Я устал от двадцатого века

№ 2009 / 9, 23.02.2015

Ра­бо­тая в «Ли­те­ра­тур­ной Рос­сии», я ча­с­то при­ез­жал до­мой к Вла­ди­ми­ру Со­ко­ло­ву за но­вы­ми сти­ха­ми с дик­то­фо­ном, и Вла­ди­мир Ни­ко­ла­е­вич спо­кой­но на­чи­ты­вал, де­лая вы­ра­зи­тель­ные па­у­зы

СТАРШИЕ МОИ ТОВАРИЩИ

Работая в «Литературной России», я часто приезжал домой к Владимиру Соколову за новыми стихами с диктофоном, и Владимир Николаевич спокойно начитывал, делая выразительные паузы, только что написанные стихи. Сам прислушивался при повторе, выверял интонацию. В один из приездов он принялся с особенным смыслом читать вот эти строки стихотворения «Памяти М. Луконина»:

Здесь рифмуются пожарища Ничему не вопреки… Старшие мои товарищи – Все фронтовики. Им доверить можно исповедь, К ним войти, как равный, в дом. Я любуюсь ими исподволь В этом времени и в том.

В каком «в том» – конечно, понятно. Поэты-фронтовики – Луконин, Наровчатов, Фатьянов – дружили с Соколовым, задевшим войну только детством, высоко ценили его стихи, печатали их. Однако не они сыграли главную роль. Константин Ваншенкин вспоминал: «Первым, кто привлёк к нему всеобщий интерес, громко сказал о нём в печати, был Евтушенко, которого тогда слушали внимательно. Кожинов тоже сделал для Соколова очень много. Даже слишком. Он зажал его в угол и бил похвалами. За всё. И других приохотил. В результате Соколова стали восхвалять наповал, вусмерть». Пожалуй, именно в это время я и познакомился с Соколовым, стал вхож в его однокомнатную холостяцкую квартиру в Безбожном переулке и испытал, как и многие в нашем поколении, огромное обаяние его личности и лирики. Считаю Владимира Николаевича своим учителем в поэзии, хотя с удовольствием вспоминаю, как один из эпигонов поэта взял с подоконника кактус с отростками и стал умиляться: «Вот это вы, а эти кактусята – мы, ваши ученики – имярек, имярек, а вот – Бобров». Владимир Николаевич покачал красивой головой: «Нет, Саша – особь статья, он сам кактус, а не отросток». Взял двухтомник, только что вышедший в «Худлите» и подписал: «Будьте всегда таким живым, увлечённым жизнью и творчеством. С сердечным постоянным приветом…».

ВЫБИТОСТЬ ИЗ КОЛЕИ

Владимир СОКОЛОВ

Во Львове, где ЦК ВЛКСМ незадолго до гибели своей и всего союзного государства проводил фестиваль молодой поэзии, я вместе с грузинским критиком Акакием Васадзе (внуком великого комика, первого народного артиста СССР в Грузии Акакия Васадзе) помогал вести семинар Владимиру Соколову. Запомнились двое участников. Александр Шаталов, который долго вёл на канале «Культура» передачу с обнажающим названием «Графоман» и, по-моему, нигде не светится больше со своими стихами. А тогда страшно обиделся, что его подборку раскритиковали: «Я в другой семинар пойду!». «Ради Бога», – пожал плечами сосредоточенный Соколов, который незадолго до поездки совершенно бросил пить и спрашивал в ресторане встревоженно: «А сок – не забродил?».

Ещё запомнился львовянин Симон Иосиашвили, который подошёл после обсуждения и спросил: «Нет, вы честно скажите: есть у меня перспектива?». «Сомневаюсь, – прямо ответил я, – человек с грузинской фамилией, живущий в националистическом Львове и пишущий на русском языке…». Симон вскоре перебрался в Москву, женился на эстрадной певице (уже и фамилию её забыл), написал несколько популярных шлягеров, сам вдруг запел. Видел его имя на афишах вечеров, лицо под шапкой волос на телеэкранах, даже лицезрел на Фатьяновском празднике в Вязниках, куда его попросили попеть под фонограмму за большие деньги (?!), но и поёт он так же невыразительно, как писал стихи, которые без попсовой поддержки – не звучали.

Но больше всего запомнился, конечно, Владимир Соколов. Так, на одном из семинаров стали просить обласкать какого-то молодого поэта (поддержка такого форума для издания книги или вступления в Союз писателей много тогда значила): «Помогите, Владимир Николаевич! Имяреку – не везёт, он просто выбит из колеи». Соколов поднял свои выразительные глаза и сказал задумчиво: «Выбит из колеи? А вы знаете, выбитость из колеи – нормальное состояние для лирика…». Сколько раз я вспоминал эти его слова: лучшие строки рождались в минуты раскаяния, нетерпения, ожидания и печали – в общем, выбитости из колеи.

