Во глубине России

№ 2011 / 47, 23.02.2015

В со­вет­ское вре­мя поч­ти все кри­ти­ки, ког­да до­сти­га­ли вы­со­ко­го по­ло­же­ния в струк­ту­рах вла­с­ти, как пра­ви­ло, пи­са­ли уже толь­ко о клас­си­ках или ли­те­ра­тур­ных ге­не­ра­лах. На но­вые име­на и глу­бин­ку они уже вни­ма­ния прак­ти­че­с­ки не об­ра­ща­ли.

В советское время почти все критики, когда достигали высокого положения в структурах власти, как правило, писали уже только о классиках или литературных генералах. На новые имена и глубинку они уже внимания практически не обращали. В этом плане Александр Макаров представлял исключение. Какой бы пост он ни занимал, ему всегда было интересно следить за литпроцессом в провинции. Известно, что ещё в 1964 году критик задумал книгу «Во глубине России», для которой ему хотелось написать статьи о Викторе Астафьеве, Юрии Казакове, Викторе Конецком, Владимире Жукове и Василии Казанцеве. Но успел он закончить лишь материал об Астафьеве.



В 1953 году Александр Макаров, заполняя для Союза писателей очередную анкету, написал новую автобиографию. Он рассказывал: «Я, Макаров Александр Николаевич, родился в 1912 году 3 марта (19 февраля по старому стилю) в Москве. Отец, по происхождению крестьянин дер. Осташково Калязинского у. Тверской губ., в детстве был отдан в мальчики к хозяину и всю жизнь прожил в Москве: до революции работал по найму, служил в царской, а с 1918 по 21 год в Красной армии рядовым; после до 1927 года работал по найму, кустарём-одиночкой, с 1927 г. в артелях и государственных мастерских. Звали его Макаров Николай Иванович, по профессии был портным, умер в 1935 году в Москве. Мать – Иванова Прасковья Давыдовна – крестьянка дер. Тостоухово Калязинского уезда умерла в 1912 году, спустя две недели после моего рождения.


Воспитывала меня бабка с материнской стороны – Иванова Анна Архиповна – школьная сторожиха с. Константиново Калязинского у. Тверской губернии. До 11 лет я и жил в этой школе, трёх с половиной выучился читать и читал запоем. Ещё тогда пытался складывать стихи.


В 1923 году отец взял меня в Москву и я жил в его новой семье (мачеха, сестра, брат). До 1930 г. учился в девятилетке, на слесаря в ЦИТе, работал около двух лет в Бауманском участковом бюро заборных книжек, вначале счетоводом, потом зам. заведующего. Однако это была отнюдь не главная сторона моей жизни. Не менее 4–5 месяцев в году я проводил в деревне <…>


Ещё в 1930 году вместе с бабкой я вступил в колхоз… В феврале 1933 г. переехал на постоянное жительство в колхоз «Передовик» (дер. Осташково). Надеялся писать, тянуло к прозе. В колхозе работал избачом. В 1933-м же году вступил в ВЛКСМ. В декабре 1933 г. РК партии направил меня на I Московскую олимпиаду колхозной самодеятельности, где за очень слабенькие стихи я был неожиданно для себя премирован путёвкой в Литературный институт. Первый же год учёбы (1934–35) обнаружил всю хилость моего поэтического дара, и я был переведён на отделение критики».


Позже другой студент Литинститута – Константин Симонов в предисловии к посмертной книжке Макарова «Идущим вослед» отметил: «Макаров приехал в Москву из деревни и, в то время не думая ещё стать критиком, писал и читал нам вслух свои щемящие грустные деревенские стихи, столь явно напоминавшие Есенина, что их подражательность была очевидной даже для нас, ещё не оперившихся литературных юнцов». И если чем и сумел Макаров в середине 30-х годов поразить своих сокурсников, то прежде всего непривычными оценками текущего литпроцесса. «Несмотря на свою молодость и свою бросавшуюся в глаза непритёртость к Москве и городской жизни, – писал Симонов, – Макаров, как это очень быстро выяснилось, оказался самым образованным из нас, самым широко и серьёзно начитанным».


По некоторым косвенным данным, ещё в Литинституте у Макарова возникли какие-то серьёзные проблемы с властью. Но суть конфликта до сих пор неизвестна. Лишь в 1992 году Виктор Астафьев в письме к дочери критика заметил: «А о том, что А.Н. посидел в таких почётных местах, как Бутырка и Лефортово… Сейчас этим гордятся, как наградой».






А.Н. Макаров и Н.Ф. Макарова. 1938 г.
А.Н. Макаров и Н.Ф. Макарова. 1938 г.

В Литинституте Макаров встретил свою судьбу – Наталью Вейсброд, которая потом стала его женой.


