Когда пшеничное зерно будет крупнее ореха
Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 3, 30.01.2020, автор: Амаяк ТEР-АБРАМЯНЦ
Принято считать, что человек, изображённый на известной картине Э.Мунка кричит. Существует иная интерпретация: человек не кричит, а не знает, куда деваться от крика природы. И я бы добавила – от происходящего на фоне природы. Разум мунковского человека сопротивляется, не выдерживает реальности, человек затыкает уши, глаза расширяются и округляются от ужаса, рот открывается в безмолвном крике…
Примерно такое же ощущение испытываешь при прочтении недавно вышедшего романа Амаяка Тер-Абрамянца «В ожидании Ковчега», описывающего события в Армении 1917–1921 годов. Это роман-шок, роман-откровение. Автор взялся за тему, малоизвестную российскому читателю – хаоса и поголовной резни армян, которая началась в 1915 году и усугубилась в 1920-м году красным террором.
– Амаяк, как получилось, что ты, врач по образованию, сын двух врачей, начал заниматься литературой? Хотя русская литература и знает на редкость удачные примеры сочетания этих двух профессий (Чехов, Вересаев, Булгаков), далеко не все врачи идут в писатели. И почему ты выбрал не поэзию, с которой начинают почти все литераторы, а сразу – прозу?
– Первое моё «литературное» произведение – дневник, который я вёл в Коктебеле, в свои одиннадцать лет. Литература в школе была моим слабым местом – если я даже нелюбимую математику вытянул на «пять», то по литературе выходило почти всегда «четыре». Тогда в школе всё рассматривалось с политических позиций: из Пушкина чуть ли не декабриста делали, из Толстого – народника и т.д. Герои «Поднятой целины» симпатии у меня не вызывали, читая «Мать» Горького, я видел тот пролетарский, угрюмый в то время, Подольск, в котором жил… В общем, врать правильно, как и все я старался, но получалось плохо. В восьмом классе на уроке литературы нам объявили, что мы должны написать сочинение на свободную тему. Помню растерянность многих соучеников, а я взял и написал о Таллине, в котором родился, провёл раннее детство, и по которому очень скучал. Неожиданно для меня моё сочинение было признано лучшим и его зачитали в классе. В медицинском институте и первые годы после него я пробовал писать – и стихи, кстати, тоже, но они пошли «вторым потоком» – что меня заставляло, объяснить не могу, это были какие-то внутренние импульсы. Я никому не показывал свои опусы, какой-то стыд был, как если бы при посторонних оголяться. И правильно делал. Я не знал, зачем писать и как, хотя из полутора десятков написанных тогда рассказов с моей нынешней точки зрения были две удачи: рассказы «Исповедь солдата» – о моём друге детства Володе Деминкове, приехавшем из армии на побывку и «Пластилин» – о нашем же с Володей детстве. Всё сильнее тянуло к бумаге и ручке. Наверное, это чувство графомана, а, может, во мне сработала какая-то наследственность – прадед был волостным писарем, и хирург- отец в своё время выбирал между филологией и медициной. После института я работал в Подольске на скорой, а затем в больнице анестезиологом-реаниматологом. Работа требовала полной отдачи и душевных, и физических сил, и я понял, что совмещать её с литературой не имею права. Надо выбирать, если хочешь оставаться честным перед собой. И я выбрал литературу. Это было внутреннее решение, и мне уже было 28 лет: я перешёл на более спокойную работу в медицинский НИИ, где занимались откровенной имитацией научной деятельности и штамповкой бездарных кандидатских диссертаций. Здесь предполагалось, что и я займусь тем же, и я никого не пытался в этом разубеждать. Кажется, в это время мною был написан приличный рассказ «Жил старик».
– Как к тебе пришло признание? Понятно, что одно дело – писать в стол, другое – публикации в журналах.
– Сначала расскажу про мой приход в официальную литературу. Это было делом нелёгким. В то время я написал хороший рассказ «Церковь» (публиковался в моих сборниках позже, а также в альманахе «Подольск» в 1993 году, который понравился поэту Михаилу Шаповалову. Но опубликовать его в начале 80-х не стоило и думать: в то время – цензура совсем обезумела и не пропускала ничего, кроме «партийных» вещей, откровенной липы и лжи. Советовали написать что-либо партийное для начала, а потом пиши что хочешь, но такой компромисс был для меня неприемлем – такая сделка с совестью была опасна, как для пловца водоворот. Пытался толкаться в редакции с моими удавшимися рассказами – безрезультатно. Особенно унизительным был один из первых вопросов, который мне задавали едва ли не с порога в редакциях: «А вы публиковались?». Считать свои публикации в районном «Подольском рабочем», на литературной страничке «Медицинской газеты» и в журнале «Библиотекарь» полноценными я не мог. Но и остановиться я не мог, как говорится, «процесс пошёл!». По сути, всерьёз я начал писать и смотреть на мир глазами пишущего с 28 лет. Литературной среды я так и не обрёл и с этой целью поступил в Литературный институт, заочное отделение в 1986 году (начало горбачёвской «Перестройки»).
– К сожалению, в эпоху застоя трудно было пробиться. Сергея Довлатова нигде не печатали, опасались. И он сам публиковал заметки в районной газете, ради куска хлеба…
– Согласен. Признание меня, как литератора происходило довольно медленно. В 1993 году в издательстве «Возвращение», в котором главным редактором работал поэт и бывший заключённый сталинского ГУЛАГа, прошедший Колыму и бериевскую страшную Сухановскую тюрьму Семён Самуилович Виленский, вышла маленькая книжечка моих рассказов «Витражи». В том же году в новом журнале «Отечественные записки» (редактор Андрей Красильников) был опубликован рассказ «Жил старик», а в Эстонии, в умирающем в то перестроечное время журнале «Радуга», вышел мой рассказ «Боевик» на тему войны в Карабахе, наиболее ожесточённой и длительной на постсоветском пространстве. Затем были публикации в газетах «Литературная Россия», «Независимая Газета».
