Старая любовь не ржавеет
В 1959 году в Певеке встретились две будущие звезды: Белла Куркова и Олег Куваев
Рубрика в газете: Вечные кочевники, № 2021 / 15, 22.04.2021, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Одна из самых скандальных ленинградских теленачальниц конца 80-х – начала 90-х годов Белла Куркова в своё время послужила, кто не знает, прообразом для журналистки Сергушовой из культового романа Олега Куваева «Территория». По её словам, в молодости писатель был в неё влюблён и не раз делал ей предложение. Когда же они познакомились? Дело было в пятьдесят девятом году. Куркова закончила Ленинградский университет и получила распределение на Север. Саму её, как она признавалась, очень тянуло в Певек. Там только-только началась добыча золота. Район был очень и очень перспективный. Но в университете Куркову вместо Чукотки направили в Магадан.
Сначала Курковой пришлось долго ждать рейса в Хабаровске. В Магадане самолёт приземлился поздно вечером. Аэропорт находился в тринадцати километрах от города.
Автобусы уже не ходили. Куркова на попутке добралась до центральной гостиницы на такси. Но швейцар её не пустил. Свободных номеров не было.
Что делать? Куркова рванула в обком партии. Она надеялась, что дежурный по обкому уж точно куда-нибудь вселил бы её на ночь. Но в обкоме ей попались лишь милиционер и спускавшийся по лестнице со второго этажа какой-то человек. Куркова поначалу приняла этого спускавшегося человека за дежурного. Задержавшись у милицейского поста, этот человек поинтересовался, что понадобилось шумной ночной гостье. Та в ответ протянула выданное ей в Ленинградском университете направление. После этого обкомовец улыбнулся, посадил приезжую ленинградку в обкомовскую «Волгу» и повёз устраивать в гостиницу. Прощаясь, обкомовец дал гостье указание явиться к десяти утра в радиокомитет. И только на радио Куркова узнала, что её ночлегом занимался не дежурный, а самолично первый секретарь обкома Павел Яковлевич Афанасьев.
Почти месяц Куркова знакомилась с работой магаданского радио. Но ей всё оказалось неинтересно. Надолго задерживаться в Магадане она не захотела. Её по-прежнему тянуло в Певек.
Меж тем у Курковой кончались подъёмные. На что дальше жить, она не представляла. И тут про неё вспомнил Афанасьев.
Куркову вызвали в обком. Первый секретарь поинтересовался, как дела. Куркова призналась: ничего хорошего. Узнав, в чём проблемы, Афанасьев дал одному из инструкторов команду направить настырную выпускницу Ленинградского университета в Анадырь.
Куркова полетела на Чукотку в туфельках на шпильках. Она ведь рассчитывала прямо в аэропорту взять такси и на нём добраться в редакцию окружной газеты. Каково было её удивление, когда выяснилось, что аэропорт находился по одну сторону лимана, а Анадырь – по другую. Потом ещё началась шуга.
Короче, с катера Куркова ступила на анадырский причал вся в грязи. Редактор «Советской Чукотки» Борис Рубин, когда увидел её в дверях редакции, ахнул. Он попросил своих сотрудниц переодеть гостью в сапоги, напоить кофе и только потом повёл вселять приезжую в один из бараков.
Но в анадырском бараке Куркова долго задержаиваться тоже не собиралась. Она сразу призналась Рубину, что хотела бы всё-таки добраться до Певека. По её мнению, только там, в Певеке, ещё и оставалась настоящая романтика.
Рубин попытался остудить пыл выпускницы Ленинградского университета. Он предупредил, что газета нуждалась не в многостраничных литературных очерках, а прежде всего в коротких информациях, и не о романтике, а о партийной жизни в районе и о работе приисков. Но Куркова это и сама знала. Только после этого Рубин согласился приезжую молодую журналистку утвердить собственным корреспондентом «Советской Чукотки» по Певеку.
Кстати, в Певеке у Рубина был уже один собкор – Пётр Ливанов. Но он физически не успевал охватить все новостройки Чайнского района. Да и с первым секретарём райкома Архиповым у Ливанова сразу не заладились отношений. Словом, подмога ему явно была не лишней.
В Певеке Курковой дали маленькую комнатку в отремонтированном бараке. Едва вселившись, она поспешила на первое задание – готовить заметку о комсомольском собрании в Чаунском районном геологоразведочном управлении.
– Я возвращалась в барак с комсоргом управления, – рассказывала Белла Алексеевна мне в марте 2021 года по телефону, – а навстречу нам шёл какой-то молодой парень деревенского типа. Комсорг сразу его остановил и строго спросил, почему того не было на собрании. Парень простодушно признался: забыл. Мой спутник тут же устроил ему выволочку, а под конец грозно предупредил: ещё раз парень пропустит собрание, будет из комсомола исключён. На что тот с вызовом бросил: ну и исключайте. Это был Олег Куваев.
Позже выяснилось, что первое впечатление Куркову не обмануло. Куваев происходил из деревни. Родители у него были очень простыми: отец работал на глухом железнодорожном разъезде, а мама учила первоклашек в сельской школе.
Куваев оказался соседом Курковой. Он тоже ютился в бараке. Но не один. Его перед этим вселили в комнату к другому геологу – Сергею Гулину. В романе «Территория» Куваев своего соседа вывел под именем Андрея Гурина.
Что это был за человек? По роману – геолог-одиночка и прожжённый философ. А в жизни? Обратимся к мемуарам его сокурсника Эдуарда Эрлиха, эмигрировавшего в 80-е годы в Америку.
В 2006 году о нём немного в своих мемуарах рассказал давно живущий в Америке геолог Эдуард Эрлих.
«Мы, – вспоминал Эрлих в 2006 году, – были приятелями с первого курса Горного института. Вместе проходили производственную практику в Средней Азии. Два-три последних года студенческой жизни мы были неразлучны. Среднего роста, плотного сложения, круглолицый и темноволосый, острый на язык, он привлекал к себе. Яркий, весёлый, взрослее всех нас, ещё в студенческом возрасте он любил женщин и был неотразим для них, занимался горными лыжами и мотогонками. У него был зоркий глаз: его наблюдения были точны, он не останавливался лишь на описании фактов, а шёл в их анализе до конца» («Звезда», 2006, № 12).
После Ленинградского горного института Гулин попал в НИИ геологии Арктики. Но там ему было скучно, и он вскоре сорвался на запад Якутии. В качестве начальника поисково-оценочной партии он за один полевой сезон 1958 года описал почти весь Томтор, предсказав открытие целого ряда месторождений редкоземельных металлов. Но в список первооткрывателей Томтора его почему-то не включили.
Как рассказывал Эрлих, в конце камерального периода Гулин, сославшись на семейные причины, собрался на Чукотку.
«Сергей, – писал Эрлих, – провёл на Чукотке два года. Он никогда не рассказывал мне, чем там занимался. Разве что жаловался на то, что трудно работать с тамошним руководством – воспитанниками школы печально знаменитого лагерного Дальстроя. Но и там он оставался самим собой. Он развил идею связи золоторудных проявлений не с глубинными магматическими породами – гранитами, а с их вулканическими аналогами. Это привело к коренному изменению направления поисковых работ на золото в этом районе».
