Наш неуёмный Николай Васильевич!

№ 2009 / 30, 23.02.2015

Ура! Свер­ши­лось не­ве­ро­ят­ное! Моск­ва пе­ре­ста­ла гнать­ся за сла­вой Лас-Ве­га­са. «Иг­рец­кая бо­лезнь», как её на­зы­ва­ли в офи­ци­аль­ных до­ку­мен­тах ещё в пуш­кин­ские вре­ме­на

Ура! Свершилось невероятное! Москва перестала гнаться за славой Лас-Вегаса. «Игрецкая болезнь», как её называли в официальных документах ещё в пушкинские времена, перестала расцениваться как едва ли не основной признак утверждения начал либерализма в поражённой «проказой советского строя» России. Неожиданно оказалось, что пресловутые «трудящиеся» (если даже и без места работы) готовы в буквальном смысле слова огнём и мечом очаги «духовного раскрепощения» выжигать. Хотя отдельные телеканалы и не смогли удержать скупой мужской слезы по поводу СОРОКА ТЫСЯЧ (в других случаях 8000) оставшихся у разбитого корыта девиц и мальчишек крупье. Сорок тысяч молодёжи, ничего не умеющей, но привыкшей к большим и лёгким деньгам, – не страшноватый ли результат даже для мегаполиса?


Первая попытка возрождения нравственных принципов в общественной жизни, но почему-то никак не коснувшаяся того, кто больше всех ратовал за них в русской культуре – нашего незадачливого юбиляра Николая Васильевича Гоголя. Конечно, незадачливого. Полным (где уж там академическим!) собранием сочинений 200-летия его рождения не отметили. Общедоступным и высокого качества (скажем, хотя бы в духе И.Д. Сытина) отдельных произведений – тем более. О настоящем торжественном праздновании забыли (а может, всё дело в повисшей без фундамента и четвёртой стены коробке обречённого Большого театра, куда Москва собиралась именно на гоголевские спектакли?). Не собрались всем миром у памятника для возложения венков, нескольких (но действительно стоящих!) слов благодарной памяти. И пусть благодарят судьбу те, кто не был в эти «юбилейные» дни на Арбатской площади и Никитском бульваре, – «за державу обидно», это слабо сказано: на площади у фигуры работы Н.В. Томского ни одного цветка, во дворе талызинской усадьбы, у лучшего памятника России работы Н.А. Андреева – два увядших тюльпана.


Мемориальный музей-усадьба, постановление о создании которого было издано ещё правительством РСФСР в 1966 году, не состоялся. И как не согласиться со словами нового министра культуры России А.Авдеева: пока весь дом Гоголя не будет музеефицирован (в сегодняшней коммуналке там по-прежнему мостятся несколько комнат, связываемых с именем писателя, и городская библиотека № 2), говорить о мемориале не приходятся. Вот и уходят несчитанные юбилейные миллионы на создание лазерного шоу «про жизнь и смерть Гоголя», на достройку в доме-памятнике лишнего этажа – для удобства дирекции, на стеклопакеты, мраморный пол – вместо родного деревянного – в сенях, на то, чтобы подогнать последние дни писателя-бессребреника к рублёвским эталонам.


Кругом бушует сегодняшний день, в котором нет и проблеска обыкновенного уважения к писателю. Из двух комнат, предоставленных ему для жизни супругами графами Толстыми, выходящая на Никитский бульвар называется кабинетом. В ней стоит конторка (не его!), за которой Гоголь имел обыкновение работать, диван (из обстановки М.П. Погодина), на котором спал , овальный стол (из мебели А.Н. Островского). Пусть не те вещи, которыми пользовался, но зато подлинные стены – в них он жил. И вот точно под этими окнами высится монументальный, ошеломляющий по безвкусице рекламный столб выше первого этажа, одинаково закрывающий вид на мемориальный уголок дома и тем более на крошечную мемориальную досочку.







Николай Васильевич Гоголь.  Рисунок с сайта www.2000.net.ua
Николай Васильевич Гоголь.
Рисунок с сайта www.2000.net.ua

В последние дни болезни Гоголя распорядились перенести подальше от входа в дом и любопытных (слишком сочувствующих?) глаз в другую комнату первого этажа, так и не установленную сколько-нибудь достоверно «гоголеведами». Скорее всего, также угловую, с заложенными сегодня окнами. Это было ближе всего к чёрному ходу, чтобы удобнее приносить и уносить воду для делавшихся ванн.


