Мы живём в эпоху великого страха

№ 2009 / 15, 23.02.2015

В да­лё­ком 1931 го­ду один из ге­ро­ев Алек­сан­д­ра Афи­но­ге­но­ва вос­клик­нул: «Мы жи­вём в эпо­ху ве­ли­ко­го стра­ха». Эти сло­ва ока­за­лись про­ро­че­с­ки­ми. Но за своё пред­ви­де­ние пи­са­тель за­пла­тил слиш­ком страш­ную це­ну.

В далёком 1931 году один из героев Александра Афиногенова воскликнул: «Мы живём в эпоху великого страха». Эти слова оказались пророческими. Но за своё предвидение писатель заплатил слишком страшную цену.


Александр Николаевич Афиногенов родился 22 марта (по новому стилю 4 апреля) 1904 года в городе Скопин Рязанской губернии. Его отец был железнодорожным служащим, избравшим потом судьбу писателя и печатавшимся под псевдонимом Н.Степной. Мать работала учительницей.


Интерес к театру у Афиногенова появился ещё в детстве. Он даже пытался организовать в Скопине домашний кукольный театр.


Когда в стране произошла смена власти, Афиногенов интуитивно встал на сторону победителей. Он без колебаний вступил в комсомол, а уже в восемнадцать лет стал членом правящей РКП(б).







 В московском метро. А. Щербаков,  А. Афиногенов, Дж. Афиногенова. 1935 г.

В московском метро. А. Щербаков,
А. Афиногенов, Дж. Афиногенова. 1935 г.



В 1921 году Афиногенов поступил в Московский институт журналистики, где попал под сильное влияние пролеткультовцев. Новые наставники заказали ему пьесу на актуальную тему о разрушителях машин в Англии. Под названием «Роберт Тим» эта пьеса была опубликована в 1924 году, но её, кажется, так нигде и не поставили.


Позднее начинающего драматурга назначили завлитом в Первый Московский рабочий театр Пролеткульта. Для родного коллектива Афиногенов инсценировал один из рассказов Джека Лондона и сочинил несколько агиток. Но уже к 1928 году он испытал в Пролеткульте горькое разочарование. Там насаждалась иллюстративная эстетика. А ему хотелось воспроизводить в своих пьесах «простые человеческие чувства».


После разрыва с Пролеткультом Афиногенов написал пьесу «Чудак». Он впервые решил оттолкнуться не от идеи, а от конкретного человека, избрав свои героем беспартийного энтузиаста Бориса Волгина. Новый материал заинтересовал режиссёров 2-го МХАТа И.Берсенева и А.Чебана. К удивлению автора, на премьеру спектакля пожаловал сам нарком Луначарский, а также Фадеев и П.Марков. И все они потом откликнулись положительными рецензиями.


Однако время бескорыстного энтузиазма стремительно улетучивалось. На смену революционному подъёму пришёл испуг. Афиногенов быстрей других уловил новые веяния, откликнувшись на них очень смелой пьесой «Страх». Ведь что утверждал его герой – профессор Бородин? Учёный пришёл к выводу, будто советская система управления держалась исключительно на страхе. «Молочница боится конфискации коровы, – считал Бородин, – крестьянин – насильственной коллективизации, советский работник – непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник – обвинения в идеализме, работник техники – обвинения во вредительстве. Мы живём в эпоху большого страха». Отсюда оставался всего один шаг до диктатуры или тоталитаризма (кому что больше нравится).


Цензура забила тревогу и первый вариант пьесы фактически запретила. Писатель вынужден был во втором варианте убрать все упоминания карательных органов и ввести в список действующих лиц старую большевичку.


Первым афиногеновский «Страх» в 1931 году поставил во МХАТе И.Судаков. Публика в своих оценках разделилась. Начинающая поэтесса из Одессы Маргарита Зейлигер, избравшая впоследствии себе псевдоним Алигер, 16 февраля 1931 года записала в своём дневнике: «Вчера в первый раз в Художественном – «Страх». – Афиногенова. М-да, се есть вещь? И се есть игра. Какие глупые фразы о таких 2-х больших вещах, как «Страх» и Художественный театр». Тем не менее уже через два дня она, бросив занятия на курсах, побежала в клуб писателей, чтоб разузнать мнение элиты. Позже поэтесса конспективно изложила ход дискуссии. «Амоглабели – начал диспут. Неправильно говорит по-русски. Его не помню. А вот Шкловский, маленький, круглый, гладкий, блестящий, как его словечки. Он пишет сценарий на – Страх. – Один драматург или режиссёр ему посоветовал: пусть украдут документ – не представляют сценария без авантюрности. Без погони. – Пусть будет погоня за кроликами (реплика из зала). Умница!


ГроссманРощин


Коган… Стар он. Сколько вы не говорите о новой тематике для МХАТа, он всегда будет знаменит в своём психологизме. – А Гроссман в ответ: – Зачем думать так, как думает Вольтер, когда сам Вольтер думает иначе. – А один студент посоветовал для эксперимента дать эту вещь в руки Мейерхольда. Чудно было».


Спустя пару лет Афиногенов тему всеобщего страха, сковавшего чуть ли не всю страну, развил в пьесе «Ложь». Но тут драматурга чутьё подвело. Он хотел, чтобы его новую вещь одобрил лично Сталин. Писатель, видимо, жаждал триумфа, и горько просчитался. Вождь в возмущении исчеркал весь текст пьесы красным карандашом. «Тов. Афиногенов! – писал Сталин. – Идея пьесы богатая, но оформление вышло небогатое. Почему-то все партийцы у Вас уродами вышли, физическими, нравственными, политич<ескими> уродами».


