Вячеслав ОГРЫЗКО. КТО ПОРОДИЛ И КТО ПОГУБИЛ ИСПОВЕДАЛЬНУЮ ПРОЗУ

№ 2014 / 11, 23.02.2015

Исповедальная проза — прямое порождение хрущёвской оттепели. Её родоначальники — несколько, чуть не сказал, пацанов: Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Василий Аксёнов и отчасти Георгий Владимов с Владимиром Войновичем. Культивировал это литературное течение в основном журнал «Юность», а опекал его прежде всего Валентин Катаев. Пользуясь современным языком, информационную поддержку этому проекту всемерно оказывал шеф раздела современной русской литературы «Литгазеты» Юрий Бондарев. Чуть позже, в начале 60-х годов у этой группы появился и свой идеолог – критик Феликс Кузнецов.

Но вот что интересно: на излёте брежневского застоя практически все представители исповедальной прозы оказались в эмиграции, а идеолог, наоборот, переметнулся к охранителям и стал прислуживать властям. Что же случилось? Неужели «исповедальщики» изначально ориентировались на Запад, а идеолог всегда шёл по головам, лишь бы выстроить себе карьеру?

Мне кажется, всё обстояло по-другому. Все исповедальщики изначально были романтиками и, безусловно, верили в социализм, как потом говорили, с человеческим лицом. Не случайно в своих первых книгах они воспевали комсомольские стройки и по-своему боролись за справедливость, страстно обличая ретроградов. От других писателей их отличали лишь форма и стиль, но не идеи. Да и потом практически каждый из них отметился романом, а то и целой сагой о пламенных революционерах. Диссидентством в их творчестве, прошу прощения за грубость, очень долго даже не пахло.

Кстати, почти все исповедальщики имели серьёзных покровителей в коридорах власти. За творческим ростом Аксёнова бдительно следил главный партийный идеолог Михаил Суслов. Кузнецова опекали руководители Тульского обкома партии. Гладилину в течение многих лет благоволил один из начальников Агитпропа ЦК Владимир Севрук. Эти партийные деятели чувствовали за версту оголтелых диссидентов и вряд ли бы стали поддерживать разного рода правозащитников. Значит, они чувствовали в исповедальщиках родственную натуру и поэтому многое им прощали.

Убеждён: до эмиграции большинство исповедальщиков довели не власти и не Лубянка. На Запад их выдавили свои же коллеги, братья-писатели, которые так и не смогли пережить феерические успехи питомцев из гнезда Катаева. Это они своими изощрёнными внутренними рецензиями пытались перекрыть исповедальщикам дорогу в журналы и издательства. Это они не уставали регулярно строчить на популярных авторов доносы в ЦК и КГБ. Это они постоянно распускали грязные слухи о личной жизни кумиров советской молодёжи. Завистники и интриганы всерьёз думали, что, вытолкнув исповедальщиков на Запад, займут место властителей душ миллионов читателей. Но им удалось только одно: искалечить судьбы талантливых художников.

Как это было, Вячеслав Огрызко проследил на примере Анатолия Гладилина.

---

  

Анатолий Тихонович Гладилин родился 21 августа 1935 года в Москве. Уже в 1959 году он писал в своей автобиографии: «Отец Гладилин Тихон Илларионович, член партии с 1920 года, инвалид гражданской войны, работает юристом. Мать, Гладилина Полина Моисеевна член партии с 1919 года, врач по профессии, пенсионерка».

После школы Гладилин «по собственному желанию уехал в город Уральск в военное лётное училище, но там заболел и не прошёл по состоянию здоровья». Вернувшись в столицу, Гладилин устроился учеником электромеханика во ВНИИ Министерства станкостроения, но уже через полгода уволился.

Летом 1954 года Гладилин подал документы в Литинститут. К своему заявлению он приложил одиннадцать рассказов. В приёмной комиссии их отдали на рецензирование Николаю Москвину иНиколаю Замошкину.

Москвин признал наличие у Гладилина дара, но и увидел у него множество недостатков. «Мы находим тут рассказы из студенческой, из военной, из служебной жизни, — отметил в своём отзыве Москвин. — Это близко и к биографии автора — он был и студентом, и военным, и работником лаборатории. Недурён и литературный слог — автор в достаточной мере легко, свободно владеет им. Но вот изобразительные средства во многих рассказах желают лучшего. Автор не лишён наблюдательности, однако он больше пересказывает события, чем показывает их; больше оповещает, информирует о своих героях, чем даёт их живые черты <…> Автору, например, полюбилась ирония, и он в иронической интонации ведёт многие свои рассказы, видимо, совершенно не подозревая о том, что в большом количестве такая интонация — утомляет. Возможно, что также непродуманно автор даёт предпочтение пересказу, чем показу, картине».