Но любые окна этой части дома теперь выходят на вновь сооружённое деревянное, типа финского дома, здание – заднюю сторону грузинского ресторана, под который город, ничтоже сумняшеся, отрезал кусок земли талызинской усадьбы. Достаточно свернуть в первый переулок по Новому Арбату – и перед вами уютный садик за неприхотливым штакетничком (в центре мегаполиса!), и гирляндочки цветных лампочек, и рекламное обещание живой музыки, вкусной еды и даже возможности получить еду на дом. Просто проскользнуть в этот земной рай можно мимо грандиозных контейнеров с мусором чуть ли не целого квартала, иногда прикрываемых, а чаще и не приоткрываемых мотающимися на петлях железными воротцами.


А вот с торца гоголевского дома, выходящего на Мерзляковский переулок, перед окнами последней квартиры Николая Васильевича тянется на несколько десятков метров огромное, мрачноватое по подобранным краскам полотнище: «S.O.S. Мужской ночной клуб». И таинственная, уводящая глубоко в подвал лестница. Кто бы ни приходил в Талызинский сад, тем более к великолепному андреевскому Гоголю, не может не увидеть многоречивого и многообещающего призыва! Даже участники дипломатических и прочих высоких приёмов (как, например, перед Новым годом – Сирийского посольства), которым предоставляется второй этаж мемориального особняка. Ведь в этом есть свой вариант адреналина: бокал шампанского на потолке комнат, где скончался сам Гоголь.


Всё? Если бы! Наши либералы, вломившиеся в Сенат на белом коне, почти сразу дали возможность поставить всех русских классиков на место. Над крышей дома Гоголя появился вопреки всем архитектурным правилам балкон-терраса с трогательными вьюночками, конечно, электрической иллюминацией – для прогулок гостей, занявших целый третий этаж квартиры с ярко освещённым входом на первом этаже, соответствующими секьюрити и огромным кумачовым транспарантом – «Мы открыты круглые сутки…», и номер телефона. Положим, транспарант после нескольких выступлений печати удалось убрать, зато праздник в квартире продолжается. В доме легендарных советских полярников, чьи мемориальные доски скромно ютятся вдоль тротуара.



Невольный вопрос: а может быть, начинать этот разговор следовало в первую очередь тем, кто занимается сегодня судьбами мемориала (пусть пока ещё и несостоявшегося!) – работникам библиотеки, «гоголеведам», по разным поводам постоянно собирающимся в знаменитых стенах, деятелям культуры? Откуда их безразличие, стремление сохранить добрые отношения со «всеми чиновными и родными», по словам Грибоедова, вопреки принципам профессии и собственного достоинства, наконец?



Как здесь не вспомнить собственный разговор с «красным профессором» А.А. Фёдоровым-Давыдовым по поводу Климентовской церкви на Пятницкой улице. Он только что говорил о её ценности в пустых залах Третьяковки, где проходили по вечерам его занятия, и теперь вместе со студентами шёл к тогдашней единственной станции метро «Новокузнецкая». В полутёмном переулке церковь зияла дырами выбитых окон, потёками воды на давно потерявших водосточные трубы стенах. На мой вопрос, надо же что-то немедленно предпринимать, спасать, профессор ответил на редкость резко: «Или вы историк искусства – и тогда это не может вас касаться, или вы работник коммунального хозяйства, а это уже к искусствоведению отношения не имеет». Оказалось, завет «красного профессора» не потерял своей актуальности и сегодня. Но…


Но наше время в ещё большей степени, чем то, далёкое прошедшее, свидетельствует: без совмещения «коммунальной» и «профессиональной» позиций мы просто теряем Москву. День за днём. И даже ничего не прибавляем к тем знаниям, которые имели о незадачливом юбиляре полвека назад.