2 апреля 2021 года я встречался в Москве с членом-корреспондентом Российской академии наук Анатолием Сидоровым, который свой путь в геологию тоже начинал в Певеке. Остались ли в его памяти Гулин и Куваев?
– Да, – признался учёный. – У нас в геологическом управлении их обоих считали пижонами. Один приехал после Московского института, другой – из Ленинграда. Они и жили своей компанией. Мы с ними почти не пили. Если в Куваевым мы несколько раз в наших бараках после работы всё-таки пересекались и могли иногда вместе пропустить стопку-другую, то с участием Гулина я посиделок не припомню. Он был сам по себе. Много лет спустя я по какой-то надобности листал его отчёты о полевых сезонах, но ничего интересного для себя не нашёл.
Но, может, Сидоров просто тогда не понял Гулина?
Как рассказывала мне в марте 2021 года Куркова, Гулин и Куваев, когда жили в Певеке, то дружили, то враждовали. Они оба были незаурядными людьми.
И Гулин, и Куваев, вспоминала Куркова, не раз спасали её от крыс. Напомню: она поселилась в бараке, где вовсю хозяйничали грызуны. Куркова очень боялась крыс и не знала, как с ними бороться. Гулин с Куваевым периодически навещали молодую журналистку – в первую очередь для того, чтобы заколотить досками все щели в полу.
По словам Курковой, спустя несколько месяцев после приезда в Певек она почувствовала, что Гулин и Куваев стали на неё засматриваться. Один принялся зазывать её в клуб на танцы. Другой, когда узнавал об этом, начинал сильно нервничать.
В конце 1959 года Куваев стал по вечерам всё чаще забегать в редакцию районной газеты «Чаунская правда». Там собиралось литобъединение.
Я поинтересовался у Курковой, кто создал это литобъединение и кто в него входил, даже успел перечислить пару фамилий – Станислава Глушко и Владимира Курбатова. Но Белла Алексеевна не дала мне договорить.
– Вы, – твёрдо заявила она, – выстраиваете не тот ряд. Олег очень выборочно общался с людьми и мало кого к себе близко подпускал. У него были знакомые по работе в геологическом управлении, приятели в редакции районной газеты, но в друзьях ходили всего два или три человека.
– Кто?
– Мне кажется, в Певеке Олег очень тянулся к Николаю Николаевичу Семенникову.
Мне это имя уже встречалось. Когда я листал подшивки газеты «Чаунская правда» за конец 50-х годов, то не раз натыкался на стихи Семенникова. Редакция представляла их автора как работника охраны.
– Стихов Семенникова, – призналась Куркова, – я абсолютно не помню. Если они и были, то вряд ли представляли какую-либо ценность. А работал он в Певеке начальником пожарной охраны. Олег его очень уважал. Он был постарше Олега, какое-то время служил в Монголии, много рассказывал о своих странствиях и ещё очень хорошо пел. Мне кажется, их с Олегом сблизили рассказы о чудаках и страсть к путешествиям. Они же всё вокруг Певека излазили. А сколько раз они на старых дырявых лодках тайно, чтобы не заметила охрана порта, выходили в море…
Правда, в конце 60-х или начале 70-х годов Семенников по пьяни сообщил Куваеву, что его в Певеке заставляли «стучать» на приятеля. Был это просто пьяный бред опустившегося человека или чистая правда, осталось неясным.
Куркова не скрывает, что Певекское литобъединение она всерьёз не воспринимала. По её мнению, в Певеке никто писать не умел. Другое дело – Анадырь. Вот там, как она считала, подобралось немало талантливых литераторов. Неплохие стихи писал редактор «Советской Чукотки» Борис Рубин. Потом появились Алик Мифтахутдинов, Станислав Гогорин, Вольфсон, Виктор Кошелев…
А кого печатали в Певеке? В основном рассказы Павла Басова. Но Куркова не считала их литературой.
Куркова была убеждена, что Куваеву следовало всерьёз заняться не прозой, а наукой, поисками, к примеру, Гипербореи.
– Как писателя, – призналась она мне в марте 2021 года, – я всерьёз Олега не воспринимала. А его это сильно задевало.
Однажды Куваев застал Куркову за разглядыванием карты Антарктиды.
– Там столько, – вспоминает она, – было красивых названий. Но Олегу было не до романтики. Он неожиданно позвал меня замуж. Первая моя реакция – удивление: с чего бы? Олег переспросил: «Это – отказ?» Я замялась и, чтобы его сильно не обижать, шутливо предложила для начала открыть на Чукотке новую землю и дать ей моё имя. «А без этого нельзя?» «Нельзя». Прошла неделя. И вдруг Олег принёс рассказ: «Берег принцессы Люськи». Люськой была я. Меня при крещении назвали Людмилой. Олег подробно описал в рассказе всю мою косметику. «Теперь выйдешь?» – спросил он. Но я, глазами пробежав рассказ, сказала, что он графоман, и выбросила все принесённые странички в корзину. Олег, похоже, этого не ожидал. Он нервно вытащил из кармана спичечный коробок и очень убеждённо заявил, что всё равно напишет роман хотя бы об этом спичечном коробке и в один день станет знаменитым. Поверила ли я в это? Нет. Со слов Сергея Гулина я знала, что Олег уже многого добился в геофизике и мне казалось, что ему следовало заняться поисками Гипербореи. А вскоре Олег из Певека уехал. Его взяли в Северо-Восточное геологическое управление. А я ещё долго получала от него письма из Магадана.
Кстати, а сама Куркова как газетчица что из себя представляла? Если послушать её, она была звездой. Для Курковой в Певеке не существовало закрытых кабинетов. Её вроде бы охотно принимали директор золотого прииска «Комсомольский» Лаврентий Муляр, главный инженер геологического управления Николай Чемоданов, секретарь райкома партии Николай Архипов… Но певекчане утверждали, что Курковой открывали все двери не потому, что она была блестящей журналисткой.
– Она была молоденькая и красивая, – рассказывал мне журналист Пётр Ливанов. – А женщины в Певеке тогда были наперечёт. Естественно, все мужики на неё заглядывались. А что она там щебетала или строчила, это мало кого интересовало.
Куркова сейчас утверждает, что всех собеседников заставляла в блокнот набрасывать какие-то заметки о работе.
– У Рубина, как и во всех редакциях, – поясняет она, – существовало железное правило: 40 процентов материалов я должна была ежемесячно писать сама, а 60 процентов – мои авторы. Писать за авторов нам не разрешали. Мы должны были регулярно присылать в редакцию оригиналы. Но я же понимала, что директор прииска сам писать в газету ни за что никогда бы не собрался. А так он собственной рукой вписывал в мой блокнот пару фраз, и этого оказывалось для отчёта достаточно.
