КРИТИК-РАЗВЛЕКАТЕЛЬ-ИНФОРМАТОР И ПИСАТЕЛЬСКАЯ ОСОБОСТЬ
№ 2007 / 48, 23.02.2015
Неожиданно любопытным оказался 4-й за этот год номер учёного журнала «Вопросы литературы».
В первую очередь, меня привлёк в нём заочный (видимо) круглый стол «Статус и жанры современной литературной критики», где собраны статьи молодых, но в основном хорошо мне известных литераторов (критиков, прозаиков и прозаиков-критиков) – Андрея Рудалёва («В ожидании критики»), Сергея Белякова («Новые Белинские и Гоголи на час»), Дмитрия Новикова («Поморские сказы имени Шотмана, или Мифы нового реализма»), Дениса Гуцко («Высоконравственная затея»), Елены Погорелой («Критика как путеводитель по сферам идей»), Натальи Рубановой («Побочная партия»), Жанны Голенко («Литературный симулякр»). Статья-предисловие «Профессия – критик» написана Игорем Шайтановым.
Андрей Рудалёв и Елена Погорелая честно рассматривают поставленный вопрос, в меру сил пытаются на него ответить. Наталья Рубанова рассуждает о стиле современных рецензий. Но главной темой круглого стола неожиданно для меня оказалось развенчивание «мифа о «новом реализме»». Тон этому развенчанию задаёт статья Сергея Белякова. Её я в основном и буду комментировать, с ней попробую спорить.
Сергей Беляков начинает с панорамы происходящего в нашей литературе в конце 90-х годов, когда, казалось, критика стала не нужна, она на краю гибели. Приводятся цитаты из «Знамени», 1999, № 12, где обсуждалась эта проблема (тот круглый стол назывался «Критика: последний призыв» и носил уж очень погребальный характер (может быть, и провоцирующе погребальный, в надежде на некий импульс выздоровления))…
Сразу скажу, что из статьи я не понял, в чём сам Беляков видит назначение критики. Он радуется, что у нас сегодня нет «реальной критики» в духе Писарева и Добролюбова, но и удел критика «развлечь его (читателя. – Р.С.) и проинформировать о том или ином сочинении», о чём в дальнем уже 99-м говорил Михаил Новиков, Белякову тоже, кажется, не по душе. Вместо озвучивания своего мнения о статусе литературной критики Сергей Беляков переходит к истории возникновения нового реализма. (Замечу, что во всех статьях круглого стола термин этот заключён в кавычки, я же, кроме цитат, предпочту обойтись без них.) Историю того нового реализма, основные принципы которого определил в статье-манифесте «Отрицание траура» («Новый мир», 2001, № 12) Сергей Шаргунов. (Нужно отметить, что существуют и другие течения нового реализма в нашей современной литературе – идеологом одного является Сергей Казначеев, другого Павел Басинский.)
Денис Гуцко в своей статье на круглом столе отмечает: «В статье Сергея Шаргунова «новый реализм» предстаёт перед нами нагим – то ли как младенец, то ли как телепортировавшийся из будущего Терминатор». И Сергей Беляков упрекает Шаргунова в том, что манифест посвящён в основном «не строительству «нового реализма», а именно отрицанию литературы 90-х».
Я бы уточнил – не всей литературы 90-х, а её мейнстриму – тому, что принято называть «постмодернизм», и, главное, отрицанию какого-то исступлённого траура, переходящего в «хождение на ушах» (название статьи Алисы Ганиевой, «Московский вестник», 2004, № 4), который в литературе в то время царил. Словосочетание же «новый реализм» встречается в статье один или два раза, зато вполне определённо заявлено о достоверном вымысле, серьёзности, внятности, и даже, страшно сказать, о гражданственности; определено и то, чем Шаргунов считает новый реализм: «Реализм – «постмодернизм постмодернизма» – неотвратим. Через наслоения пародий новый человек (даже варвар – тем лучше) обнаруживает твёрдую первооснову, заново открывает литературную традицию».