В отличие от Москвина Замошкин сосредоточился не на художественном анализе рассказов Гладилина, а сделал акцент на идейную сторону дела. Он утверждал, «что Институт выведет молодого способного автора за предел узкого мира, — потому что всё-таки молодёжь в его рассказах — это ученики, ничего гражданского, что свойственно нашей молодёжи, в них нет». В конце своего отзыва Замошкин сделал вывод: «Гладилин — человек острый, часто скатывается к фельетонному изображению окружающих его людей. Он способен в будущем на большее. Учиться ему надо. Я — за него».

В Литинституте Гладилин попал в семинар Георгия Берёзко. После первого курса мастер отметил, что, да, у его студента «есть литературные задатки: воображение, чувство юмора. Но нет жизненного опыта».

Но потом отношения у преподавателя и молодого автора осложнились. Может, Гладилину не понравилось, как в семинаре Берёзко прошло обсуждение его рассказа «Мой учитель». Этот рассказ все участники семинара почему-то отвергли. Не принял его и Берёзко. «В рассказе Гладилина, — отметил мастер, — мало идей нашей советской школы. Герой любит изысканно выражаться, а это совсем не оправданно содержанием. Пока рассказ построен неправильно. Не ясна главная мысль рассказа». Не поэтому ли на втором курсе Гладилин перешёл в семинар Валерии Герасимовой?!

Однако Герасимова тоже ничему Гладилина научить не могла. Куда больше ему помогла жена влиятельного критика Виталия Озерова — Мэри Озерова, которая с конца 1955 года пробивала к недавно созданном журнале «Юность» его повесть «Хроника времён Виктора Подгурского». «Мэри Лазаревна, — вспоминал Гладилин, — долго и осторожно двигала «Хронику». Там была идея молодой «Юности», то есть специального номера журнала, где будут только молодые, никому не известные авторы. Тогда решили — вот туда и вставим «Хронику» как главное произведение этого выпуска. По-моему, автором этой идеи был поэт Валентин Берестов, и он составлял эти списки, хороший получался номер, из совсем молодых ребят. Таких, каким был тогда тридцатилетний Берестов. Ну, в общем, из этой затеи ничего не вышло. Где-то наверху сказали: «Нет, этого нам не надо». Набор молодёжной «Юности» рассыпали, но «Хроника» оставалась в редакции, и Мэри ждала своего часа. В конечном итоге она нашла, как ей казалось, удобный момент и подсунула рукопись Катаеву. Причём указав, что повесть прошла всю редакцию, все редколлегии, у всех только положительные мнения. А я заходил после институтских занятий в редакцию как на работу и спрашивал у Мэри, какие новости, хотя спрашивать было бессмысленно, всё это двигалось как-то очень медленно. И ко мне привыкли: шляется какой-то парень, со всеми здоровается вежливо — ну, пускай шляется, пускай заходит. И вдруг Мэри мне говорит: «Толя, вашу повесть прочла дочь Катаева Женя и сказала: «Папа, это надо печатать, это гениальная вещь». Теперь Катаев будет читать». И вот обычный мой рейд в редакцию, без каких-либо надежд. Рутина. Смотрю, там как-то всё поменялось. Во всяком случае, при моём появлении все высунулись из кабинетов и провожают меня взглядами. Я захожу к Мэри. Она говорит: «Толя, Катаев сказал, что под конец он даже всплакнул. Ну, он с юмором говорил, но сказал, что он даже вытер слёзы. Сказал, что прекрасная вещь и вас будут печатать в девятом номере». И действительно, в сентябрьском номере 56-го года, мне как раз исполнился двадцать один год, вышла «Хроника времён Виктора Подгурского» в журнале «Юность». Тираж «Юности», был тогда, по-моему, 100 или 150 тысяч экземпляров» (А.Гладилин. Улица генералов. М., 2008).

Эта повесть, как считали критики, положила начало «исповедальной» прозе. Василий Аксёнов, вспоминая первую публикацию «Хроники…», говорил: «Такого в советской литературе ещё не случалось уже несколько десятилетий, с тех пор, как «золотые двадцатые» сменились чугунными тридцатыми». «Влюблённый неудачник, — подчеркнул Аксёнов, — впервые потеснил розовощёких роботов комсомольского энтузиазма».

В Литинституте первый успех Гладилина вызвал страшную ревность. Ему обзавидовались не только однокурсники, но и многие преподаватели. К молодому автору стали цепляться по поводу и без повода. «Гладилин, — отметила 10 мая 1958 года в своём отзыве Герасимова, — не всегда чётко поддерживает общую идею своего творчества. Это снижает идейную и художественную значимость его творчества».