Запомнила Куркова и то, как каждую неделю бегала в Певек на почту и телеграфом отбивала очередную информацию в «Северную Чукотку» о геологах или горняках. За каждое слово надо было платить 30 рублей. Правда, потом редакция все эти деньги возвращала.
Куркова уверяет, что она в «Советской Чукотке» в лицах подробно осветила почти всю историю открытия чукотского золота. Правда, из материала о Чемоданове у неё в редакции вырезали все куски, связанные с Алексеем Власенко, который, как говорили, в сентябре 1950 года намыл на Среднем Ичувееме первое чукотское золото (в романе «Территория» он выведен под фамилией Куценко). В редакции, по словам Курковой, сослались на тёмные пятна в биографии Власенко (он ведь одно время сидел в лагере).
Я отыскал подшивки «Советской Чукотки» с материалам Курковой за 1959–1961 годы. Но ничего особенного в её публикациях не нашёл. Мне попались обычные заметки. Никакого блеска, на мой взгляд, в них не было.
К слову, Куркова как-то меня по телефону обругала. За что? Я усомнился в одном из её рассказов о Чемоданове. Куркова утверждала, будто тот одно время был начальником лагеря в Певеке. Но я усомнился в этом. Куркова была возмущена: как я взялся за куваевскую тему, не изучив историю Чукотки. По её словам, вплоть до смерти Сталина все руководители геологических управлений в Дальстрое одновременно были начальниками лагерей. Но это не так. Они пользовались трудом заключённых, но лагеря возглавляли другие люди. А в середине 50-х годов, ещё до приезда Куваева и Курковой на Чукотку, все лагеря в Певеке были уже закрыты.
За давностью лет Куркова кое-что спутала и в отношении Куваева. По её словам, когда в Певек пришла телеграмма о смерти отца Куваева, она сразу бросилась в райком партии, организовала Куваеву билет на первый же рейс и выбила ему машину до аэропорта. Но отец у Куваева умер на несколько месяцев раньше до приезда Курковой в Певек, а значит, никак помочь Куваеву она тогда не могла.
С другой стороны, столько уже лет прошло. Может, Куркова что-то и другое подзабыла или перепутала? Может, она спустя шесть десятилетий всё напридумывала про Куваева и свои отношения с ним? Я позвонил старому журналисту Петру Ливанову (он после инсульта переехал из Магадана к дочери во Владивосток).
– Что-то всё-таки было, – вздохнул он.
А Ливанов знал, что говорил. Напомню, он в конце 50-х годов был главным собкором «Советской Чукотки» по Певеку (а Куркову Рубин прислал ему из Анадыря для подмоги). Он тогда нередко общался с Куваевым (кстати, не Куркова, а он – ещё до приезда Курковой в Певек – направил в Анадырь Рубину для публикации в «Советской Чукотке» первые очерки Куваева), а что-то наблюдал своими глазами. Из-за яростной поддержки Курковой в конце 80-х годов Ельцина Ливанов много лет не мог слышать про эту легендарную тележурналистку. Но тут – другое.
– Мы же в Певеке были не слепыми, – говорит Ливанов. – Что-то Куваева и Куркову тянуло друг к другу. Это факт. А почему они потом разбежались, я не понял.
Вновь в Певеке Куваев появился, кажется, летом 1960 года. Он прилетел на три дня, а застрял за целый месяц. По одной версии, Куваева увлекла идея обследовать Чаунскую низменность. Знакомые якобы пообещали ему встречу с редкостной птицей – розовой чайкой. По другой – Куваеву трёх дней не хватило, чтобы выяснить все отношения с Курковой. И поиски розовой чайки стали всего лишь предлогом для того, чтоб повременить с возвращением в Магадан и попытаться достучаться до сердца Курковой.
С Курковой Куваев вновь тогда так ни о чём в Певеке не договорился.
Пил ли он тогда? На этот счёт до сих пор ходят разные кривотолки. Точка зрения Курковой:
– Я его вдрызг пьяным в Певеке никогда не видела. Когда он жил и работал на Чукотке, то это был человек со здоровой психикой и со здоровыми отношениями к жизни. По-чёрному он стал пить, когда уже связался с писателями. Ко мне на ленинградское телевидение в своё время приезжал Виталий Шенталинский. Он встречал Куваева на Чукотке в начале 60-х годов и потом не раз видел его в Москве в застольях в Союзе писателей и ЦДЛ. Это было небо и земля. Союз писателей мог споить кого угодно. Он, видимо, и Куваева угробил.
Справедливости ради уточню: геологи Чукотки всегда хлестали водку не меньше, чем писатели.
По возвращении из Певека в Магадан Куваева ждал страшный разнос. Начальник Геологического управления Драбкин привык к тому, что все сотрудники беспрекословно исполняли каждый его чих. А тут какой-то Куваев без разрешения посмел на месяц задержаться на Чукотке. Тут ещё выяснилось, что этот Куваев посеял в Певеке какие-то бумаги и печать. Драбкин метал гром и молнии.
Травля Куваева продолжалась несколько месяцев. Не выдержав, Куваев подал заявление об увольнении и потом уехал из Магадана в Подмосковье. Но перед отъездом он напечатал в «Магаданской правде» рассказ «Поездка в тундру», явно списав свою героиню с Курковой.
Уехала в 1961 году с Чукотки и Куркова.
– Уезжала с тоской, – признаётся Белла Алексеевна. – Я ведь даже за полгода вперёд оплатила квартиру, думала, что к зиме вернусь в Певек. Но… Видите, не вернулась. А свои рабочие телефоны в Певеке помню до сих пор: 2-24 и 3-37.
Иначе поступил Куваев. В отличие от Курковой, он потом вернулся на Север. Летом 1962 года его взяли в академический Северо-Восточный комплексный научно-исследовательский институт. В Магадане Куваев вплотную занялся поисками Гипербореи. Но Куркова из его памяти не уходила.
Весной 1964 года Куваев полетел в отпуск. В Ленинграде он разыскал своего соседа по певекскому бараку Сергея Гулина. Тот предложил ему перевестись в НИИ геологии Арктики. Начальство пообещало выбить для него ленинградскую прописку.
Куваев несколько дней размышлял над открывавшимися перспективами. Но потом отказался. Почему? Из-за Курковой.
Накануне произошла последняя встреча Куваева с Курковой. Белла дала понять, что возврат к прежним отношениям невозможен. И они оба тогда решили больше друг другу не докучать.
Жалела ли потом Куркова о своих отказах выйти за Куваева замуж?
– Как вам сказать… У Олега был авантюрный склад. У меня – тоже. В этом мы оказались близки. Конечно, он не отличался ангельским характером. Олег как человек был очень тяжёлый. Но и я по характеру – не сахар. Наверное, Олег попытался бы подчинить меня себе, сделать своей помощницей. Но я вряд ли бы подчинилась…
Окончательно расставшись с Куваевым, Куркова из прежних певекчан продолжила встречаться лишь с Гулиным.
Позже Куркова нашла себя на ленинградском телевидении, а Куваев написал «Территорию».
В романе Куваев вспомнил Куркову, Гулина, Чемоданова, Власенко, других певекчан.
