту сторону тайны, с тем чтобы понять, это скрывается за зыбкой мемуарной завесой («Скажи, что может быть страшней / Придуманных воспоминаний?» – это страх самой Петровых). Задать вопросы и ответить на те, очевидные из них, что сразу же встают перед критиком, когда он начинает вдумываться в загадку этой странной поэтической судьбы.
Как получилось, что, находясь в блестящем окружении поэтов, казалось бы, высоко восхищавшихся талантом Петровых, у неё вышла при жизни одна-единственная книга стихов, да и то не в России, а в Армении? Почему за три десятилетия переводческой деятельности, подаривших нам прекрасные строки армянских, литовских, кабардинских, польских, болгарских, еврейских поэтов, сама Петровых опубликовала, пожалуй, не более десятка своих стихотворений в «толстых» литературных журналах и газетах? «Я довольно внимательно слежу за газетными и журнальными публикациями любимых поэтов. Делаю вырезки, что-то могу пропустить, но очень немногое. Так вот, в моём архиве обнаружилась за послевоенные годы лишь одна обширная прижизненная подборка – страница стихов Марии Петровых в «Литературной России». Честь и хвала сотрудникам еженедельника, нарушившим инерцию» (свидетельство Якова Хелемского в воспоминании «Ветви одного ствола»).
И это происходило в то самое советское время – в годы «оттепели» (60-е) и в «застойные» годы (70-е), когда авторы будущих воспоминаний о ней издали не одну книгу стихов в престижном «Сов.писе», активно печатались в периодике; были накрепко «встроены» в литературный процесс. Это потом, в «перестроечные» годы, некоторые из них станут заявлять, что не знают, что такое советская литература, в которой они так долго вольготно располагались.
Нет, Мария Петровых не была «пятой колонной», не диссидентствовала: она была востребована и ценилась, главным образом, как профессиональный переводчик, в особенности армянской поэзии, и строгий взыскательный редактор чужих текстов. Но это совсем не относилось к её собственным оригинальным стихам. И дело здесь, думается, не только и не столько в её пресловутой гордости, нежелании «предлагать» себя или «продвигать» в печать, как об этом в один голос твердят мемуаристы. А в том, интуитивно чувствуемом ею положении вещей – и это интуиция подлинного художника, – при котором она бы выглядела белой вороной в современной текущей литературе.
Сохранить право выбора – оставаться собой и свободной в своём праве – писать так, как она хотела и что хотела – вероятно, в её случае можно было только при условии – быть незамеченной, потаённой – в тени.
Это значило для неё – писать не по лжи. Брать чистым от природы голосом точные ноты.
Да, Мария Петровых – прирождённый лирик. Оглядывая её творческий путь, длившийся несколько десятилетий (20-е – 70-е годы), всматриваясь в небольшое количество оставленных ею стихотворений, отчётливо видишь сегодня: она начинала ярко, уверенно… и непохоже. Хотя внешне это и было похоже на романтический стиль, которому отдавали дань многие её современники, поэты 20-х – 30-х годов. Броская экспрессия метафоры: «Даль недолётна. Лишь слышно: от холода / Звёзд голубые хрящи хрустят…» (это – ночь!), цветной, нередко, составной эпитет, ломающий банальное, устоявшееся, привычное представление о предмете, характерно для живописной палитры Петровых – «зелёная кровь», «темноигольчатая туча», «суровое, бронзоволикое счастье», «долины сребролунная полынь», неожиданная эффектность концовки стихов: «…Ты любишь скрываться в расселинах строк, / Исчадье мечты, черновик соловья, / Читатель единственный, муза моя, / Тебя провожу, не поблагодарив, / Но с пеной восторга, бегущей от рифм» («Муза» 1930).
Да, перед нами – мастер, притом как бы сразу явившийся таким: все «леса», подготовительные работы убраны, скрыты от глаза читателя. Он, мастер, кажется, играет своей бьющей через край силой, своим незаурядным уменьем. Хотите – будет море – «двуполым», ночь – «с надклёванной луной», созвучья, которые стремятся «с пера», – с «изумлённым налётом серебра», – говорит он нам, с артистическим блеском вызывая к жизни и преображая самые разнообразные-отвлечённые и конкретные явления и предметы внешнего мира.