Впрочем, Гладилина эти упрёки ничуть не расстроили. Он вскоре махнул на Литинститут рукой и устроился на работу в газету «Московский комсомолец» сразу на должность заведующего отделом литературы. Одновременно молодой автор вчерне набросал свою вторую повесть «Бригантина поднимает паруса». Он рассчитывал, что вот её Катаев уж точно сходу напечатает в «Юности», и ошибся. Впоследствии Гладилин вспоминал: «Бригантина» у меня не получалась, но я старался, несколько раз её переписывал… Мэри Лазаревна тоже старалась и, применяя ту же тактику, что и с «Хроникой», собирала положительные рецензии, но нужное количество так и не набрала. Я написал «Бригантину», вернувшись с одной из алтайских строек, и написал то, что увидел, как было на самом деле. «Бригантину» я считаю чисто художественно слабой книгой, но тот заряд достоверности, который я в неё вложил, очень чувствовался, и это вызывало отрицательную реакцию со стороны редколлегии. Я уж не говорю, что в «Советском писателе» «Бригантину» отрецензировали просто в форме доноса. Я не шучу — доноса чистой воды. Видимо, сказывалась инерция сталинских времён, когда вот такие внутренние рецензии пересылались куда надо и за писателем ночью приходили». В общем, катаевская «Юность» «Бригантину…» так и не приняла, она потом печаталась в газетах «Комсомольская правда» и «Московский комсомолец».

Ещё осенью 1958 года Гладилин собрался в Союз писателей. Рекомендации ему дали Валентин Катаев, Мария Прилежаева и Валерия Герасимова, литераторы, которые до этого отличались верноподданничеством. Той же Прилежаевой инакомыслие даже в страшном сне присниться не могло. Герасимова — та вообще всегда вела себя как боец партии. Понятно, что если б у кого-нибудь из них был хоть грамм сомнения в преданности молодого автора своей родине, то они ни за что бы за него не поручились.

В приёмной комиссии произведения Гладилина отрецензировали официальный шолоховед и любимец Академии общественных наук при ЦК КПСС Лев Якименко и жена стремительно делавшего карьеру «дяди Стёпы» — Наталья Кончаловская. «Интересный молодой писатель, — отметила в своём отзыве Кончаловская. — Книги его носят совсем особый отпечаток современности. Молодёжь, которую он описывает, с одной стороны молодёжь героическая, люди идут на подвиги, на жертвы, на дела небывалого размаха, а с другой стороны этим молодым свойственна некоторая разочарованность, иногда напускная меланхолия, иногда скептицизм и даже цинизм». Правда, когда дело коснулось уже самих повестей, Кончаловская с точки зрения художественности выделила «Хронику…», а «Бригантину…» слегка поругала. «Автор, — подчеркнула она, — зря навязал всей истории какой-то искусственный, романтический флёр с бригантинами, пиратами, флибустьерами и тому подобными претензиями на романтику. Здесь опять — хороший юноша с отвратительным характером, который ему портит на каждом шагу отношения с окружающими. Как основной общий фон автор берёт строительство нового города и молодых добровольцев из столицы». Но при этом Кончаловская ни словом не упрекнула молодого писателя в идейной незрелости или в идейной ущербности. Она видела в нём прежде всего восторженного романтика.

Работая в «Московском комсомольце», Гладилин за один присест написал повесть «Дым в глаза» и вновь постучался в «Юность». «Мэри Озерова, — вспоминал он, — заставила меня дописать ещё одну главу, развить линию положительного героя «для равновесия» и положила рукопись на стол Катаеву. В этот раз Валентин Петрович очень быстро её прочёл, вызвал меня к себе и сказал: «Из этого можно сделать хорошую сказочку на двадцать страниц. Я понимаю, что вы со мной не согласны, но переубеждать меня бессмысленно. Сделайте из этой повести сказку на двадцать страниц, и я её напечатаю. Потому что я считаю — вот так нужно, вот так должно быть. А ваши формалистические фокусы…» Действительно, по тем временам повесть была вызывающе формалистической, чисто по форме интересной. Недаром до сих пор даже молодые писатели меня спрашивают про «Дым в глаза», потому что, как любая проза, она устаревает, какие-то формальные приёмы, открытые там, используются другими, но в советской литературе они появились впервые в «Дыме в глаза». Поэтому Катаеву в ответ говорю: «Валентин Петрович, вот вы не хотите меня слушать, тогда объясните, почему вы свою вещь “Время, вперёд!” начали так, что первая глава временно пропускается, почему вы сделали такой фокус, тоже формалистический?» Он начал мне объяснять, как он строил «Время, вперёд!»: книга у него двигалась по часовой стрелке, каждая глава была как новое деление на часах… В общем, вскрыл структуру своей повести. Тогда я ему начал объяснять построение «Дыма в глаза»… Это был редчайший случай, когда Катаев беседовал с автором не как главный редактор, а как писатель с писателем. Писатель огромного таланта, литературную ткань он ощущал прекрасно, и он меня услышал. Повторяю, Катаев был разным в разные периоды, тогда он, видимо, чувствовал потепление в воздухе — оттепель возвращалась. И он сказал: «Толя, как ни странно, но вы меня убедили. Будем печатать ваш «Дым в глаза».