– Двух человек, – утверждает Куркова, – Олег выписал очень точно: Чемоданова и Гулина. Он ничего не скрыл, все недостатки отметил Гулина. Конечно, Сергей был пижоном. Но он был и большой умницей. И Куваев это в романе верно отразил. А остальные персонажи в романе собранные.
О смерти Куваева тележурналистка узнала случайно – через пять лет после кончины писателя.
Похоронив в 2004 году первого супруга, Куркова через какое-то время приняла предложение бывшего товарища Куваева – геолога Сергея Гулина. А несколько лет назад у неё дома с антресолей свалился огромный мешок со старыми газетными подшивками и папками бумаг. Она стала перебирать и наткнулась на письма Куваева. Сколько сразу нахлынуло воспоминаний!
Хранившийся на антресолях мешок подсказал идею фильма о Куваеве. Весной 2020 года она съездила в подмосковное Болшево к сестре писателя. Потом запросила архивы.
Сценарий Куркова написала за один присест. Точнее, не написала (она последние годы очень плохо видит), а надиктовала. В этот сценарий Куркова включила и часть сохранившейся своей переписки с писателем – четырнадцать писем, которые до этого никогда не публиковались.
Сценарий одобрили руководитель ВГТРК Олег Добродеев и главный начальник телеканала «Культура» Сергей Шумаков. Но они смогли выделить на съёмки лишь два миллиона рублей. А на эти деньги куда нынче съёмочная группа может добраться? Разве что в Кострому или Киров. Спасибо губернаторам Чукотки и Колымы: они добавили ещё 16 миллионов.
Но подробности новой работы Куркова пока не сообщает.
– Мне, – признаётся она, – не хочется ни с кем работать параллельно. Дожидайтесь выхода фильма.
К съёмкам Куркова планирует приступить уже в начале июля, когда в Певеке откроется навигация. Это будет её прощание с Чукоткой, Олегом Куваевым и Сергеем Гулиным.
Научно-исследовательский институт искал Гиперборею?.. Чудно.
Искали конечно Берингию, точнее её платформу.
Понравилось.Время,что же ты с нами делаешь?Где былая красота?Одни старые подшивки,папки,бумаги,письма.И фильм как эпитафия.
Бела Куркова начинала как комсомолка, по велению сердца. А потом прозрела? Или элитарность стала сказываться? А финиш с письмами о несостоявшейся любви и семьи?
У меня есть рассказ в котором наша партия работая в Киргизии остановилась на месяц в посёлке русских. Колхоз. Во время ВОВ попали сюда беженцы, да так и осели. И один из геологов в ДК – такой пустой, забытый, но с биллиардом, на что геологи и потянулись. А к ним местные девочки изумительно юных лет.
…
, Я знаю, ты моя награда
За годы боли и труда,
За то, что я земным отрадам
Не предавалась никогда
За то, что я не говорила
Возлюбленному :” Ты любим “.
За то, что всем я все простила,
Ты будешь ангелом моим А. Ахматова.
Ты будешь ангелом моим…
Небольшое прямоугольное окно кунга военной радиостанции Р-820м на базе ЗИЛ 154, было откинуто наружу. На его верхний край села большая бледно-зеленая стрекоза, дёрнула пару раз хвостом и сразу, как будто высохла, замерла. Из окна доносились утробные звуки унформера, эфирный шорох и высокие писки морзянки. На двух опорных мачтах, высоко вверху натянута антенна.
«Сокол, сокол, сокол, ответь двадцать пятой. Сокол, сокол, ответь двадцать пятой» – накатанным голосом радист Пашка Ивченков добивался Москвы! В семь утра и в семь вечера нашу сводку ждала Москва. Всё оперативно, потому как уже черед пятнадцать минут выходила на связь двадцать шестая партия, стоящая на конце нашего профиля, и так до самого севера, все партии вытянулись с цепочку через всю страну. Специальная Опытно-методическая геофизическая экспедиция называлась. Сокращённо СОМГЭ. Под конец сезона, уставшие, мы это самое СОМГЭ называли более точно – «Самая Г»! Радисты в партиях прослушивали весь эфир, и начальники партий, и старшие геофизики были в курсе событий у других полевых партий! Снаружи у распахнутой двери на откинутой лесенке радиостанции стоял механик Рыков Николай и что-то говорил радисту, который делал вид, что его не замечает. Николаю это дело надоело, он спрыгнул на земь, и пробурчал – Ну ладно, попросишь чего ни будь.
В северном Казахстане после войны с немцами образовалось много русских посёлков. Вывезенные от наступающих немцев в те страшные годы, люди, привыкли на новом месте. Жили обособленно, сохранив русские обычаи и порядки. Как я знаю, таким способом наши власти пытались сохранить хотя бы часть русских мальчиков и девочек от отправки в Германию. Дети постарше боялись отрываться от родителей и прятались от эвакуаторов от НКВД, а младшеньких увозили. Часть из них умерла от болезней, отсутствия еды и лекарств и множества самых разных причин, просто по дороге терялись, но большинство выжило. Детей везли во все концы страны. Много детей оказалась и на Дальнем востоке, и в средней Азии.
Население таких посёлков, понятное дело, состояло из беженцев да переселенцев, и тех, кто родился уже в степях. Устроились со своим укладом и порядками. Организовались как совхозы и зажили. Привыкли, и не собирались возвращаться на родину. Нет, конечно, после войны, те, кому было куда, вернулись, но ведь и порушено было сколько! А тут, какой никакой, а дом, хозяйство!
Двадцать пятая геофизическая партия уже под осень, но тёплым августом, в конце его, как раз и оказалась в таком посёлке. Появление целой вереницы разнообразных запылённых машин, буровых, да малой авиации в лице бипланов Ан – 2, никак не проявилось на местных жителях. Как будто бы местных жителей и не было. А встретили нашу запылённую технику одинаковые оштукатуренные белёсые дома вдоль просторной улицы, под волнистым асбестом крыш, с продутыми палисадниками из тощих серых реек, в которых почему-то ничего не росло. Но в каждом стояли вкопанные лавки для вечерних разговоров. Вообще с деревьями в этих местах было плохо! Только у воды стояли вековые ветвистые тополя, да понизу рос густой непролазный кустарник. На дворах в сараях по утрам и вечерам, требуя еды, орали свиньи, блеяли овцы. Редко где стоял мотоцикл, а вот директор ездил на козле Газ 69. И, если машина у дома, значит и директор дома. На ночь у палисадников водители оставлялись свои грузовые, да трактора. Дома были с высокими крылечками и перильцами. Общее впечатление временности присутствовало во всём. Ко всему уже привыкшие геологи и этот посёлок приняли как родной!