Ещё на четвёртом курсе, в июле 1938 года в ЦК комсомола ему предложили должность заместителя редактора журнала «Детская литература». Однако спустя несколько месяцев он получил повестку в армию и вскоре оказался в 7-м стрелковом полку 156-й Крымской дивизии. Жена, недолго думая, бросив работу в Музее им. А.М. Горького, тут же поехала вслед за ним в Севастополь.


Полгода Макаров провёл, по сути, в учебке. Но потом командование решило, что использует выпускника Литинститута нерационально, и летом 1939 года назначило его секретарём дивизионной газеты «Защитник Родины».


После похода красной армии в Бессарабию Макаров возглавил газету Тираспольского укрепрайона «Новая жизнь». Демобилизовали его лишь в феврале 1941 года. Но на гражданке достойного применения своих сил он не нашёл. Помогли ему в военной комиссии Союза писателей. Литературный генералитет порекомендовал его в качестве вольнонаёмного в журнал «Краснофлотец» к В.Щербине. Офицерские же погоны он получил лишь 7 февраля 1942 года.


К концу войны Макаров вместе с женой вчерне набросал повесть «Касаясь сердца». В её основу легла исповедь Нины Морозовой о своей светлой и трагической любви в партизанском отряде. По-хорошему эту вещь стоило бы заново переписать. Но в 1944 году у соавторов для этого не нашлось времени. А когда свободная минута появилась, они решили, что всю правду о чувствах их героев им всё равно напечатать не дадут, и свою рукопись задвинули в дальний ящик рабочего стола. Впервые повесть «Касаясь сердца» была напечатана лишь в 2010 году в сборнике архивных материалов ИМЛИ «ХХ век. Писатель и война».


Из армии Макаров окончательно ушёл в 1947 году. Владимир Ермилов, оценив напечатанную перед демобилизацией в «Новом мире» его статью о «Василии Тёркине» Твардовского, предложил ему место редактора отдела – члена редколлегии в «Литгазете». Но через три года Ермилова из «Литературки» ушли. Газету возглавил новый редактор – Константин Симонов, который решил укрепить редакцию своей командой.


В сложившейся ситуации Александр Фадеев предложил Макарову перейти заместителем главного редактора в журнал «Знамя». Критик поначалу заартачился. Бросать газету он не хотел. 9 ноября 1950 года Макаров отправил Фадееву письмо. «Вчера, – сообщал он, – К.М. Симонов поставил меня в известность о том, что он, как главный редактор «Литературной газеты», и руководство Союза считают целесообразным, освободив меня от обязанностей редактора раздела литературы в газете и учитывая, что, по моим склонностям и характеру, я более подхожу для работы в журнале, назначить меня заместителем редактора или ответственным секретарём журнала «Знамя».


Около года назад такое же предложение делали мне Вы, и, как Вы помните, я ответил тогда тоже согласием. Я и теперь вполне согласен с решением освободить меня от должности члена редколлегии «Литературной газеты». Желание К.М. Симонова совпадает с моими желаниями.


Что же касается моего назначения в редакцию «Знамени», то, никоим образом не возражая против подобного назначения в будущем, я очень бы просил Вас, Александр Александрович, не делать этого в течение ближайшего года. И вот почему. Я крайне нуждаюсь хотя бы в одном годе для творческой работы, для работы писательской, а не редакционной, и просто для того, чтобы соприкоснуться с живой жизнью.


Года два назад я написал книжку в 7 листов о поэзии А.Твардовского. В своё время эта книжка рецензировать в «Советском писателе», была одобрена, и мне предложили внести некоторые дополнения. Однако время шло, я не имел возможности приняться за доработку, а по истечении ещё года понял, что хочу написать эту книгу заново. Материал для книги в её новом виде у меня готов, но для того, чтобы сделать, мне нужны 3–4 совершенно свободных месяца, тот «творческий отпуск», который, хочется думать, я заслужил за три с половиной года напряжённой, всепоглощающей работы в газете.


Моя литературная судьба складывалась не весьма благоприятно. В 1938 году я окончил Литературный институт и сразу же был призван в армию для прохождения срочной службы. В армии я пробыл два с половиной года, из них только год в многотиражке. Через три месяца после того, как я демобилизовался, началась война, и я, работавший тогда ответственным секретарём журнала «Краснофлотец», пробыл в этом качестве до января 1947 года, то есть до назначения в «Л.Г.». Редактором «Краснофлотца» был В.Р. Щербина, одновременно редактировавший «Новый мир», и при этом положении ответственный секретарь, естественно, оказывался почти наглухо прикованным к редакционному столу. Затем три безвыездных года в «Литературной газете». Я чувствую, что превращаюсь просто в аппаратного работника, теряю связь с живой жизнью, а это для литературного критика, по-моему, смерти подобно.