Но что-то мешает нам поверить, что это и есть цель мастера. Может быть, та особая страстность женской души, о которой писал Тютчев («Кто ты? Откуда? Как решить, / Небесный ты или земной? / Воздушный житель, может быть, – / Но с страстной женскою душой//)?Неукротимою тревогой
Переполняется душа.
Тетради жаждущей не трогай,
Но вслушивайся не дыша:

Тебя заставит чья-то воля
Ходить от стула до стены,
Ты будешь чувствовать до боли
Пятно в луне и плеск волны,
Ты будешь любоваться тенью,
Отброшенною от стихов, –
Не человек и не смятенье:
Бог, повергающий богов.

Но за величие такое,
За счастье музыкою быть,
Ты не найдёшь себе покоя,
Не сможешь ничего любить…
Может быть, ранние утраты – горе тяжкоступающее, «стоногое чудовище с заплаканным лицом» – напоминают поэту о трагизме жизни, перед которым искусство – при свете совести – может ли оставаться равнодушно-спокойным, отрешённо-царственным?
Как бы то ни было, но не хотела и не смогла в это поверить и сама Мария Петровых. Она отклонилась от блестяще начатого ей вначале пути мастера – собирателя слов, пытаясь вызнать свою собственную поэтическую судьбу. Не оставшись в пределах одного словесного ремесла и техники, а выйдя к границам общечеловеческого содержания.
Сегодня мы можем сказать: это ей удалось – Марию Петровых не спутаешь ни с кем. Хотя и не без потерь, ведь поэт замахивался на самое трудное – правда откровения должна соответствовать правде выражения.
Уже в стихах 40-х годов она ощутимо меняет своё художественное русло: никакой романтической аффектации. Идёт война, жизнь в тылу, суровые лишения, которые она переживает вместе со всей страной и народом. На место экспрессивной метафоры, яркого образа, цветного словаря приходит безыскусная, неприкрашенная исповедь, украшенная лишь правдой человеческого сердца:Проснёмся, уснём ли – война, война,
Ночью ли, днём ли – война, война,
Сжимает нам горло, лишает сна,
Путает имена.
Это новое качество поэтического отношения к жизни не оказалось преходящим, временным, продиктованным темой… Все свои усилия Петровых прилагает к тому, чтобы закрепить признаки нового стиля, развить талант именно в этом направлении.
Лучше всего ей удаётся это сделать в жанре любовной лирики: «Ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости…» – так самокритично она оценит позже свою женскую индивидуальность в сравнении со своими прославленными современницами (Анна Ахматова занимала особое место в судьбе Петровых: она высоко ценила её, дружила с ней, посвятила несколько стихотворений той, что была «и слышащей и зрячею, / Прошла сквозь чащу мёртвых лир…»). Да, этого не было у неё, но было другое – только ей одной присущая женственность («Мастерица виноватых взоров», «Наша нежность гибнущим подмога», О.Мандельштам) – страстность в утверждении любви как полной и самозабвенной отдачи себя, преданности, верности. Не случайно Анна Ахматова говорило её стихотворении «Назначь мне свиданье на этом свете…» (1953) как о шедевре лирики…» («Вопросы литературы», 1965, № 4, с.187):Назначь мне свиданье на этом свете,
Назначь мне свиданье в двадцатом столетье,
Мне трудно дышать без твоей любви,
Вспомни меня, оглянись, позови…
………………………………………
Назначь мне свиданье хотя б на мгновенье,
На площади людной, под бурей осенней,
Мне трудно дышать, я молю о спасенье…
Хотя бы в последний мой смертный час
Назначь мне свиданье у синих глаз.