…Иван Васильевич Грозный не сомневался: отрава. Его царицу, первую, самую верную, самую преданную, подарившую ему наследников, свели в могилу. Расправиться – здесь было мало. Главное – найти способ защитить себя на будущее. Следующую невесту выбрал на Кавказе – «из черкес пятигорских девицу», дочь кабардинского владельца Темрюка Андровича. Привёз невесту её родной брат, тот самый страшный Кострюк-Момстрюк, который посоветовал Грозному организовать опричнину да сам её и возглавил.


Страхи начались со дня их приезда в Москву, когда царь на трое суток – время свадебного пира – запретил иностранцам выходить со дворов, а москвичам никаких гуляний не устраивать. Под опричнину была отведена значительная часть Москвы, самому же брату царицы Марьи Темрюковны – земля в городе и в загородье, так и сохранившая своё название Момстрюков – Мерзляковский переулок. У Арбатских ворот он и отстроил себе в течение 1561–1569 годов каменные палаты, в которых предстояло кончить свою жизнь Гоголю.


Можно ли было бы что-то узнать о том времени? Можно, только, выходит, никому не интересно. Для этого, во-первых, следует удалить от старых стен так называемый культурный слой, а здесь он достаточно велик. В 1980-х годах, когда прокладывался коллектор от здания Министерства обороны к Старому Арбату, в недопустимой близости к древнему зданию рыли ров, оказавшийся буквально набитым остатками цветной керамики, обломками домашней утвари, заинтересовать им археологов не удалось. Впрочем, оно и понятно. Иначе пришлось бы фиксировать все допущенные нарушения и противоправные действия. Памятью об упущенной возможности остались жалкие обломки, долгие годы сохранявшиеся в библиотеке.






Аминадав Каневский. Иллюстрация к произведению Н.В. Гоголя «Заколдованное место»
Аминадав Каневский. Иллюстрация к произведению Н.В. Гоголя «Заколдованное место»

В первой половине XVIII века то же домовладение – «двор» находится во владении семьи Салтыковых, родственников царицы Прасковьи Фёдоровны, супруги старшего брата и соправителя Петра Великого. Отношения со своей царицей – Анной Иоанновной, по-видимому, не сложились у Василия Фёдоровича Салтыкова, который принимает сторону цесаревны Елизаветы Петровны и участвует в дворцовом перевороте в её пользу. Сторонников у цесаревны под рукой не оказалось, и в свои 66 лет, переодевшись кучером, Салтыков едет на облучке её кареты арестовывать правительницу Анну Леопольдовну, её супруга и детей, в том числе маленького императора Иоанна VI.


Все дети Василия Фёдоровича, выросшие в московском гнезде, оказались близкими ко двору. Дочь Мария, супруга статс-секретаря Екатерины II П.А. Олсуфьева, вместе с ним помогала императрице в сочинении её литературных опусов. Анна, ставшая княгиней Гагариной, поплатилась за некую «дерзость» отрезанной по приказу самой Екатерины II роскошной русой косой. Екатерина вышла замуж за будущего любимца Павла I генерала Измайлова. А вот сын Сергей стал предметом безоглядного увлечения тогдашней великой княгини, будущей императрицы Екатерины, называвшей его в своих записках «прекрасным как день». Елизавета Петровна, и без того не терпевшая своей «длинноносой», по её выражению, невестки, немедленно удалила из Петербурга на дипломатическую службу предмет недопустимой страсти. С.В. Салтыков был затем русским посланником в Швеции, Гамбурге, Париже и Дрездене.


Но двор у Никитских ворот после смерти отца перешёл по наследству к другому сыну – Петру, камергеру, женатому на дальней родственнице отца А.С. Пушкина княжне Марии Фёдоровне Солнцевой-Засекиной, урождённой Пушкиной. В такой связи он и был знаком поэту.


Со смертью единственного сына Солнцевых усадьба переходит к прямому родственнику известного историка Д.С. Болтину. Предпринятая новым владельцем перестройка повторяет в общих чертах изменения, возникавшие во всех выходивших на бульвар усадьбах. Двор переориентируется на бульвар (разбитый на месте разобранной стены Белого города) парадным въездом. Хозяйственные постройки сооружаются по периметру участка.