Простояли мы в посёлке недолго, дай бог с месяц, и всё это время посёлок так и выглядел не живым. Даже у магазина, такого же невзрачного, как дома, никого. Ни машин, ни лошади на привязи. Редкие тётки утром возьмут, что ни будь у тёти Дуси за прилавком, и опять тишина! В магазине был самый, что ни на есть простецкий набор. От спичек до голубых детских маек хб. Рыбные консервы, стеклянные банки с борщами и солянками. Над стеллажом с этими кильками на полках стояли разномастные запылённые книги, и висел насовсем высушенный потрет Леонида Ильича Брежнева. Тётя Дуся – осанистая тётка в ресторанном колпаке, под который заправляла поседевшие волосы, в якобы белом халате, улыбчивая и хорошей памяти, считала без счётов и каким-то образом всех нас запомнила по именам.
Как выяснилось, основная жизнь протекала в мастерских, да в домике правления, где мы видели настоящих живых людей. И ещё в поле. Вернее, в полях. Бесконечные поля под необъятным сухим, днём слегка голубоватым, а ночью, если бы не звёзды, да спутники, которые иногда десятками пролетали, чёрным небом начинались сразу за посёлком. Посёлок прикрепился к карте на далёких предгорьях Урала, которое имело геологическое название Тургайское плато, примерно, как средне-русская возвышенность, на которой покоится город Москва. Длинные увалы тянулись один за другим, неся на себе степные дороги со столбами связи, отдельно дороги для тракторов и поля, поля. С самолёта было хорошо видно, как у переправ через реки, да у железнодорожных переездов дороги сбегали в одну, с тем, чтобы сразу за переездом или после моста, разбежаться. На север, вверх шла дорога в один из соседних посёлков, до которого часа четыре хорошей езды. Такая же на восток, и так далее вниз на юг. На краю посёлка, к слову и звался он просто Полевой, был свой пруд с утями и гусями, подкреплённый утрамбованной временем самодельной, да так и прижившейся плотинкой. У палисадников, да на задах топтались куры, индюки! Вечером с пруда тянулись, пошумливая, стаи гусей. На крылечках и под выводки котят. Собак было одна две и те прибились к совхозной полевой кухне. Посёлок в августе был придавлен густым плавленым зноем, правда, без комаров. Да и мух было ровно столько, чтобы их особо не замечать. И постоянно над посёлком носились стаи стрижей.
Начальник партии, следуя плану работ по изысканию полезных ископаемых на *** год, находчивый и скорый на решения, Леонид Погодин, быстро договорился с руководством совхоза о постановке нас на довольствие и тут же сдал в кассу деньги вперёд. Пробитый ветром и солнцем лицом с залысинами, выгоревшими волосами, в такой же выгоревшей одежде, с полевой сумкой через плечо, никогда не расставался, среднего роста, был в том возрасте, когда верилось в свои силы и знания, и с ними можно было выполнять любые задания и планы. Уже на следующий день в обед, кто из нас оказался в посёлке, кормили настоящим из всего свежего наваристым борщом! Борщи, каши, салаты – ешь, сколько влезет и настоящим молоком. Наверное, надо полгода пить обыкновенную воду, обыкновенный грузинский чай, из сухого молока делать, так сказать, молоко, чтобы оценить то удовольствие, с которым мы выпили по две четырехсотграммовые кружки пахнущего коровой, тёплого молока. Всё на полевом стане было свежим! Хлеб вообще прямо тут же и пёкся и пах! А каким был вкусным. С зажаристыми корочками и светло-коричневыми боками. И вся эта благодать свалилась на наш коллектив после нескольких месяцев обедов да ужинов из консервных банок. У полевого стана крутилась неказистая собачонка с приплодом из пяти щенков, которых все подкармливали. Столы были длинные, деревянные, выскобленные до белой доски. Над ними нависали двускатные крыши. Вдоль столов вытертые до синевы брюками и юбками, скамейки. Под скатами всегда тянул ветерок, и было приятно снять головной убор, положить его рядом на скамейку и опустить усталые руки на стол. Странно, но даже на полевом стане мы редко видели местных жителей!
Уже наступила вторая полвина августа, казахстанская осень торопила нас с планом, и поэтому столовая была для нас просто находкой. А местным было приятно поговорить с москвичами о жизни, рассказывать, чем занимаемся. Особенно их занимало то, что у нас была своя радиостанция на базе Зил-157 и своя авиация. Старшее поколение ещё не забыли, как в сорок первом году у всех стали отбирать радиоприёмники, а тут целая радиостанция! И что мы по два раза на день разговариваем с Москвой. Образ геолога в народе давно и надёжно сложился положительный. И сотрудники партии, даже не задумываясь о таком отношении к ним, работали и охотно откликались на разговор или если чем помочь. Иначе и отношение было бы иное, да и в тех местах, где геологи встречаются с людьми, чаще всего тяжёлые условия жизни. И люди понимали, что если мы сами избрали себе эту жизнь, уехали из благополучной Москвы кормить комаров, значит, нас можно и есть за что уважать.
…После несколько дней наваристых, или уваристых как делилась повариха, борщей из свежей капусты, да на мясе, да со сметанкой и чесноком, мы ожили. Всё же тушёнка хороша сама по себе, но, когда только консервы…, да чай. Стали замечать, что за нашими палатками есть небо, озеро, стрижи летают. Надо сказать, что рабочий день у нас мог тянуться с трёх утра и до полной темноты или полной усталости. И того и другого каждый день. На высоком краю посёлка, там, где начиналось необъятное поле, устроили аэродром для наших кукурузников и восьмёрок. Восьмёрки, это зелёные вертолёты МИ-8. Там же поставили авто технику. Бензовозы, грузотакси – хозяйки. Так вот работы и усталости хватало, поэтому мы и отощали и вытянулись, но даже новички по первому году поля, и те уже не ныли, а работали. От такого кулинарного богатства и постирались и на радостях одежду подремонтировали, и по посёлку прошлись, потому как кроме магазина, ничего не видели, и обнаружили на улице колхозный клуб! Такой серьёзный широкий в груди ДК! Увидев, остановились.
– Как будто бы очаг культуры» – произнёс техник-геофизик Виктор. Мастер на все руки, острослов, Виктор имел самую распространённую после Кузнецовых, фамилию Иванов. Ребят было четверо. Постояли. Очаг выглядел внушительным, этажа в полтора, домом. Вход обрамляли две полукруглые колонны с полукружием резьбы над дверями. Слева и справа по два окна тоже с резьбой и со ставнями, по углам водосточные трубы. И у входа полукругом замыкаясь у стен, тянулось в три ступеньки крылечко. Завалинка, в отличие от поселковых домов, где её высота была до полутора метров, была в полметра, отчего клуб выглядел более уютно.
– А что, господа, вполне академический клуб – оценил очаг Виктор. Балета, скорее всего не привозили, а вот зимой кино, новый год, балы благородных девиц, благодать.
– Зайдём, – спросил, подыгрывая Иванову, второй пилот вертолёта Ми-8, Эдик Романов.
– Сто лет в кино не был. Интересно, что сегодня показывают.
Слева от входа на двух столбах стоял щит, над которым было написано: «Сегодня в Клубе»! Ниже ничего, тёмная доска.
– Кина не будет, кинщик спился! – оценил Эдик увиденное нами.