Но и такие лирические стихотворения Марии Петровых, как «– Но в сердце твоём я была ведь? – Была…», «Люби меня. Я тьма кромешная…», «У твоей могилы вечный непокой…», «Ты не становишься воспоминаньем…», «Давно я не верю надземным широтам…», «Судьба за мной присматривала в оба…», могут войти (и входят, но мало) в антологии любовной лирики ХХ и ХХI веков по праву подлинности переживания: в них «звук сердца, ставшего судьбой». Слова «судьба», «сердце», «душа» становятся ключевыми словами её поэтики. Она хотела с максималистской требовательностью привести свою поэзию к самим основам нравственного бытия человека, где горе есть горе, счастье называется счастьем, а сердце остаётся сердцем, которое отстаёт, потому что любит…
Если вспомнить середину прошлого века, то насколько же это «желание» поэта «отставало» от железобетонных задач и установок ангажированной советской литературы и текущего литпроцесса. Не случайно русский философ Иван Ильин именно в этом времени усмотрел все признаки надвигающегося современного мирового кризиса, который, по его мысли, «есть кризис «заглохшего сердца» и «восставшего праха». А если сердце заглохло, то – человек наполовину мёртв и не справиться ему с жизненной пылью…»
«Восставший прах» – это прах невызревших, ложных или мертворождённых идей, облепляющих сознание современного человека, в результате чего он теряет ясность понимания происходящего, живой и мёртвой жизни, живёт по законам старомертвящего времени. Точнее будет сказать: сам создавая его таким – своим неразличением добра и зла, подлинного и мнимого, нравственной и эмоциональной недостаточностью…
И тогда – не совладать с Судьбой! В особенности – художнику.
Уже в 50-е – 60-е годы это становится не просто темой размышлений Петровых – её подлинной мукой, болью, переживанием. «В минуту отчаянья» (так названо одно из её стихотворений) ей кажется, что бесплодны поиски единственного слова: «Ты не найдёшь путей к нему / И не жалей об этом: / Оно не пересилит тьму, / Оно не станет светом». Но это чувство проходит, и более важна для неё мысль, что овладение словом – это трудный процесс, который лежит через преодоление лжи: «Как будто дознался, достиг, добился, и что ж? – / Опять говоришь напрямик привычную ложь. / Какая во лжи простота, / Как с нею легко, / А правда совсем не проста, / Она далеко».
Неприятие лжи во всём – в жизни, и в литературе, в «созвучиях, рвущихся врозь» и разрушающих большие традиции русской классической литературы и прежде всего – пушкинскую, которую она высоко чтила, с годами всё более обостряется. Петровых склоняется к выбору: либо «умейте домолчаться до стихов», либо – «пустые строки, горечь тайного стыда».
Можно предположить: усиливающиеся рефлексии, сомнения в себе самой, в собственных творческих силах («нет несчастней того, кто себя самого испугался»), чуткая настороженность к слову, способному сфальшивить («для сердца легче смерть, чем первые слова»), подтачивали изнутри хрупкий поэтический организм Марии Петровых. Не давали в полной мере раскрыться её зренью, слуху и пониманию в построении художественного мира, которым всегда движет воля автора – безоглядная и в чём-то жестокая.
Такие блистательные по мастерству вещи, как «Плач китежанки» – о «ненаглядном Китеже», который погружается в воду – («Лишь волна задрожала, / И жемчужная пена / К берегам побежала. / Затонул, мой великий, / Стало оглядь безмолвно, / Только жадные блики / Набегают на волны…»), или балладный «Чёрный ворон, чёрный вран. / Был ты ворон иль не крал?» остаются знаками её интереса к русской истории, фрагментами неоконченного целого, оседают в записных книжках, четверостишиях и набросках:Душа объята сном
Иль мечется в смятенье,
А под твоим окном
Растёт стихотворенье.
Что же помешало Марии Петровых его дописать? Тяжёлая болезнь или бегство от себя, или «суета неживая», или «не те голоса», которые не расслышали её чистый голос в литературе? Быть может, это и есть её тайна, загадка, которую она унесла с собой?