В своё время мои статьи привлекли внимание некоторой свежестью взгляда, но ведь эта свежесть была исключительно оттого, что я шёл в литературную критику от жизни, что у меня был какой-то запас живых впечатлений, запас, который с тех пор не пополнялся. Беда нашей критики, самая серьёзная её беда, именно в том, что она пишет о том, чего не знает, что представляет себе смутно, в виде разграфлённых схем, лишённых живой плоти. Критика профессиональная не сможет никогда подняться до необходимого уровня, если у нас не поймут, что критик – это писатель, что знание реальных прототипов литературных героев для него так же, если не более, необходимо, как и для писателя. Мне думается, и для меня, и для того органа Союза писателей, в котором мне потом придётся работать на редакторской работе, просто необходимо, чтобы я провёл ближайший год на оперативной и творческой работе, в качестве, например, специального корреспондента той же «Литературной газеты». Такая работа в газете, как по литературным, так и по внутренним темам, позволила бы мне снова войти в жизнь, познакомиться на местах с литературным процессом, то есть сделать то, что нужно было делать и будучи редактором раздела, но чего я не делал, право, не по нежеланию. Работая спецкором газеты, я мог бы одновременно выполнять поручения Союза писателей.


Это очень бы помогло моему творческому росту. Душа-то у меня, Александр Александрович, лежит всё-таки к критике, а не к редактированию статей других авторов. Впрочем, и право на редактирование тоже определяется качествам собственного творчества.


Вот почему я очень прошу Вас пересмотреть вторую часть Вашего решения, пока оно ещё не приняло организационных форм, и думать обо мне как о литературном критике, нуждающемся в серьёзной поддержке, а не как о редакторе».


Но Фадеев ничего переигрывать не стал. Макарову он ответил: «Рад бы Вам помочь душою, да дела не позволяют. Идите, дорогой мой, в «Знамя», как это было предложено и договорено».


Под началом малообразованного Вадима Кожевникова Макаров проработал чуть больше пяти лет. В феврале 1956 года он, наконец, освободился от всех начальников и получил полную самостоятельность в только что воссозданном журнале «Молодая гвардия». Бывший фронтовик только расправил плечи, как его угораздило попасть в жуткую автомобильную катастрофу. Он еле-еле выкарабкался. Понятно, что тащить дальше журнал ему было уже невозможно.


В январе 1967 года Макаров, оглядываясь на пройденный путь, писал Виктору Астафьему: «До жути обидно, оскорбительно даже, что в 55 лет остался тёмным полудеревенским парнем, кое-что кое-где нахватавшим. «Как бежала я через мосточек, ухватила кленовый листочек…» А когда было хватать? Только в ранней юности и в результате бессистемного чтения. Лет до 18 я пытался и Гегеля читать, и в Канта лазить, что уж я там понимал – другое дело, но хоть читал, а потом работа, работа, работа. Ну вот в деревне избачил: года полтора тоже время было, но ведь и девки были. В Литинституте первые два года тогда были вечерними, днём на работе, успевай лишь то, что по программе, прочесть, потом армия, где не до чтения, работа в армейской печати лет шесть, в «Литгазете» ещё хуже, при Ермилове газету раньше семи утра в печать не подписывали. В «Знамени» первый зам. – рабочая лошадь. Наконец, вот уж десять лет я «вольный рабочий». И что же я читаю – рукописи, чужие рукописи, как окаянный, одну за другой – нужно на что-то жить! Я не жалуюсь, я просто выясняю, почему остался тёмным. И честно признаться, даже культуры чтения не развил в себе – всё больше беллетристику, а как что-нибудь серьёзное, так оказывается мозга слаба, скоро утомляется. И выходит, и жить в своё удовольствие не жил, и читать не читал. И ни хрена путного не сделал. Только всё утешаем себя, что потомки наш подвиг оценят. Чёрта лысого, у этих потомков своих бед будет не оберёшься, только им и думать, что о наших подвигах».


Умер Макаров 2 декабря 1967 года. Когда первый шок от случившегося прошёл, Виктор Астафьев написал родным критика: «В отношении могилы – конечно, хорошо бы привезти камень из Калязина, с родной земли А.Н., но это как приложение, а вообще могилу нужно сделать без фокусов, по-человечески, с мраморной плитой и прочим. Живые могут тешить блажь свою и по-другому, а усопшие достойны человеческого почтенья нормального, без выкрутасов выраженного, т.е. согласно ритуалу, установленному тысячелетиями людьми крещёными и уважающими память. Если Литфонд и Союз не соблаговолят сделать положенное, мы сами изыщем возможность (это те, кто чтит память А.Н.) собрать средства на надгробие и всё, что нужно к нему».


В 1978 году Астафьев вчерне написал о Макарове повесть «Зрячий посох». Но она пришлась не ко двору. «Со «Зрячим посохом» дела сложные, – признался писатель родным критика в октябре 1979 года. – Вероятно, в ближайшее время мне её не опубликовать – такие требуются кастрации, что это неприемлемо ни с какой стороны». В печать эту повесть Астафьев пробил лишь в 1987 году.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.