– А жаль, с каким бы удовольствием сейчас посмотрел бы Ночи Кабирии – и пропел несколько нот. Наверное, по осени им не до кина. Эдик потянул дверь за массивную ручку, дверь серьёзно скрипнула и открылась!
– Вот как надо жить! Любая культура достижима!
– Или воров изжили или тащить нечего – проговорил третий из ребят, Мишка Потёмкин, второй всего год, выезжающий после института в поле и не изживший в себе городской взгляд на простую жизнь. Войдя в широкие двери клуба, ребята так и остановились, потому что неожиданно посреди первого зала из темноты выделился большой биллиардный стол.
– Вот это да! Так вот куда Васюки перекочевали! – это Эдик.
– В Васюках в шахматы резались – уточник Виктор, медленно обойдя стол, попросил ребят поискать включатель. Свет как не странно об одну лампочку загорелся и осветил комнату со столом.
– Так, это фойе! – внёс своё слово четвёртый коллега, Дима Димов. Для начала неплохо!
На столе лежал кий и несколько шаров под кость. По стенам висели высохшие пожелтевшие фотографии знаменитых артистов, Ладыниной, Крючкова, Утёсова, целая стена. Напротив стена с Политбюро. Под политбюро стояла коричневая санаторная тумбочка с висящей дверцей.
– Дозорные! Куда ни приедешь, везде висят – дополнил мысль Димка.
Виктор покачал на тумбочке дверцу.
– Не дозорные, а политбюро, серость ты необразованная. – Дим ка достал из кармана геологической курточки отвёртку, и два шурупа, так специально лежали в кармане, и дверь стала на своё место.
– А что, сказал Эдик, чем не клуб. Только бы убраться малость. Это он увидел, сколько пыли оказалось на сукне. И как-то эта совсем домашняя идея оказалась самой путной. Пока Виктор искал шары, выкатывая их на пыльный стол, заглядывал в зал, ребята принесли ведро, тряпку, веник, лампочки из магазина. И клуб неожиданно облегчённо вздохнул и зажил. Подклеили, нашли чем, сукно стола, зашили порывы, исправили сетки луз. На кии наклеили кожицы. Появился некоторый смысл поскорее управиться с делами, чтобы погонять шары. Несколько дней клуб кипел биллиардными страстями и соревнованиями на выбывание. Приносили с собой гитару, пели Визбора с Высоцким, что-то сугубо московское или свои песни из Московского геолого-разведочного института. Никто из поселковых в клуб не заглядывали. Курить выходили на крылечко. А как же. За технику безопасности расписывались. В один из вечеров, когда в клубе снова разгорелись биллиардные баталии, у дверей послышались мальчишеские голоса. Оставили игру, повернули, кто, где в это время стоял у стола, головы к выходу и с возрастающим любопытством смотрели как, подталкивая друг друга и смущаясь, из темноты вечера ввалилась группка нет, не мальчиков, но девочек в платьицах, юбках, лет по всему от десяти и, возможно, до пятнадцати. Немая и забавная сцена! Девочки в свою очередь тоже остановились в дверях и уставились на партийцев. Одеты девочки были просто, но от полевых костюмов отличались домашним видом и некой своей, всё же, деревенской изысканностью. Видно, что готовились в люди. Лица и тонкие руки загорелые. Молодые лица обрамляли по – разному уложенные, и причёсанные выгоревшие волосы. Постарше были в туфельках и в носках с разноцветными полосочками, на загорелых ногах, помладше в сандалиях. Партийцы молчат, девочки тоже. Ни словечка, только сопение.
Витька первым нашёлся, положил кий, вышел к дверям:
– А заходите, хозяевами будете! – И сделал такой широкий жест, чтоб всем хватило. «Хозяева» слегка замялись, и в разнобой, но поздоровались. Даже самые меленькие пискнули «здрасти». Затем ручейком прошли к стульям и сели осваиваться. Маленькие заболтали ножками, старшие свели носы туфель и спрятали их под себя.
– Вот и хорошо – постарался разрядить обстановку Виктор. – А вы играйте, – это уже относилось к коллегам, играйте, а мы пока познакомимся.
Так произошло наше первое знакомство. Через несколько минут напряжение спало, и две системы слились в одну, заговорили, заспрашивали, совсем как старые знакомые. Девочек, перебивая друг друга, расспрашивали о лете, о занятиях, они нас о работе, о Москве. Самая маленькая оказалась первоклашкой Юлькой.
Следующим вечером девочки притащили огромную радиолу. Ребята удивились, такую тяжесть и дотащили, «на коляске везли» похвалилась Юленька, и помогли её взгромоздить на тумбочку. Везли её Света и Таня. Весу в ней было не меньше пуда. Из холщёвой сумки выложили пластинки в поношенных, с надрывали, конвертах. Немного, но уверенно повозились с проводами, и в клубе зазвучала ча-ча-ча. Сделав своё дело девочки, удовлетворённые содеянным, так же дружно сели на стулья. Ча ча ча играет, девочки как специально сидят. Но ритм музыки – невольно руки ноги задвигались в такт. Виктор стоял и разглядывал радиолу, к нему подошёл пилот Эдик.
– Скажи, какой экземпляр и живой – покрутил ручки настройки и тембра.
– Беларусь! Я, таких, не видел.
– Витебск, наверное, шпарит. – Ответил Виктор. Там завод давно запустили.
Пластинки были заезженные, срывались, но играли и в пустом ДК даже громко. Когда закончилась одна сторона, к Беларуси подбежала средненькая их девочек, быстро перевернула её и так же быстро возвращалась на стул. Дима с Эдиком гоняли шары, остальные как-то так поглядывали на девочек, и болели за играющих. Дима очередной раз забил шар и переходя к следующему подходящему для удара шару, заметил, что девочка, перевернувшая пластинку что-то убедительно говорит на ухо Свете. Дима нагнулся уже бить кием по шару, как увидел, что девочки встали и Света этак вызывающе вышла на пол шажка к биллиарду, произнесла как о давно решённом:
– А чего это мы не танцуем? Почему нас не приглашаете? – Вопрос оказался настолько неожиданным и даже смешным, да и застал ребят врасплох точно!
– Я никогда в жизни не танцевал с детьми – тихо прошептал кому пилот, ни к кому конкретно не обращаясь. – Ему так же тихо ответил Димка:
– То-то ещё будет!
Радиола осталась в клубе и о танцах разнеслась по партии и по посёлку! Не то, чтобы обсуждали, но удивлялись пацанкам. Ивченков принёс в ДК провод, чтобы сделать антенну, и рассказал за ужином, что в этих краях вообще нет никаких радиостанций не ловится по всем диапазонам!
– Ни фига не берёт.
А вечером ребят немного прибавилось, как и девочек. А вот мальчишек или повзрослее ни одного.