Последнее стихотворение Петровых, которое печатается в разделе «Из записных книжек», написано в год смерти (1979) автора: «Перестал человек писать стихи. / Почему? / Потому что ясно стало ему, / Что слово его ничего не значит, / Что хоть стар он, но путь его не начат, / И не время его начинать, / А время молчать, / И темно, и пора почивать, / И напрасно тоска неуёмная гложет… / Пожалейте, кто может. /
Это звучит трагично и сильно: оборванные на полуслове строки напоминают о том, что перед пишущим стихи человеком открываются такие непроходимо-тёмные бездны отчаянья, что становится страшно, и если жизнь – не поле перейти, то и поэзия – Судьба, которую не объедешь конём.
Мария Петровых не обманывалась на этот счёт, не строила ложных иллюзий, безжалостно занижая себе цену; «Мы начинали без заглавий, / Чтобы окончить без имён. / Нам даже разговор о славе / Казался жалок и смешон».
…Многие поэты, её современники, окончили свой путь с именем и славой. Но – без тайны.
Мария Петровых осталась с Тайной.
Что же такое тайна поэта?
«Тайна, – по точному определению С.Гандлевского, – первопричина лирической поэзии. Дело поэта не раскрытие тайны, а воспроизведение её в неприкосновенности, чтобы человек, причастный той же тайне, со страхом и восхищением узнал её по твоим стихам, как внезапно досказывает собеседник, оборвав твою историю на полуслове, твоё же сновидение».
Мария Петровых никогда не станет поэтом для филологов, а её стихи – текстами для учёных-литературоведов, по которым они выстраивают свои дискурсы. Этому помешает «блаженный избыток, бесценный излишек» чувства, переполняющий её лирику. Но именно в этом качестве она живёт для читателя: со страхом и восхищением он досказывает её «Сон на рассвете» – «Какие-то ходы и переходы, / Тягостное чувство несвободы, / И деревянный низенький помост, / Как на погосте, он открыт и прост, / Но это – стол, на нём вино и свечи, / А за столом – мои отец и мать. Их нет в живых…» (позже мы встретим этот сюжет у О.Чухонцева, И.Жданова, И.Котлярова и других современных поэтов, но Мария Петровых была одной из первых, кто дал ему жизнь в лирике).
Разгадываем вместе с автором страшную загадку «дальнего дерева» как странность любовной страсти: «Когда в саду ни ветерка, / Оно дрожмя дрожит… / Что это – страх или тоска, / Тревога или стыд? / Что с ним случилось? Что могло б / Случиться? Посмотри, / Как пробивается озноб / Наружу изнутри…», переживает судьбу погибшего ручья, страдающей Природы, как свою собственную: «Пожалейте пропавший ручей! / Он иссох, как душа иссыхает. / Не о нём ли средь душных ночей / Эта ива сухая вздыхает!»
Для каждого читателя, который, как и она, вечно сомневаясь «не воплотилась до конца», поэт находит единственные в своём роде – и такие близкие русской классической традиции – слова утешения:Не зря, не даром всё прошло,
Не зря, не даром ты сгорела,
Коль сердца твоего тепло
Чужую боль превозмогло,
Чужое сердце отогрело
Вообрази – тебя уж нет,
Как бы и вовсе не бывало,
Но светится твой тайный след
В иных сердцах… Иль это мало –
В живых сердцах оставить свет?
Отсюда рукой подать до Тютчева и позднего (1967) Заболоцкого. Не случайно автор «Некрасивой девочки», не признававший женской поэзии, даже саму Ахматову, по свидетельству некоторых современников, ценил её дарование. Она – в свою очередь – тоже…
Вспоминаю свой единственный короткий разговор по телефону с Марией Сергеевной, когда в начале 70-х годов я попросила её написать несколько страничек о Заболоцком для журнала «Советская литература на иностранных языках». В ответ прозвучало слабым нежным голосом: да, люблю Заболоцкого, пыталась о нём несколько раз написать, но у меня всегда не получалось, и сейчас вряд ли получится…
За этим удивительным смирением отказа, в этой «целомудренной бездне стиха» отчётливо различим автопортрет тайны по имени: Мария Петровых.

Инна
РОСТОВЦЕВА