Не дожидаясь сдачи повести в номер, Гладилин помчался за новыми впечатлениями на Север. В Магадане ему предложили отправиться в чукотский посёлок Певек, рядом с которым был построен прииск по добыче золота «Комсомольский». «На прииске «Комсомольский», — вспоминал он, — поселили меня в будке. Будкой назывался маленький деревянный домик, с печкойи двумя двухъярусными койками. Умывальник и другие удобства на улице. В каждой будке проживало четверо работяг. Я догадался, что руководству прииска сообщили, кто я такой, ибо меня зачислили в лучшую бригаду. В конце концов я даже попал в список передовиков, потому что наша бригада первой выполнила план, мы первые намыли золото. По графику надо было работать на промприборе двенадцать часов, после — двадцать четыре часа отдыха, потом опять двенадцать часов. То есть чередовались дневные и ночные смены. На промприборе мы каждый раз менялись местами. Адским местом была работа под бункером, когда лопатой накладываешь тяжёлую жидкую массу земли на ленту транспортёра. Двенадцать часов подряд с короткими перекурами <…> И хоть попал в список передовиков, недолго музыка играла. Я физически не выдерживал такой нагрузки. С промприбора я перешёл на более лёгкую для себя работу — молотобойцем в кузницу».

Вернувшись в Москву, Гладилин узнал, что его повесть «Дым в глаза» сняла из номера цензура. Но главный редактор «Юности» Катаев по этому поводу никакой истерики устраивать не стал. Он избрал другую тактику: выждав пару месяцев, показал цензорам якобы новый исправленный вариант, который в реальности отличался от первого тремя переписанными абзацами. И всё вроде обошлось, повесть появилась в декабрьском номере «Юности» за 1959 год.

Катаев с Гладилиным думали, что сумели Главлит обвести. Но они ошибались. Цензоры ничего не забыли и при первой возможности отомстили и редактору, и писателю. В феврале 1960 года руководитель ведомства П. Романовпожаловался в ЦК партии, что редакция «Юности» плохо работает с молодыми авторами и «нередко одобряет для печати их серые и незрелые произведения. Так, только за последние месяцы в связи с замечаниями Главлита СССР были возвращены на доработку повесть А.Гладилина «Дым в глаза», рассказ Ю. Качаева «На Агуле», новый цикл стихов Е. Евтушенко и др. В первом варианте повести «Дым в глаза», представленной на контроль в цензуру, автор пытался создать образ молодого, способного советского футболиста, испорченного тем, что его захвалили. Желая показать, что воспитанию нашей молодёжи следует придавать решающее значение, автор, однако, сбился на политически неверный тон и изобразил дело так, будто сама советская действительность, наше время способствуют формированию таких отрицательных свойств личности, как карьеризм, честолюбие, индивидуализм. В повести обывательским высказываниям этого героя, якобы типичным для московской молодёжи, уделено непомерно много внимания. К примеру: «Я не люблю Красную площадь… Я не люблю ещё ГУМ и ЦУМ — то, из-за чего, собственно, в Москву приезжают мешочницы. Я не люблю Москву дневную, с оголтелыми командировочными, которые мечутся по универмагам или прямо на сквере едят из кулька». Из всех улиц Москвы герою повести нравится улица Горького. «Нам, молодым москвичам, её можно любить и не любить. Но нельзя быть к ней равнодушным. Это — единственное место, где по вечерам не торопятся, не бегут по магазинам, а гуляют. Для меня эта улица — «Бродвей», выставка тщеславия. Мы все там были. Все мы там изучали, как мы выглядим со стороны. Я помню, меня в первый раз озолотило скопище хорошо одетых, красивых «пижонов» и «чувих» … Вот так проходит мой «бродвейский» вечер. Шляться, ехидничать, заходить в магазины, наблюдать… Ненавижу Москву в воскресенье. Сколько народу! Конец света! Из всех квартир, комнат и коморок! Это страшная вещь, когда ты среди миллиона! Чувствуешь себя песчинкой… Страшная вещь — наша жизнь. Чтобы как-то пробиться, быть чуть-чуть заметным, надо двадцать-тридцать лет работать, как чёрт, с потом и кровью. И только тогда добьёшься известности». После исправлений повесть была опубликована в двенадцатом номере журнала».

Борьба за «Дым в глаза» не помешала Гладилину за несколько месяцев сочинить по чукотским впечатлениям новую повесть «Песни золотого прииска». Её сходу напечатал журнал «Молодая гвардия».

Я не могу сказать, что «Песни золотого прииска» стали явлением. Она во многом уступала и «Хронике…», и «Бригантине…». О ней очень сдержанно отозвались даже близкие писателю критики из либерального лагеря. «А.Гладилин в своей повести, — отметил Николай Оттен, — переводит объектив с одного героя на другого и только в финале показывает общий план жизни, которую он взялся отразить» («Литература и жизнь», 1960, 28 августа). Оттен утверждал: «Психологический анализ в повести только внешний, он ограничен кульминацией мыслей и чувств, подменяющей непрерывный процесс духовной жизни героев. Форма повествования, будто бы свободная, воспроизводящая «поток жизни», служит для упрощения авторской задачи показом внешней оболочки действительности».