В плане фамилий новореалистов манифест действительно наг. Шаргунов заявляет о том, что он готов писать вот так и предчувствует появление нового человека, который будет писать так же. «Толстый» журнал – не газета. «Отрицание траура» наверняка было написано летом или в начале осени 2001-го и ждало публикации, а тем временем в середине октября того года состоялся Первый форум молодых писателей России. Мы с Шаргуновым выступали на его открытии. Знакомы были слабо, какие-то теоретические соображения друг друга по поводу писательства нам были неведомы, но…
Думаю, уместно будет привести отрывки из стенограммы наших выступлений на Форуме по брошюре «Молодые писатели России» (М., 2003). «Роман Сенчин: Тема моего короткого выступления будет тоже о новом, как и у Татьяны Михайловой (она говорила о новой утопии. – Р.С.). Хотел бы поговорить о новом реализме. Дело в том, что в последнее время часто употребляется такой термин: «новый реализм». Мне кажется, что это не простая потребность ещё что-то такое новое придумать, тем более сейчас, на рубеже веков. Действительно, мне кажется, новый реализм появился, и он вобрал в себя различные течения, направления, различные жанры. Это видно, потому что пришло новое поколение писателей, которые воспитывались и росли уже в новых условиях – и социальных, и идеологических; появилась та литература, которая была запрещена или неизвестна читателям на протяжении многих лет, она была как бы с той стороны «железного занавеса». И вот теперь это доступно, и писатели наши впитывают эти уроки и выдают что-то новое, но уже своё, с учётом этих экспериментов. И реализм сейчас не тот, что был лет двадцать-тридцать назад. Заметим, что в нём есть некие элементы и фэнтези, и авангарда, и модернизма, и постмодернизма. Сергей Шаргунов: Озирая современность, я вспоминаю поэму (Смех в зале. Аплодисменты.) Маяковского «Летающий пролетарий». «Никого не мутит никакая строфа, не жизнь, а лафа. Сообщаю это к прискорбию товарищей поэтов». Ну, я думаю, что именно молодые писатели могут выступить теми мореплавателями, теми послами Нового Света, которые причалят к старому острову. Именно они преодолевают этот разрыв. Они связывают предыдущее поколение и новое. В этом их заслуга. Что бы ни происходило, какой исторический драматизм, всё равно остаётся слово поэта. И вообще писателя. Остаётся литература. И здесь правильно говорить о новом реализме. Возникает серьёзность, преодолевается постмодернизм. В короткой речи, конечно, всё это не раскроешь, но хорошо, что здесь много провинциальных молодых людей, не надо бояться этого слова. В известном смысле, именно там, в провинции, свежесть, острота взгляда. Искренность. В каком-то смысле, я даже жалею, что не родился в провинции (Смех в зале.)».
Да, это вызывает улыбку, но тогда, семь лет назад, было важным, даже жизненно необходимым. Действительно казалось, что реалистическая литература (как, кстати, и критика) на грани гибели. Те, кто пишет о действительности без перегруза изысков, кто не переворачивает её с ног на голову, – перевелись. Но в то же время чувствовалось, что что-то грядёт. И именно на том Форуме образовался круг тех писателей, кого вскоре стали называть новыми реалистами. На следующих Форумах и параллельно с ними появлялось пополнение… «Показательно, что сами писатели отнюдь не спешат записываться в «новые реалисты», – торжественно констатирует Сергей Беляков в статье «Новые Белинские…». – Однажды на семинар молодых критиков, посвящённый как раз проблемам «нового реализма», пригласили двух признанных «новых реалистов» – Дмитрия Новикова и Дениса Гуцко. Оба писателя несколько смущённо, но твёрдо заявили, что ни к какому литературному направлению себя не причисляют. Ещё более категоричен был Александр Карасёв. На страницах «Литературной России», 2006, 15 сентября, он назвал программных для «нового реализма» «Пораженцев и преображенцев» (статья Валерии Пустовой. – Р.С.) «блестящей, с тонким вкусом вычурной бессмыслицей».