А в клубе звучали забытые и почти новые танцевальные мелодии. Коллеги гоняли шары, три пары изображали танцы. А так как девочки были совсем юными, выглядело это скорее забавно. И сегодня, когда я пишу эти строчки, эта ситуация мне кажется скорее трогательное, чем смешной. Танцевальная обувь – кеды или прохаря, такие почти горные ботинки. Кто в чём. Выгоревшие полевые брюки и совершенно не светские рубашки и… танцы. Но с кем! Детвора! Но танцевали, стараясь изображать галантность и слегка прижимая девочек постарше, на поворотах танца. По крайнем мере, не занятые в игре не отлынивали. Было забавно изображать галантность, благодарить после танца и провожать к стулу, целуя руку, отпускать зардевшуюся девчушку. Было также незнакомо ощущать под материей платьиц худые лопатки наших дам и при поворотах чувствовать их тонкие, хрупкие тельца, приникающие к нашим. Но девочки совершенно предались этой игре, и только спешили поставить новую пластинку. Я помню, что испытал незнакомую неловкость, когда, изображая эту самую полную галантность, пригласил первую же девочку выбрав её среди сидящих. К слову их незаметно ещё прибавилось. Танец был медленный, и девочка в первом же движении прильнула ко мне всем своим тельцем. Где-то внутри меня что-то охнуло и насторожилось, мы танцевали совсем как взрослые. Щёкой она прижалась к моей груди. А я. Я был безукоризнен. Провожая к стулу, познакомились. Совсем неожиданное имя – Даша. На следующем танце Даша опередила меня, и я, приобняв её тельце, и в такт с музыкой ведя её, начал глупо волноваться. Левая рука лежала там, где была её, что потом когда-то станет талией, точнее на пояске, правая же касалась, не лежала на столь же трогательно хрупком плече. На третьем танце, сразу после того как Сашка брякнул:
– Ну вот, Димка, придётся тебе женится, – Даша потянулась к моему уху и шепнула:
– Вы не смотрите, не беспокойтесь, я уже большая. И на мой удивлённый взгляд продолжила – Я правда большая! Я как Света! Я ещё больше удивился, и Даша, видимо увидела, что я не верю, договорила – всего на год младше.
Я понимающе кивнул. Но не успел я ничего ответить на это, как был покорён и оглушён доверительным:
– Просто не вырастает у меня ничего. Скорее всего, и вероятно, что после этих её слов, я как-то нежно её прижал к себе и ответил, шепнул:
– Как это не вырастает? Всё у тебя вырастает! Ты красивая! А у красивых… Помнится, я не успел договорить, Даша как-то так почти резко отстранилась, опустила голову и отошла. Мы были в это время не в самом светлом месте танцзала, поэтому никто ничего не заметил. На следующий танец я по справедливости пригласил другую девочку. Она смущалась, держалась закаменевшими руками и ни на один вопрос не сумела ответить. Рядом танцевали как умели ещё три пары. На следующий танец меня опять перехватила Даша со словами
– Дима, пожалуйста, танцуйте только со мной.
– Почему? – Спрашиваю тоже шёпотом.
– Я не сейчас, я потом. – ответила Даша.
– Ладно. – В тон и в Дашин секрет, ответил я Даше, и с её же интонацией:
– Ладно.
И не успел я приспособиться к этим девичьим тайнам, как услыхал:
– А давайте выйдем! Ну, как будто покурить. Давайте. – Даша настолько не по-детски требовательно, но мягко и обезоруживающе это произнесла, что я, не курящий, подчинился. Закончилась музыка. Я как подобает, проводил Дашу к её, простите, стулу и посадил среди девочек, и громко никому произнёс, что пойду проветрится. Снял с деревянного гвоздя свою телогрейку и вышел в бескрайнюю, бездонную черноту вечера. Звуки ударяющихся друг о друга шаров сразу иссякли, и на уши навались не ограниченные ничем пения мириад цикад. Постоял, привыкая к темноте и к новому повороту события. Привыкнув, увидел очертания недалёких крыш домов, великолепнейшее звёздное небо, сияющий новенький Млечный путь. Услышал отдалённый, с полевого стана, лай собак. Стерегут! Спустился с крыльца и отошёл в сторону от слабого клубного света. В клубе заиграла новая мелодия. Спустя секунды распахнулась дверь. В этот гуталин вырвались звуки медленного танго и в проёме двери, заполненного светом, появилась фигурка. Даша закрыла дверь. Из своего места я её прекрасно видел. Постояла.
– Ты где?
– Я вот он. Тут.
– Так темно! Совсем ничего не видно!
– Иди на голос. Ступеньки начинаются. Даша, всё же вытянула вперёд руку, и сделала несколько шагов в мою сторону.
– Так я с детства знаю сколько их. Я подошёл и протянул ей навстречу, свою руку. Даша пальцами, как воронёнок, крепко схватила мою ладонь, как-то прошла сквозь пространство, и неожиданно вскинула руки и обняла меня, забравшись ими под телогрейку. Затем так же стремительно, по крайней мере, мне так показалось, запрокинула голову, вытянулась, поднялась на самые кончики туфелек и точно приникла к моим губам в неожиданным по силе и уверенности поцелуе.
Вот оно что, не успевал я за её худенькими руками, но невольно ответил. Накатило. Господи, какие же губы детские, тоненькие. И тут же, наверное, сердцем понял, что ничего не надо спрашивать. Глупость какая-то. Но обнял её поверх её курточки, легко прижал к себе, даже приподнял и стал нежно целовать её рот, её губы. Даша ещё крепче прижалась, обняла, как будто хотела проникнуть, спрятаться в моей груди своими тонкими рёбрышками, и я сквозь рубашку почувствовал её совсем ещё никакие груди и даже острые точки сосков, или это уже работало воображение.
Меня этому приятнейшему, я и не догадывался, занятию не в далёкой, но молодости, научила одна моя товарищ. Ирка. Как-то, слово за слово и, узнав, что я ещё ни с кем, она удивилась, сказала, ну ты и дуб, что собственно было совершенно логичным, затем без колебаний, сказав пару слов на прощание, тут же обогрела мои губы своими, и стала глазами, языком и губами подсказывать, подталкивать к правильным действиям. Не скажу, что я с ходу всё понял, но открылась перспектива… Ирка, моя по юности подруга, во времени учёбы в школе, была, я бы сказал, академик в этом деле. Так сложилось. Поэтому отбросив некоторое естественное смятение, я как можно мягче стал её целовать, как будто это одна из моих девушек, с кем близок и настолько, что мы уже целуемся.
Сколько прошло времени, возможно, минута, десять, я, успокаивая её губы, поглаживая их языком, отстранился, разглядывая её лицо! Тонкая кожа, губы припухли… Густые, даже в этакой темноте, видны, брови…
Даша медленно подняла веки от ярких глаз, освободила руки, опустилась на ноги и тоже стала на меня смотреть. Смотреть, не меняя направление взгляда. Минута, если это была минута, была такая длинная, что я успел подумать о том, что какая она естественная и красивая в своём порыве и, что как-то это не хорошо. Ребёнок же совсем.
Вернее, не то, что нехорошо, наоборот настолько хорошо, неожиданно хорошо, что лучше не бывает, быть не может! Но нельзя, нельзя, нельзя.