Не принял «Ложь» и Максим Горький. Ему не понравился пессимистический настрой автора. Правда, в отличие от Сталина буревестник революции ничего запрещать не стал, предложив ограничиться единственным закрытым показом для «тысячи хорошо грамотных ленинцев, непоколебимо уверенных в правильности генеральной линии». Как видим, даже Горький страшно не хотел, чтобы афиногеновскую «Ложь» увидела вся страна. Элита, что партийная, что творческая, очень не хотела, чтобы народ знал всю правду. Куда удобней верхам было держать общество в постоянном страхе.


Не ожидав такого исхода, Афиногенов растерялся. Знакомые предложили ему срочно загладить вину перед Сталиным и включиться в поездку видных писателей по Беломорканалу. В общем, начались метания из одной крайности в другую. Драматург брался то за воспевание рабочего класса, то скатывался к описанию быта «маленького человека». Но всё выходило фальшиво. Более-менее искренней получилась разве что пьеса «Далёкое» (её в 1935 году в вахтанговском театре поставил И.Толчанов).


Недовольство всем и вся в какой-то мере спровоцировало Афиногенова на бунт. Он покусился на святое, предложив в уже устоявшейся формуле «социалистический реализм» первое слово заменить на определение «психологический». В ответ комиссары развернули в газетах травлю писателя.


Что пережил Афиногенов в страшном 1937 году, можно представить по его дневнику. «Все уже думали, – фиксировал он 5 апреля, – что я арестован и препровождён в тюрьму, говорят в немецких газетах писали об этом, да и на собрании поговаривали – что-то не ходит Афиногенов, наверное, он там же, где Авербах».


Разговоры об аресте были не случайны. Афиногенова во всех официальных учреждениях громили как лютого врага. 30 апреля писатель занёс в свой дневник риторические вопросы: «За что меня смешали с грязью и спустили с лестницы? За что меня ещё будут мотать и мучить, спрашивать и не верить, требовать правды, хотя большей правды, чем я уже сказал им, – вообще нет в мире! За что всё это?»


Афиногенов поначалу думал, что главной причиной всех его мытарств было знакомство с бывшим наркомом Ягодой. Но в литературных кругах считали, что писатель поплатился за жену. Супруга Афиногенова была американкой, которую первый муж когда-то уговорил поехать в Советский Союз. А связи с иностранцами при Сталине никогда не поощрялись.


Своего апогея травля достигла 19 мая. В тот день Афиногенова исключили из партии. Писатель был подавлен, если не раздавлен. С какой обидой он писал в дневнике, как на заседании партгруппы выслушивал хлёсткие унизительные слова. «Фадеев с каменным лицом обзывал меня пошляком и мещанином, переродившимся буржуазным человеком и никудышным художником».


После изгнания из партии оставалось ждать прихода чекистов. Но дни шли, а писателя не трогали. Афиногенова пока давили в основном психологически. А это оказалось ещё страшней. Как сдержаться, когда на твоих глазах арестовали Правдухина. Что делать, когда от тебя публично отказался твой друг Всеволод Иванов, которому НКВД успело до этого построить в Переделкино шикарную дачу?


Чтобы не сойти с ума от череды предательств, Афиногенов ближе к осени 1937 года силой воли усадил себя за письменный стол. Но все сюжеты вились у него вокруг одной темы – возможного ареста. Он попробовал писать пьесу, но кроме сцены «Первый допрос», больше ничего придумать не смог. Потом у Афиногенова возникла идея романа. Но и тут ему не дали покоя мысли о зависти и подлости литературных чиновников, которые обрекли на заклание самых талантливых людей. 24 октября 1937 года он пометил в своём дневнике: «Для романа – обязательно о двух человеческих типах: Пастернак и Киршон. Киршон – это воплощение карьеризма в литературе. Полная убеждённость в своей гениальности и непогрешимости. До самого последнего момента, уже когда он стоял под обстрелом аудитории, он всё ещё ничего не понимал и надеялся, что его-то уж вызволят те, которые наверху… И – второй образ, Пастернак. Полная отрешённость от материальных забот. Желание жить только искусством и в его пульсе».


Афиногенову всё же повезло. За ним так и не пришли. Его спас пленум ЦК ВКП(б), который в январе 1938 года принял постановление «Об ошибках партийных организаций при исключении коммунистов из партии».


Однако страхи бесследно не проходят. Писатель сломался. Он уже боялся обращаться и к крамольным темам. Чтобы доказать свою верноподданство, Афиногенов быстро «склепал» историко-революционную пьесу «Москва, Кремль». Но разве это было искусство?


В отчаянии Афиногенов замкнулся и полностью ушёл в семью. И удивительно: это пошло его творчеству только на пользу. Он написал прекрасную лирическую комедию «Машенька», в которой зазвучали новые для него мотивы: любви и сострадания. За её постановку тут же взялся в театре им. Моссовета Завадский, пригласив на главную роль Марецкую.


Когда началась война, Афиногенову дали литотдел в Совинформбюро. 29 октября 1941 года он пришёл для новых указаний на Старую площадь в ЦК партии. И вдруг начался налёт немецкой авиации. По злому року единственным, кто погиб в ту бомбёжку, был Афиногенов. Эта трагедия, как говорили, очень сильно потрясла Пастернака. Он воспринял смерть своего товарища как «событие странное и которое кажется почти вымышленным или подстроенным, по неожиданности, нарочитости и символической противоречивости».

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.