НЕВЕЗЕНЬЕ

Сам Соколов часто был выбит из колеи. Помню, я пришёл на съезд писателей в Кремлёвский дворец. Зашёл в курительную комнату, а там Владимир Николаевич стоит, печальный, с перевязанным пальцем. Спрашиваю:

– А почему у вас палец забинтован?

Махнул безнадёжно рукой:

– Да коробок спичек в руках взорвался…

Похудевший, несчастный, необычайно талантливый, но порой и слабовольный русский поэт, мягко поддавался порой влиянию окружающих или давлению чуждых сил.

Как-то мы сидели в баре ЦДЛ, который располагался в коридоре при входе в знаменитый ресторанный Дубовый зал, теперь недоступный по ценам писателям. Мимо проходила Наталья Дурова – прозаик и директор Театра зверей, энергичная, ярко накрашенная, в неизменной шляпе. Она остановилась поздороваться, присела и принялась вспоминать годы их учёбы с Соколовым в Литературном институте. «Я ведь хотел на тебе жениться», – вздохнул Владимир Николаевич. «Слава Богу, что этого не случилось, – ответила грудным голосом Наталья Юрьевна, – ты слишком доверчив и податлив для этой жизни. Мне кажется, что, если бы ты был женщиной, ты была бы постоянно беременна». Мы посмеялись. Но Соколов, по-моему, малость обиделся.

И всё-таки Владимиру Соколову дважды крупно повезло: после многих житейских трагедий – только гибель жены-болгарки Бубы и трагический уход сына Андрея чего стоят! – он встретил свою русую музу, пусть не девочку из стихов, но красивую и умную женщину – Марианну Евгеньевну. Сначала она стала главной лирической героиней его стихов, а потом и женой:

А мне надоело скрывать, Что я вас люблю, Марианна, Держась и неловко и странно, Невинность, как грех, покрывать…

Он сохранил это чувство до конца дней, а в житейском плане преодолел всегдашнюю выбитость из колеи. Более того, заслуженное признание – от Государственной премии до дачи в Переделкино – тоже пришло вместе с ней, с волевой и обаятельной пани Роговской. А все пересуды и обвинения ревниво или плохо относившихся к Соколову людей – перед этим бытовым спокойствием должны отступить. Тем более что душевная успокоенность – подлинному лирику не грозит.

Я – НЕ ПРАВ

Пришли с поэтессой Татьяной Ребровой к Соколову. Не только навестить, но и послушать новые стихи. Одно из них было посвящено Блоку, его фотографии военной поры, где лирик и солдат сидит в форме на свежевыпавшем снегу в Белоруссии, под Пинском. Стихотворение кончается замечательно:

… И мне дороже всех снежинок Снег на носках его сапог.

Я сразу попросил дать эти стихи в верстающийся номер «Литературной России». Владимир Николаевич переписал его на развёрнутой обёртке шоколада с изображением каких-то гусар (наверное, коньяк закусывали). Потом от поэзии Соколова речь перекинулась на его учеников, вившихся вокруг достаточно одиноко жившего в ту пору поэта, иногда выпивавших с ним и просивших помочь, написать напутственное слово, представить на вечере. Про одного из них, уже достаточно зрелого человека, Соколов грустно сказал: «В чём его трагедия? Он сидит часто с хорошими поэтами, выпивает с ними, рассуждает о поэзии, и начинает думать, что он – то же самое. А придёт домой, сядет стихи писать – нет, далеко не то».

В этот сумрачный вечер вдруг завязался спор, в котором Соколов стал защищать стихотворцев, называвших себя учениками мэтра. Я убеждал, что они – книжно-соколовские эпигоны, а не живые, не трепетные творцы в своей лирике. Реброва меня поддержала. Просто поругались – чуть ли не до ухода. Но я был с гитарой, поскольку много выступал тогда от Бюро пропаганды, часто пел со сцены и в компаниях друзей, и воскликнул: «Разве они напишут вот про такую пору?». И запел, чуть ли не импровизируя, подбирая мелодию к стихам Соколова:

Мне не может никто и не должен помочь, Это ты понимаешь сама. Это ранняя рань, это поздняя ночь, Потому что – декабрь и зима.

Соколов слушал растроганно и даже удивлённо, как будто слушал звучание своих стихов в первый раз…

Расстались по-доброму, но всё равно утром Владимир Николаевич позвонил:

– Простите, я был не прав. Впрочем, оба были хороши. Я-то привык к подобным разговорам ещё со времён Смелякова и Фатьянова, когда сиживал с ними. Передайте и Татьяне, что я был не прав. Очень не люблю, когда я не прав. А здесь – так и было. Обязательно передайте.

Вот какие бережно-поэтические времена были!

Александр Бобров