Да, формального объединения «Новые реалисты», как, например, «Серапионовы братья», никогда не существовало, никаких общих целей не ставилось, рамок не определялось. Никто на писательскую особость не посягал. Но нечто общее и новое в повестях и рассказах Новикова, Гуцко, Шаргунова, Кочергина, Свириденкова, Карасёва, Прилепина, Мамаевой, Кошкиной, Ефимова, Денежкиной, Бабченко, Тихолоза (трое последних на Форумах никогда не бывали) очевидно. Это «нечто» и есть реализм, новый. (Кстати, большинство названных писателей не из Москвы.) Сергей Беляков, правда, писателей оставляет вне поля своего внимания. По его мнению, миф о новом реализме придумали молодые критики – Шаргунов, Пустовая, Рудалёв и «балующиеся критикой» Орлова, Сенчин и Свириденков.
О технологии и целях создания мифа Беляков пишет подробно, художественно: «Дмитрий Новиков, Илья Кочергин, Ирина Мамаева, Денис Гуцко, Захар Прилепин для критиков «новой волны» не просто состоявшиеся писатели, но едва ли не будущие классики, и уж во всяком случае – самые заметные фигуры в современной русской литературе. Мне представляется, что происходит это не столько от поколенческой солидарности, сколько из стремления молодых критиков управлять самим литературным процессом. Им ещё не хватает знания контекста, далеко не все отвергнутые ими «реалисты» и «постмодернисты» внимательно прочитаны, новые лоцманы ещё недостаточно изучили «мейнстрим». В пёстром, хаотичном мире современной литературы начинающему критику легко затеряться. Все «командные высоты» давно заняты опытными и пока что более профессиональными критиками. Поэтому он сужает круг, отсекает всё «лишнее», объявляя его «отжившими», «мёртвыми». Молодой критик расчищает новое место, первым делом отгораживает его от остального мира высоким забором, затем корчует пеньки, вспахивает и боронит почву, сеет зёрна, ждёт всходов. И появляются всходы, и зреет постепенно урожай, а что делается там, за забором, он не очень-то и знает».
Яркая создаётся картина. Правда, сразу вспоминается, что практически все большие критики приходят в литературу ради своего писателя, которого ещё и в природе-то нет. Так пришёл ради Достоевского, Некрасова, Тургенева, Гончарова нелюбимый Беляковым Белинский. Пустовая и Рудалёв, я уверен, тоже пришли для своих писателей. И естественно, пишут в основном о них, точнее – о своём поколении. А утверждение, что они не знают, что там «за забором», явная неправда – и в истории литературы, и в литературе текущей они ориентируются прекрасно. Это легко увидеть в любой их статье. Да, круг их критических интересов не очень широк. Но это-то и важно, это и говорит об их серьёзности и глубине подхода… Я не доверяю критику, который, вооружившись некими эстетическими критериями, полагаясь на свой хороший вкус (а какой критик заявит, что у него вкус плохой?) может с одинаковой объективностью отозваться и на «Венерин волос» Шишкина, и на «Голубое сало» Сорокина, и на «Саньку» Прилепина. В этом есть какая-то неправда. Конечно, зацикливание на одном-двух-пяти именах для критика губительно (можно вспомнить, что даже «непримиримый Виссарион» умел искренне похвалить Булгарина), но и всеядность тоже недопустима.