Однако Магаданский обком КПСС попытался раздуть из этой не бог весть какой производственной повести Гладилина чуть ли не вселенский скандал. 5 октября 1960 года первый секретарь обкома партии Павел Афанасьев направил в ЦК КПСС донос. Он сообщил: «В шестом номере журнала «Молодая гвардия» за нынешний год опубликована повесть Анатолия Гладилина «Песни золотого прииска». Повесть посвящена жизни коллектива прииска «Комсомольский» Магаданской области, где автор побывал в прошлом году. В повести в большинстве случаев сохранены подлинные фамилии героев, подробности их биографий. Строительство прииска началось в заполярной тундре зимой 1958–59 годов группой молодых добровольцев, направленных в Чаунский район Магаданским обкомом комсомола. В суровых условиях Заполярья молодёжь начала сооружение жилого посёлка, монтаж оборудования и уже в 1959 году новый прииск «Комсомольский» выполнил государственный план, причём одним из первых в области. Сейчас на «Комсомольском» выстроены двухэтажные жилые дома, новый магазин, строится клуб. Вырос и коллектив молодого предприятия. Многие посланцы комсомола вступили в партию, стали командирами производства. Коллектив «Комсомольского» в нынешнем году обратился к трудящимся области с призывом перейти на работу без государственной дотации. Несомненно, что в работе прииска, общественных организаций предприятия были и есть недостатки и трудности. По-разному вели себя люди, оказавшиеся в суровых условиях Заполярья. Однако коллектив «Комсомольского» возмужал и окреп. Это коллектив хороших тружеников, настоящих советских патриотов. Но Анатолий Гладилин представил жизнь коллектива прииска в кривом зеркале, обобщил случайные отрицательные факты и события, изобразил своих героев разуверившимися обывателями, людьми морально опустившимися, не имеющими никакой цели в жизни.

Костяк коллектива прииска составляют комсомольские активисты области, направленные на Чукотку обкомом ВЛКСМ. Здесь трудятся замечательные бригады коммунистического труда, под влиянием коллектива нашли своё место в жизни и многие из тех, кто в прошлом отбывал наказания за совершённые преступления. Но напрасно их искать на страницах повести А.Гладилина. Почти всех без исключения героев повести А.Гладилин малюет чёрной краской. Бригадир бригады коммунистического труда Михайлов — стяжатель, малокультурный человек, которого бригада дважды избивает, Вася Новиков — секретарь комсомольской организации — бездельник и трус, Лёшка Рахтанов — член комитета комсомола — подло обманывает девушку. Начальник прииска Райский — ловкач и приспособленец. Он подхалимничает перед секретарём обкома комсомола и мечтает (!) напоить его спиртом, чтобы замазать свои неблаговидные дела. Горный мастер Крутиков — карточный шулер, обыгравший комсомольцев на тридцать тысяч рублей. Горный мастер Воробьёв — безграмотный в техническом отношении человек. Парторг предприятия Таиров, бывший работник райкома партии — совершенно беспомощная личность, авторитетом у рабочих не пользуется. А вот какую характеристику даёт Гладилин молодым рабочим: «Бульдозеристам плевать, какую бригаду они обслуживают, коммунистическую или нет. Бульдозеристы тоже хотят жрать». Об одном из героев повести рабочем Верхове Гладилин рассказывает, что он…. дрался на ножах в Ягодном… пил одеколон на «Южном»… пропил десять тысяч в скором поезде Москва–Владивосток… имел пять баб в Хабаровске»… и далее в таком роде. Кстати, рабочий Верховский (в повести его фамилия Верхов) прислал в Чаунский райком партии письмо, в котором просит оградить его от этой клеветы. А чего стоит язык повести. Со страницы на страницу кочуют такие выражения: «Набить рыло», «Мать завопила», «Стоит фрэй», «Ты блатной?», «В руках у него железная палка, называется она одним нецензурным словом» и т.п. Для пущей правдоподобности автор сохранил подлинные имена и фамилии многих героев повести. На прииске работает комсомолка Рита Ланцова. Ей Гладилин посвятил целую главу «Рита», где подробно описывает, как Риту обманул один негодяй, как она пыталась сделать аборт, как простила подлеца. Спрашивается, зачем расписывать эти не совсем радостные для человека подробности, да ещё знакомя всех с его именем и адресом? Неудивительно, что повесть встретила всеобщее осуждение молодёжи прииска, комсомольских активистов и общественности области. В то же время книга А. Гладилина весьма благожелательно оценивается обывателями и теми, кто отбывает на территории области наказание за уголовные преступления. Областное отделение Союза писателей РСФСР направило в июле в редакцию газеты «Литература и жизнь» рецензию Олега Куваева, комсомольца  —  геолога, начинающего литератора, в которой были подвергнуты критике недостатки повести А. Гладилина. Но эта рецензия не была напечатана. Зато «Литература и жизнь» опубликовала статью критика Оттена «Новые о новом», превозносящую до небес повесть «Песни золотого прииска». Повесть А. Гладилина — одно из немногих литературных произведений о жизни и труде молодёжи Крайнего Севера, тем более обидно, что она по существу охаивает замечательные события нашей действительности, чернит славные дела молодых патриотов области. Считаем необходимым поставить вопрос об опубликовании в одной из центральных газет объективной рецензии о повести А. Гладилина, чтобы не создавать у читателей превратное представление о Магаданской области и о тех, кто здесь живёт и работает».