И я не успел додумать про нельзя и не успел подумать, как и что мне ей сейчас сказать. Но неожиданно для себя заметил, что шепчу:
– Дашенька милая. Дашенька милая, очевидно пытаясь найти правильный тон и слова подходящие, чтобы мы остановились на этом и вернулись в ДК, но услышал от снова припавшей ко мне Даши:
– Дим, ничего не говори, прошу, ничего не говори. – Через миг добавила:
– И не спрашивай!
Хорошее дело, наконец, я как-то определился, не спрашивай. Но Даша докончила:
– Пойдём в степь! Пойдём, Дим! – Даша проговорила это каким-то вдруг повзрослевшим голосом. На одном дыхании, быстро. Слегка отстранилась, посмотрела вверх в мои глаза.
Я стоял над ней этаким истуканом и не находил слов и желания помешать этой её взрослой вспышке. Даша подняла голову, и так просительно посмотрела, что я поперхнулся этими её глазами! И самим предложением.
– Пошли! – Голос свой я не узнал, так он изменился под напором этой юной страсти и воли.
Мы не выбирая дороги, просто потянули вверх, на горку, подальше от ДК, домов. Дашка шла впереди мелькала в лунном ярком свете ногами, и время от времени оборачивалась. Её силуэт становился как-то так объёмнее, как будто она, поднимаясь, становилась женщиной. Я уже отказался о чём-то думать, кроме приказа самому себе, в случае чего, ни за что её не трогать. «Обнимаемся, целуется и всё!» С этим «и всё» мы забрались на самый верх, где было от луны совсем светло. Остановились. Посёлок скрылся за изгибом горки, справа вдалеке были видны лампочки над полевой кухней. Шумно и пугающе пролетела какая-то ночная птица. Ветерок потянул. Даша как-то уж очень умело постелила мою телогрейку и опустилась на колени. Я прилёг рядом и, глядя на самые крупные звёзды, хотел что-то сказать и не успел. Её лицо нависло надо мной, руками мягко придавила мои плечи к земле и стала целовать мои губы… Тельце лёгонькое, губы жаркие-жаркие. Неистовства не было, да и откуда бы ему взяться, но сладчайшая нежность её губ и языка не давала мне и мига на мысль. Немногим позже я вдруг заметил, что целую её по взрослому. Не только губы, а глаза, щёки, шею… А как она пахла!!! Всей степью пахла. Я целовал её пальцы и ладошки и губы, губы… Не знаю чем мы дышали и дышали ли. Даша скатилась с меня и, прихватив мою ладонь, провела её по своему лицу и отпустила её на груди! Именно там, где, конечно же, появятся настоящие женские груди, а пока только скромные припухлости с окаменевшими бугорочками остро приподнимали платье. Я трогал эти создания, и хотелось плакать от величайшего и совершенно незнакомого состояния счастья и горя! Я пальцем трогал то, что в будущем вырастет конечно же, я их гладил. Совсем махонькие. Даша замерла.
Поцелуй их, Дим! Я прижался губами к ткани, к остриям под нею. Даша шевельнулась и как-то освободила грудь от платья, и я увидел небольшие сосочки посреди тёмного пятнышка, ребрышки, ключицы… Никогда я с такой нежность не прикасался губами к женской груди. Я и сейчас, спустя сорок лет, думаю, что никогда… Даша вся была со мной в этих поцелуях. Я гладил её тело. Всё, что есть. Живот, ноги… Плечи. Всё это время Дашины глаза были закрыты, но моей рукой водила её рука. Под трусиками, под только-только появившимися на этом месте мягкими волосами, лежала среди нежнейшей на ощупь кожи мягкая наполненная желанием полоска губ.
Звёзды передвинулись по небосводу, луна легла бочком на соседнюю возвышенность. Даша стояла навытяжку и улыбалась. Я, наполнивший Дашину страсть своей любовью и нежностью, тоже встал не чувствуя ног, но всё ещё удивляясь этой дикой женской – это точно, но поданой ребёнком воли, был опустошён. Подобрав телогрейку, тихо пошли вниз по совершенно тёмной тропинке, на которую набрели и стали вместе с ней вилять по склону. Не доходя до её крылечка, она быстро обняла меня и поцеловала. До завтра! Я промолчал. Проводил её глазами, блеснувшие ещё раз ноги …
Ребята спали. На моём спальнике лежал лист бумаги. На нём что что-то написано. Вышел в соседнюю комнату. «Если жив, то в четыре утра выезжаем. РД пришла.»
Ничего себе… А как же Даша. Это была первая мысль. Я посмотрел на часы. Половина второго. Оторвал половину листа и написал первое, что подумалось. «Дашенька, милая, нас переводят на другой участок профиля… Очень рано уезжаем… Не плач. Целую. Твой Дима». И написал свой Московский адрес. У её дома я долго искал место, куда положить записку, но так и не нашёл. Ведь ребёнок! Родители ей такое закатят. Вернулся к себе, думая, что эта маленькая девочка переживёт, когда утром увидит, что нас нет. Спал я быстро. Утром свернул спальник, засунул в мешок. Вошёл Сашка.
– Ничё? Живой?
– Да живой. Только уж лучше бы как-то иначе…
– А мы уж думали, совсем пропал.
– Потом расскажу. А что это вдруг? Выезд? Мотивация?
– Да там работа готова, решили нас растащить, чтобы побольше территории захватить. Через пару дней намечено рвать. Вот так.
Подъехал газик. Погодин выскочил из него, забежал к нам на крыльцо, быстрее, быстрее, по холодцу переехать. Мимо прошла радиостанция и стала в голове колонны. Двигатели урчали на разные голоса.
Трогайся, Погодин махнул рукой, и как-то всё увидели это и потянулись друг за другом из посёлка, мимо конторы, полевого стана.
Проезжая мимо её дома с тёмными окнами, я мысленно поцеловал её и пожелал терпения. Больше я её никогда не видел.
На востоке уже вставало солнце и нестрашным утренним светом грело кабины. Сначала мы очень далеко уехали, и было много работы. Затем ещё дальше, затем ещё дальше, под Кустанай, и работы всё больше, и осень и ранняя зима… Уже много лет только в памяти её юный образ и надрыв в сердце, как она всё это пережила.
Александр Зиновьев
1989 год.
Телеканал “Россия-Культура покажет новый авторский документальный фильм Бэллы Курковой “Нам некуда бежать друг от друга…”. Эфир 26 декабря в 20:10. ..
Что мне в этом фильме понравилось. Это рассказ о красотах Чукотки, о быте, о людях. И самое чудесное и незабываемое- это письма Олега к Белле. Не письма, а буквально мелодия души.
Что меня неприятно резануло в этом фильме. Белла Куркова пожилая в настоящий момент женщина. И что мы видим! Она с вызовом и самолюбованием рассказывает о том как отвергала Олега Куваева. В ее рассказе пренебрежение к Куваеву, зато собственная личность наполнена манией величия. И это на склоне лет… Нет сожаления к глупости, свойственной молодости. Нет спокойного и уравновешенного понимания жизни. В общем, мудрость к некоторым людям не приходит с годами.