Сергей Беляков находит в статье Пустовой «Пораженцы и преображенцы» возмутительную банальность: «Новый реализм – это когда критику есть работа по разгадыванию внутреннего, не декларируемого прямолинейно смысла произведения (не путать с расшифровкой постмодернистских культурных ребусов и угадыванием интертекстуальных ссылок». – «Боже! – восклицает Беляков. – Но ведь присутствие внутреннего, сокровенного смысла есть неотъемлемое свойство всякого художественного произведения». Действительно, определение банальное, и подобного у Пустовой немало. Но дело здесь в том, что когда пишешь с вдохновением, тем более о чём-то, пусть даже только для себя, новом, неизведанном, о том, что представляется важным, иногда получается банально и смешно. У Александра Блока подобные банально-смешные тексты составили два толстых тома. Он назвал их «Проза», хотя там в основном статьи и рецензии, читая которые его друг-враг Андрей Белый не раз восклицал: «Дитя!», писал ехидные ответы (чуть до дуэли у них там не дошло), большинство коллег советовали Блоку бросить писать «путаницу» и продолжить сочинять прекрасные стихи. А сегодня для нас эта блоковская смешная «проза» – бесценна.
Сергей Беляков противопоставляет Пустовой, Рудалёву и Ко молодых критиков, раскрывших несостоятельность нового реализма. Дарья Маркова, Наталья Рубанова, Марта Антоничева, Жанна Голенко… Да, люди талантливые, статьи Марковой и Рубановой я особенно ценю. Но дело здесь в том, что раскритиковать, показать искусственность и несостоятельность всегда легче, чем пытаться что-то создать, определить свою позицию не по конкретному вопросу, а шире. Критическая деятельность Орловой, Шаргунова, Рудалёва, Прилепина (его размышления о современной прозе, огромный цикл интервью с писателями тоже можно отнести к литературной критике) является лишь составной частью их общественной работы; они создают новый образ жизни, возвращают ценность незаслуженно обесцененному, и в этой работе принципы нового реализма оказались им серьёзным подспорьем.
Интересно, что и в статьях Пустовой речь часто идёт не только о литературе – за литературой она видит большее. Уже первая её статья называлась не «Манифест новой литературы», что было бы пусть претенциозно, но объяснимо с точки зрения литературной критики, а – «Манифест новой жизни» (альманах «Пролог», М., 2004). В недавней статье «Скифия в серебре» («Новый мир», 2007, № 1), где Пустовая рассматривает произведения супермодного нынче жанра антиутопии, её волнует главным образом: «Исчерпали ли мы бездарной междоусобной тяжбой отпущенный нам ресурс Исторических Свершений, а может, через тернии революций и пятиконечные звёзды диктатур только-только пробрались к нераспакованным, ждущим своего часа коробам с ветрами перемен?.. Сто?ящие произведения о судьбе России, пожалуй, сегодня можно отличить именно по прикосновению к этой глубочайшей тайне русской жизни: писатели ставят вопрос не о существе нашего будущего, а о самом его существовании. Те, кто до сих пор увлечённо кидает кости то за коммунизм – то за монархию, то за мировую империю – то за компактный нефтяной эмират, уже не художники, а политиканы, уводящие читателя прочь от сути исторической проблемы России». Казалось бы, зачем Пустовой ломать над этим голову, зачем смешить искушённую публику, кто вообще дал ей право под рубрикой «Литературная критика» заниматься неуклюжей политологией? Прекрасно, что «Новый мир», «Континент», «Октябрь» дают ей такое право, а не заставляют просто оценивать качество текстов. Вот и Елена Погорелая, долго и сложно рассуждая «о статусе и жанрах», приходит к вполне определённой мысли: «В творчестве современных молодых критиков, тех, кто не увязает в метафорическом строе и семантике анализируемого текста, всё чаще наблюдается отход от привычной трактовки критического жанра или, если говорить точнее, уход: уход в сферы, принадлежность которых к литературе можно установить лишь по смежности». Может