В Москве жалобой Афанасьева занимался заведующий отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР Николай Казьмин. Он доложил своему руководству: «Магаданский обком КПСС просит опубликовать в одной из центральных газет рецензию на повесть А.Гладилина «Песни золотого прииска» («Молодая гвардия», I960, № 6), в которой дано искажённое представление о положении дел на прииске «Комсомольский». По мнению обкома партии, критик Н.Оттен, выступивший с рецензией на эту повесть в газете «Литература и жизнь», не дал должной оценки повести. Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР поручил газете «Литература и жизнь» вновь выступить со статьёй по повести А.Гладилина, учтя критические замечания Магаданского обкома КПСС по данному вопросу».

По закону жанра главный редактор газеты «Литература и жизнь» Виктор Полторацкий должен был в лепёшку разбиться и оперативно организовать разносную статью о повести Гладилина. Как же — пришло указание из самого ЦК. Однако всегда отличавшийся услужливым отношением к партийному начальству и нетерпимости к либеральной части интеллигенции Полторацкий раздувать скандал не стал. Он ограничился тем, что попросил свою сотрудницу Ленину Иванову в уже готовый её материал «Если критика субъективна…», осуждавший за нечёткость идейных позиций выступление в журнале «Вопросы литературы» В. Сурвилло, вставить абзац про Гладилина с Оттеном: мол, критик не ощутил главного недостатка повести «Песни золотого прииска», но это отметили в магаданской печати местные геологи. С чего бы это Полторацкий проявил такое великодушие? Ведь других-то молодых авторов, впрямую не примыкавших к охранителям, подведомственная ему газета продолжала нещадно ругать. Сколько грязи было вылито, к примеру, на Юрия Казакова. А в случае с Гладилиным, несмотря на прямое указание партаппарата, вдруг лишь мимоходно брошенное лёгкое замечание. Что случилось? Объяснение одно: за Гладилиным, безусловно, стояли более влиятельные люди, нежели какой-то заведующий отделом ЦК Казьмин, и Полторацкий это прекрасно знал.

Когда Гладилин вдоволь насытился комсомольскими стройками, он, вспомнив про революционную романтику, взялся за повесть о чекистах «Вечная командировка». Писатель всерьёз рассчитывал, что эту вещь примут в «Новом мире», который тогда имел репутацию лучшего «толстого» журнала страны (идти на поклон к новому редактору «Юности» Борису Полевомужелания у него не было). А что?! Разве Гладилин не стоял на тех же умеренно либеральных позициях, что и Твардовский?! Изыски молодёжного стиля? Так ведь закрыл же Твардовский на них глаза, когда согласился печатать у себя два рассказа другого кумира катаевской «Юности» — Василия Аксёнова (которого, напомню, в начале 60-х годов из всех сил прославляли не одни либералы, но и Юрий Бондарев, и Феликс Кузнецов, и другие будущие вожди охранительного лагеря).

В «Новом мире» Гладилин заручился поддержкой двух заместителей Твардовского — Александра Дементьева, громившего в 1949 году космополитов, и Алексея Кондратовича, который, замечу, отнюдь не страдал либерализмом. Они порекомендовали писателю подождать, пока Твардовский уйдёт в отпуск, чтобы вставить «Вечную командировку» в ближайший номер. Но всю обедню испортили стукачи. Гладилин вспоминал: «Твардовский в отпуск ушёл. Но на день задержался с отъездом. Внутренний цензор, который блюл «Новый мир» от идеологических ошибок, — ответственный секретарь Борис Германович Закс (да, факт остаётся фактом, у каждого главного был свой «еврей при губернаторе») увидел, что какая-то вещь Гладилина идёт в набор, взял рукопись на ночь домой, прочёл и утром позвонил Твардовскому. Просто наябедничал! Твардовский приказал: «До моего возвращения не печатать!» То есть не трогать, не посылать в набор. А когда вернулся, прочёл… Потом мне показали на первой странице его резолюцию: «Запад-запад, поиски-поиски, где же находки?» Всё. Повесть зарезана».

Окончательно отлучила Гладилина от «Нового мира», кажется, Инна Соловьёва. Это ведь она в 1963 году заявила в «Новом мире»: «Гладилин особого вкуса к психологизму не имеет».