Первым из значительных фигур, кто положительно отозвался на мои рассказы после прочтения моей второй книжки «Поезд «Таллин(н) – Москва» был Синельников Михаил Исаакович. Тепло отозвалась в письме ко мне о моих рассказах сборника «Человек у моря» Улицкая Людмила Евгеньевна (она же посоветовала писать роман). В 2006 году вышел мой сборник рассказов «Рассеянный склероз», впечатливший известного своим литературным вкусом новомирского критика Ирину Бенционовну Роднянскую, писавшую мне «Спасибо вам, сейчас так редко приходиться читать хорошую литературу», она попыталась выдвинуть рассказ из моего сборника на Казаковскую премию, но, видимо, вмешались другие силы.
С армянской стороны меня очень поддерживали поэты Сэда Вермишева и Нина Габриэлян.
– Амаяк, ты как-то пошутил: «По отцу я армянин, по матери – украинец, родился в Таллине, рос в подмосковном Подольске, в общем, русский». Мы все выросли в многонациональной стране и таких людей – «полукровок, квартеронов, метисов» в СССР хватало. И всё-таки кем ты себя ощущаешь больше? В твоём творчестве большое место занимает роман «В ожидании Ковчега». Роман посвящён страшной теме армянского геноцида 1915–1922 годов. В советских школах эту тему не изучали, разве что мельком. У русских людей моего поколения крайне слабое представление о том, что происходило в те годы на территории Армении. Почему ты взялся за эту тему?
– Давай я тебе сначала расскажу, кем я себя ощущаю, а потом поговорим о романе. У меня три родины – прародина – Армения, физическая родина – Эстония, которую я очень люблю, и интеллектуальная родина – Россия. По полочкам разделить невозможно: когда я пишу об Армении, о той исторической несправедливости, которая выпала на долю армян, я армянин, когда о России, о той несправедливости, которой подвергался и подвергается русский народ, я чувствую себя русским, когда об Эстонии – европейцем. В какой степени во мне пересиливает то или другое ощущение причастности и к какому народу? Определяющего прибора для подобного измерения я пока не придумал. Собственно, поэтому и написано три романа – «В ожидании Ковчега» (Армения), «Шоколадный вождь (Эстония), «Музей развитОго социализма» (о России эпохи брежневского застоя).
– Давай вернёмся к армянскому роману. Роман изобилует кровавыми сценами гибели ни в чём не повинных людей, и ты пишешь о тех событиях как бы изнутри, откуда такие знания и такой натурализм?
– О лежащих на площади убитых дашнаках я слышал от тётушки Сирануш, которую муж в те годы увёз в Луганск. Свидетелем сцены ограбления дашнаками банка был мой десятилетний отец, из-за отсутствия жилья ночующий в здании банка, где работал мой дед.
– Гурген – образ вымышленный?
– И нет и да. Это типаж армянина из народа, которого война сделала из мирного пастуха мстителем. Тогда много было таких, командиров партизанских дашнакских отрядов из простых людей, поэтому образ собирательный. Он до какой-то степени описан армянским поэтом Егише Чаренцем в поэме «Шаварш хумбапет». А его посмертная жизнь навеяна образом Мгера, сказочного богатыря из эпоса Давид Сасунский.
– Зачем ты придумал историю с офицером Гайказуни? Это фактически роман в романе.
– Гайказуни очень нужен для того, чтобы показать существующую тесную связь Армении с Россией. Кроме того, в его образе отражается судьба армянского офицерства, по сути русского и обрусевшего (вышедшего из русских военных школ и училищ). Это прежде всего человек долга. Потеря его равна потери смысла жизни – исчезает долг спасения Российской Империи, долг защиты Армении, долг тянуть на себе никудышную Елену, долг спасти от голода детей. Прежде всего, несмотря на древнюю армянскую фамилию, это человек Российской Империи.
– Вопрос почти что неприличный… Ты врач по профессии, стало быть, можешь себе хорошо представить, что происходит с человеческим организмом во время убийства, затем окоченения. Твоя профессия как-то помогла тебе в изображении ужасов сцен убийств? Ты, скажем так, хладнокровнее относишься к изображаемому, или сопереживаешь убиваемым людям, как Достоевский?
– Врачебная специальность тут не при чём, скорее влияние Варлама Шаламова, который сухо и ясно, без истерик, пишет о самых ужасных вещах.
– Почему талисманом живого мертвеца Гургена ты сделал куколку его убитой турками дочери?
– Потому что девочка, которая с ней играла, была долгожданная и убитая ни за что. Это сама душа армянского народа. Тут такая многослойность образа! Главный герой принёс куколку на вершину Арарата, отнятой турками армянской горы. Поставил над всем личным и национальным несчастьем. А независимого американского учёного, верно установившего возраст куколки, засмеяли и объявили шизофреником, отстранили от исследований. Это символ и завуалированный упрёк народам, не признающим армянский геноцид.
– Думаю, что главная идея твоего романа – это идея справедливости, и не только для армянского народа, а и для всех живущих. Жизнь человеческая – прежде всего!
– Да-да, верно! Когда закончатся все войны и люди позабудут оружие, когда Гурген сумеет выйти из пещеры и оживёт, когда пшеничное зерно будет крупнее ореха, а ячменное – больше плода шиповника…
Беседу вела Елена ДАНЧЕНКО
Добавить комментарий