быть, тревожная тенденция, но всё-таки это лучше, полезнее, чем «увязать в метафорическом строе». Мне, например, хочется верить, что скоро люди литературы станут никому не интересны, что проза, драматургия, поэзия и, конечно, критика, снова (как при Добролюбове, Чернышевском, да во все периоды осмысленной общественной жизни в России) будут по-настоящему значимы. Что выражение «властители дум» вернётся из прошлого – прошлого, в котором были великие духовные достижения. Советская идеология создала из Белинского, Добролюбова, Писарева каких-то всесильных и беспощадных революционеров, этаких чекистов в литературе. До сих пор этот миф сохраняется и мешает нам прочесть их статьи трезво, понять смысл, принять их огромный талант, зарядиться их энергетикой. Мы их просто боимся и валим на них все беды в истории русской литературы. «Своей «натуральной школы» молодые критики пока не открыли, – пишет Сергей Беляков. – Не стали они и властителями дум, как некогда их сверстники – Николай Добролюбов и Дмитрий Писарев. Другое время, другое место литературы в жизни общества. Но стоит ли об этом сожалеть? Роль «реальной критики» в истории русской литературы, мягко говоря, неоднозначна. Её жертвами стали не только Фет и Лесков, но и сама российская словесность, превращённая в орудие политической борьбы, наподобие бомбы Степана Халтурина». Но почему-то будучи жертвой «реальной критики», «российская словесность» достигла своего наивысшего взлёта… О ней вспоминают всё чаще. Например, Ирина Роднянская начинает рецензию на новаторский, сложный роман Евгения Гришковца «Рубашка» такими словами: «Да здравствует старушка «реальная критика»! Которая интересуется не намерениями писателя, не предшествующим его путём и исходными замыслами, а тем, что «сказалось», – как своего рода документом «среды», «жизни», «эпохи»…» («Новый мир», 2005, № 1).
Наверное, для разговора о новой литературе «реальная критика» наиболее подходящий жанр. Кстати сказать, Ирина Роднянская дала, на мой взгляд, очень точное определение критики: «самосознание литературы» («Литературная Россия», 2006, № 24). Когда самосознание литературы детское, критика занимается игрой в книжки: эта хорошая, эта – плохая. Когда наступает взросление, игры сменяются делом, появляются мысли о будущем, строительство этого будущего. В статье «О тенденциозности в литературной критики» («Континент», 2006, № 128) Марта Антоничева (её голоса, кстати, не хватало на этом круглом столе, затеянном «Вопросами литературы») утверждает: «Новая литература возникает сама по себе, критика её лишь фиксирует. Критик не способен заставить петь писателя под свою дудочку, как крысолов».
У Сергея Белякова в статье «Новые Белинские…» молодые критики-новореалисты держат в руках вожжи, у Дениса Гуцко в его «Высоконравственной затее» – указку… Да никто никого не заставляет, и сколько бы Андрей Рудалёв ни сетовал, что Александр Карасёв пишет слишком рассудочно, а Валерия Пустовая не обвиняла Романа Сенчина в тупом реализме, они будут писать как пишется. А может, и нет, может, попробуют иначе. Или некто другой, прочитав тех же «Пораженцев и преображенцев», вдохновится «преображенчеством» и создаст вдруг то, чего мы все давно ожидаем. Вообще, странное время. Лет десять назад большинство писателей относились к критикам открыто враждебно, считали их паразитами на плодах своего творчества, сегодня же писатели ждут от критиков слова, но большинство критиков предпочитают информировать и развлекать читателя (развлекать получается плохо), в лучшем случае – фиксировать возникновение новой литературы (неизвестно, правда, с какой целью), никак на неё не влияя. Новый реализм появился в переломный, критический для литературы момент, как один из способов литературу спасти. Вспомним, что именно в то время пришло понимание, что без вливания в литературный процесс молодых (новых) сил придёт гибель. Возобновились совещания молодых писателей в Переделкине и Малеевке, возник «Дебют», следом Форум, учредились десятки конкурсов и премий вроде «Алых парусов», «Детей солнца», «Эврики», расширилась авторская палитра толстых журналов. И сколько в начале 2000-х появилось критиков! Дмитрий Новиков не без иронии, но, по-моему, по писательски метко замечает: «Термин «новый реализм» мне кажется оправданным, ибо о чём бы ещё сейчас спорили критики, писатели и читатели, что бы ещё вносило движение в достаточно инертный мир литературы. Как верна народная мудрость, что под лежачий камень не течёт вода, так верно будет и утверждение – если постоянно двигать камни, под одним из них обязательно найдётся ключ». Пустовая с Рудалёвым (про остальных новореалистов утверждать не могу) эти камни двигают безустанно, и, по-моему, ключ уже нашли. Главное, чтобы благожелатели не убедили их, что вода ключа гнилая, пить нельзя и лучше пить из общей поилки. Начиная рассуждать о новореалистических критиках, Сергей Беляков не без усмешки отмечает: «Критики любят писателей объединять/разъединять, упорядочивать, типизировать, ранжировать и даже каталогизировать, придавая литературному процессу желанную стройность, логичность, добиваясь если не гармонии, то симметрии». А в концовке статьи автор сам сбивается на ранжирование: «Мамаева, Прилепин, Гуцко – перспективные, талантливые, но ещё не вполне состоявшиеся писатели. Бабченко, Ефимов, Сенчин – хорошие очеркисты и бытописатели. Дмитрий Новиков как писатель уже состоялся, занял достойное место в современной литературе , но революции в литературе не совершил, да и цели такой перед собой не ставил». Пытается он добиться и симметрии, точнее – асимметрии. Так «730 дней в сапогах» Алексея Ефимова Беляков почему-то сравнивает с «Проклятыми и убитыми» Астафьева, «Алхан-Юрт» Аркадия Бабченко – с «Генералом и его армией» Владимова, «Вперёд и вверх на севших батарейках» Романа Сенчина – со «Стрекозой, увеличенной до размеров собаки» Славниковой. Сравнивает (правда, без аргументов) и приходит к выводу, что лучшие образцы литературы 90-х сильнее того, что произвёл за семь лет существования новый реализм. 90-ми годами Сергей Беляков не ограничивается и, объявив, что «наши молодые писатели не создали пока что ничего действительно значительного», приводит примеры из «классифицированного» прошлого, выбрав уникальные 1920-е: «В своё время Юрий Олеша дебютировал «Завистью», Илья Ильф и Евгений Петров – «Двенадцатью стульями», Михаил Шолохов в двадцать пять выпустил первый том «Тихого Дона». Если бы Прилепин, Мамаева и Гуцко написали произведение равносильное «Зависти» или тем более «Тихому Дону», у критиков и в самом деле были бы все основания противопоставлять молодую литературу «мертвечине» 90-х. Но ведь нет в современной литературе произведений такого уровня».
Тут уж не поспоришь, приходится только соглашаться: да, по сравнению с примерами Белякова наши молодые писатели ничтожны. Зачем вообще их замечать? Пусть, если хотят, марают бумагу, а мы будет наслаждаться великими, прошедшими испытание временем образцами… В последнем абзаце «Новых Белинских…» критик в отношении новых реалистов смягчается, как смягчаются в романах соцреализма строгие партсекретари, устроив подчинённым разнос за самоуправство и левые уклоны: «Критикам «новой волны» (исключая разве Сергея Шаргунова) удалось избежать добролюбовского соблазна и в то же время уйти от прагматичной и примитивной PR-критики. Сцилла и Харибда позади. Критики «новой волны» остались верны традициям русской литературы, её наследие не пустили прахом, но постарались воспринять, насколько смогли. В литературную жизнь вошли со своей позицией, своими идеалами, мыслями, воззрениями и заняли в ней достаточно заметное место. Осталось только пожелать им поскорей уйти с детской площадки «молодой литературы» или, по крайней мере, строже взглянуть и на самих себя, и на соседей по песочнице. Литературный изоляционизм вреден как самим молодым критикам, так и воспетым ими «новым