Когда хрущёвская оттепель сменилась заморозками, Гладилин растерялся. Его сомнения не укрылись от всевидящего ока Лубянки. «Прозаик А.Гладилин, — было отмечено в январе 1964 года в записке Комитета госбезопасности, — высказывает определённое разочарование создавшейся обстановкой и считает это положение временным. Он говорит: «Современная советская проза деградирует, поэтому образцом для подражания молодёжь должна избрать не нашу, а зарубежную классику…». Спустя год Гладилин подписался под заявлением группы писателей, протестовавшей против неправедного суда над Синявским и Даниэлем. Но всё это фрондёрство никаких серьёзных последствий для него не имело. Ему всё прощалось. Кто-то в верхах его явно оберегал.

Григорий Бакланов и Анатолий Гладилин,  Марсель, 1961 год

Самым большим наказанием для Гладилина стал отказ театра имени Маяковского от его пьесы «Товарищ Надежда по фамилии Чернова». Уже в начале 1966 году председатель Комитета по печати Николай Михайлов доложил в ЦК:

«Пьеса А.Гладилина «Товарищ Надежда по фамилии Чернова», подготовленная для постановки театром им. Маяковского в феврале 1965 года, посвящена молодёжи. В ней изображена среда советского студенчества. Четыре главных действующих героя представлены автором безликими, это — Первый, Второй, Третий, Четвёртый, как бы олицетворяющие различные типы советской молодёжи. В пьесе молодёжь не удовлетворена жизнью, она ищет её смысл: «Зачем мы живём?», «Как жить дальше?» Молодёжь, лишённая идеалов, изображается поколением, которое, не принимая обывательские, мещанские идеалы, в то же время подвергает сомнению и революционные идеалы старшего поколения и его подвиги первых лет революции.

Один из главных персонажей (Третий) так выражает своё отношение к идеалам прошлого: «…Чем ты живёшь, Миша? Зачем? Миллионы мудрецов на земле бились над этим вопросом. Ты что, умнее всех? Ты хочешь его решить? Жизнь прожить — это не поле перейти.

Надо жизнь прожить так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Цель оправдывает средства. Жизнь есть борьба. Сильным всё дозволено. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство. Сколько их, истин? И все они верные. И все они разные. Хорошо идти со всеми и петь песни. Хорошо делать то, что приказывают. Хорошо работать, чтоб не было времени вытереть пот со лба. А если есть время?..»

Много внимания в пьесе автором сосредоточено на показе скептического отношения студентов ко многим явлениям окружающей их действительности, иронии над такими понятиями, как мораль, семья, труд, общественная жизнь, политика.

«Четвёртый. …Зачем мы живём? Ну вот получим диплом; разъедемся, пойдём в отстающие цехи. Сначала будет трудно, но потом с помощью комсомольской, профсоюзной и партийной организаций выведем цех в передовые, потом женимся, родятся дети. Цех будет перевыполнять план. Да, получим квартиру, съездим на курорт. А дальше что? Зачем мы живём?

Брюнет. Чтоб строить коммунизм.

(Всё было наполнили рюмки, подняли, остановились, переглядываются.)

Аня. Разумно.

Рыжий. Вот это отбрил.

Алла. Тихий, а соображает.

Рыжий. Ада, ты ему больше пить не давай. Втравит нас в историю.

Ада. …Только я настроилась, чтобы послушать две-три пикантные истории, глядь, а он на высокие материи завернул…»

Пьеса не принята к постановке».

Но этот отказ был для Гладилина не смертелен. Если б к тому времени он действительно вышел из доверия верхов, вряд ли бы прекрасно ориентировавшийся в коридорах Кремля Сергей Михалков взял его на работу в редакцию «Фитиля». Идейно ущербных художеств «дядя Стёпа» к себе никогда не приближал.

Гладилин считал, что его жизнь здорово осложнил Анатолий Кузнецов, который ещё до отъезда в Англию, пойдя на сотрудничество с чекистами, приписал своему коллеге участие в затевавшемся тайном литературном антисоветском журнале. Якобы после этого Гладилина везде и всюду начали прижимать. Но, думаю, это преувеличение. Кузнецов ведь бросил тень не на одного Гладилина. Он назвал чекистам и другие имена, в частности, Аксёнова и Евтушенко. Но все отделались мелкими неприятностями. Кардинальных выводов со стороны парторганов не последовало.

Больше того, Гладилин тут же поспешил реабилитироваться. Он срочно взялся писать для серии «Пламенные революционеры» роман «Евангелие от Робеспьера» и повесть «Сны Шлиссельбургской крепости».

Более серьёзные последствия для Гладилина имел роман «Прогноз на завтра». Пока судьба этой книги решалась в московских издательствах, её неожиданно напечатали в Западной Германии. А система такие вещи обычно не прощала. Одно дело — выяснять отношения внутри страны. Тут многое допускалось. И другое дело — вынести сор из своей избы на Запад. Твардовского убрали из «Нового мира» именно из-за этого. Он поплатился должностью сразу после того, как на Западе напечатали его крамольную поэму «По праву памяти».

Однако Гладилину и тут повезло. Его всего лишь вызвали в ЦК. Он вспоминал: «Когда меня вызвал на Старую площадь зам. завотделом культуры ЦК партии Альберт Беляев, я шёл к нему спокойно, я понимал, что будет торг. Альберт Беляев (будущий главный редактор газеты «Советская культура» в годы перестройки и б-а-а-льшой демократ!) в семидесятых делал себе карьеру в ЦК КПСС. Это был жёсткий аппаратчик из породы бульдогов. Скажешь неосторожное слово — он сразу вцепится. Так что его острые зубы я испытал на своей шкуре. И в ответ на какой-то его укус я крикнул: «Что вы мне жить не даёте? Ведь я занимаюсь только литературой и историей. Я же не лезу в политику!» Он открыл рот и застыл. Наверно, таких слов в его кабинете, где все клялись в своей любви к Софье Власьевне, ещё никто не произносил. В общем, мы заключили мирное соглашение. Я пишу письмо в «Литгазету», а он мне обещает: а) «Прогноз на завтра» в «Советском писателе», б) благожелательное отношение к моему новому роману «Сны Шлиссельбургской крепости» (рукопись недавно сдана в редакцию «Пламенных революционеров»), в) поддержку моего однотомника в Гослите (договор со мной издательство заключило, а с книгой тянуло). То есть три книги стояли на кону!»

Понятно, что судьба Гладилина решалась не в кабинете Беляева. И не у заместителя руководителя Агитпропа ЦК Севрука, с которым писатель сблизился ещё в 1959 году в Магадане. Очень много зависело от позиции главного партийного идеологи Михаила Суслова. А он считал, что Гладилин своими книгами нужен стране.

В эмиграцию Гладилина выдавили чиновники из Московской писательской организации, которые боялись творческой конкуренции. Они использовали его непростую семейную ситуацию и подтолкнули к отъезду на Запад. «Толя Гладилин, — вспоминал уже летом 1999 года Сергей Есин. — Я-то знаю, что уехал он, запутавшись в своих бабах, а вовсе не потому, что что-то было в его судьбе не так».

Академик Сахаров предупреждал писателя, что на Западе он мало кому будет нужен. Ему сложно будет там найти своего читателя. Но Гладилин надеялся на то, что ему оставят советский паспорт и позволят жить на два дома: зарубежный и советский.

Своё содействие в сохранении советского гражданства Гладилину пообещал и Катаев. Но в середине 70-х годов у нас такое почти не практиковалось. Раздвоение не поощрялось.

Гладилину дали понять, что ему следовало прекратить крутить очередной роман и вернуться в прежнюю семью, чтобы потом по еврейской линии его официальной жены выехать на Запад. 22 января 1976 года он обратился с заявлением в Московскую писательскую организацию. Писатель сообщил: «Моя жена М.Я. Гладилина (урождённая Тайц) получила приглашение на выезд в Израиль нашей семьи на постоянное жительство. Для оформления моего выездного дела прошу Секретариат выслать в ОВИР мою характеристику».

Как отреагировал литературный генералитет на это заявление? Он возбудил персональное дело Гладилина. Писателя вызвали на секретариат. Но он отказался идти на судилище. «Прошу рассмотреть моё «персональное дело» на секретариате Московской писательской организации без меня, — написал он 9 февраля 1976 года, — так как я встречался по этому поводу с секретарями Московской организации (тт. Катаевым, Рекемчуком, Куняевым и Ильиным) уже три раза и дал им все необходимые разъяснения. Что же касается моих семейных обстоятельств, то полагаю — это не тот вопрос, который требует участия всего Секретариата».

Судилище состоялось 11 февраля. Гладилина гневно заклеймили Юрий Жуков, Мария Прилежаева, Иван Лазутин, Георгий Берёзко, Михаил Алексеев, Виктор Ильин и Александр Рекемчук. Вердикт был таков: «За поведение, не совместимое со званием советского гражданина и писателя — исключить из чл. СП СССР Гладилина Анатолия Тихоновича».

Одновременно начальство подготовило для ОВИРа характеристику на писателя. Гладилину припомнили все грехи. Оргсекретарь Московской писательской организации В.Ильин и секретарь МГК ВЛКСМ В. Ильин и секретарь парткома В. Разумневич доложили: «По сообщению секретаря МГК ВЛКСМ В. Трушина, направленного 5 марта 1963 года на имя первого секретаря МГК КПСС, А.Т. Гладилин был задержан на Красной площади в составе группы литераторов, намеревавшихся по некоторым данным устроить антисоветскую провокацию. В мае 1967 года А.Т. Гладилин подписал коллективное заявление в адрес Президиума IV Всесоюзного съезда советских писателей с требованием открытого обсуждения письма А.И. Солженицына, адресованного Съезду».

Надо сказать, что до Израиля Гладилин так и не добрался. Он остался во Франции. Позже Валентин Катаев назвал его патриархом всея мовистов российской словесности. А Булат Окуджавапосвятил опальному другу вот эти строки: «Что этот мир без нас, всех вместе взятых? Он весь расположился у крыльца, а хроника времён 50-х не кончилась, и нету ей конца».

Вячеслав ОГРЫЗКО