реалистам». Так и видишь виноватые, «несколько смущённые» лица Пустовой, Рудалёва, Шаргунова, Василины Орловой, их ладошки, облепленные песочком. И тень сурового, но справедливого Старшего Брата. В часы мучительных раздумий, как бы помощнее, по-беляковски закончить свой отклик, меня вдруг озарила догадка: а ведь «Новые Белинские и Гоголи на час» наверняка написаны (и написаны именно так), чтобы подразнить новых реалистов, подстегнуть их, в последний год слегка придремавших, сбавивших обороты. И вот я взял да и клюнул – отложил очередную, для души, физиологическую повесть, переключил мозги, забыв о своей писательской особости, задумался о миссии критика, новом реализме, о литературном процессе…
Роман СЕНЧИН
СНИСХОДИТЕЛЬНОСТИ НЕ ТЕРПЛЮ
Меня удивляет менторский тон статьи Сергея Белякова «Новые Белинские и Гоголи на час», опубликованной в журнале «Вопросы литературы». Шедевры легче всего рассматривать на расстоянии, и тут у Белякова глаз намётан – про Олешу-то он всё понимает. Беда в том, что сорок тысяч человек до него поняли, что в 20-е годы шедевры были. Вот только в 20-е годы далеко не все об этом догадывались. Ну и сегодня похожая ситуация. В моём понимании «Ура!» Сергея Шаргунова, последние повести Романа Сенчина, рассказы Дмитрия Новикова, а также «Блудо и МУДО» Алексея Иванова и повести Михаила Тарковского – это шедевры, и нужно иметь смелость это признать. Вот пусть господин Беляков займётся изучением этих текстов. Он пока не зарекомендовал себя ни как Чуковский, ни как кто угодно, и пусть свой не по чину менторский тон уймёт. Я ценю критику любую: глянцевую, конкретную, неконкретную, толстожурнальную. Любую. Всякая нужна. Я не люблю одного – когда критик ведёт себя с писателем не как с равным. Не согласно чину своему ведёт себя. Мы все пишем сочинения – согласно чину своему. И критик, который об этом забывает, он меня удивляет. Не надо забываться. А уж состоялся новый реализм или нет – другой вопрос. Я снисходительности не терплю, а спорить можно о чём угодно. В равных правах.
Захар ПРИЛЕПИН
г. НИЖНИЙ НОВГОРОД
СОЛНЦУ НЕ ПРИКАЖЕШЬ
Писатель создаёт текст. Критик – контекст. По сути, его дело – составление карты местности. Причём местности весьма причудливой, заставляющей каждого нового наблюдателя по-разному отмечать на своём варианте карты те же самые объекты: там, где один обозначит впадину, другой нарисует тёмный лес, а третий – горную вершину. Но если картограф – профессионал, он в отличие от обычного читателя должен заметить и так или иначе учесть эту точку вне зависимости от собственных пристрастий и предпочтений. Не любить, восхищаться, оставаться равнодушным – пожалуйста, но не игнорировать, не делать вид, что того или иного писателя или произведения не существует в природе. Критика – искусство наблюдать и высказывать суждения. Критик в первую очередь читатель, пытающийся объять необъятное и способный обобщать, замечать складывающиеся тенденции, предлагать своё прочтение в контексте как текущего литературного процесса, так и истории. Он обращается скорее к остальным читателям, чем к писателям (к последним постольку, поскольку они сами тоже читатели), информируя о происходящем в литературном сообществе. Критики формируют окололитературное поле, поле общения, в котором существуют в том числе и писатели. Кроме того, критик фиксирует этот контекст – на будущее, позволяя после судить о восприятии того или иного художественного произведения его современниками. Критик может сколько угодно полагать, что направляет литературный процесс, наставляет писателей на путь истинный, уберегает от ошибок, тем самым способствуя появлению шедевров и уменьшая долю серости и мрака. Есть в этом что-то от мании величия, и хорошо, если она проявляется как у короля с астероида 325 из «Маленького принца». Этот абсолютный монарх отлично знал, что может повелеть солнцу закатиться, но исполнит оно это только в своё время.
Дарья МАРКОВА
Добавить комментарий