Пожар 1812 года полностью уничтожил и посадки, и окружающую застройку бульвара. Расходы на восстановление владений для многих оказались непосильными. Салтыковский двор на этот раз переходит к А.И. Талызину.


Члены семьи московских служилых дворян, Талызины при Петре I были в числе первых русских моряков, получивших специальное образование в Италии и Голландии. Сыновья одного из них, советника Адмиралтейства Ф.Л. Талызина, – Александр, Пётр и Иван – участвовали в дворцовом перевороте, приведшем на престол Екатерину II. Александр, ставший тайным советником и сенатором, построил в Москве знаменитый Талызинский дворец, где размещается теперь Музей архитектуры имени А.В. Щусева. Пётр Талызин, дослужившийся до чина генерал-поручика, был участником заговора против Павла I, но в последний момент изменил заговорщикам и поддержал Александра I в деле сохранения самодержавия. Его не стало через два месяца после гибели Павла, что многие связывали с местью товарищей по несостоявшемуся заговору.


Вместе с дядей принял участие в заговоре и его племянник – капитан лейб-гвардии Измайловского полка А.И. Талызин, который в 1816 году и приобрёл салтыковский дом. Общепринятое утверждение, что графы Толстые, гостившие у себя Гоголя, именно у него сняли дом, неверно. Судя по надгробной надписи в Донском монастыре, А.И. Талызин скончался в августе 1847 года, тогда как Толстые приехали в Москву только в начале декабря 1848-го. И иметь дело им пришлось с наследниками.



Для Гоголя в тот год всё сложилось не просто. Ещё в Италии он принял решение поселиться навсегда в Москве. Думал о работе и втайне – о семейной жизни. Казалось, наконец-то выросла вымечтанная, одних чувств и мыслей с ним невеста, которую знал с ранних детских лет, – Анна Михайловна Виельгорская. Не подумал – графиня, правнучка герцога Бирона, никогда не знала никаких материальных сложностей. Гоголь с гордостью писал в письмах ей, как ловко обходится в жизни без денег, как живёт на бесплатной квартире со столом и прислугой. Неужто и с женой не найдёт выхода из вечного безденежья?



В Москву примчался в сентябре 1848 года. Золотая осень. По тому году особенно тёплая, так что знакомые не собирались в город. Разочарованный, умчался в Петербург – повидаться с Анози, как её звали в семье. Через мужа её сестры решил доведаться, как будет принято его сватовство. В конце концов, литературная слава чего-то стоила, тем более давняя дружба с Виельгорскими.


Бесполезность попытки предполагали многие, но жёсткость ответа графини-матери поразила всех. Гоголю, знаменитому Гоголю раз и навсегда было отказано от дома. Пережить такое унижение? Гоголь возвращается в Москву, где, по счастью, удаётся восстановить добрые отношения с М.П. Погодиным и даже поселиться в самом любимом своём помещении, где хозяин на Девичьем поле хранил своё древлехранилище. Мансарда с круговыми окнами в старый запущенный сад. Запах близкой реки. Последние птицы. Кругом шкафы с книгами, древними рукописями, оружием, нумизматикой. И полная тишина – беспокоить Николая Васильевича, вообще шуметь в доме в первую половину дня, когда он работал, запрещалось.


Вымечтанное счастье московской жизни продолжалось всего с середины октября до последних дней ноября. Изменился за прошедшие годы Гоголь, не мог не измениться и Погодин. Теперь он ищет способа избавиться от долгожданного гостя и придумывает (среди зимы) ремонт большого дома. Гоголь должен найти себе другую квартиру. И немедленно.


Друзья не торопятся с предложениями. Средства для съёмного жилья, наверное бы, и нашлись, но полное отсутствие умения решать практические вопросы побуждает Гоголя согласиться на приглашение графини Анны Егоровны Толстой. У них с мужем нет собственного жилья в Москве. Когда ещё не доехавший до старой столицы граф появится, он всё равно станет искать съёмное жильё и может учесть присутствие Гоголя.


Отношения писателя с графской четой никак нельзя назвать дружескими, скорее светскими. К тому же Толстые никогда не читали гоголевских произведений. Но они познакомились за рубежом и даже очень короткое время жили вместе в Париже.


Выбор Толстыми для жизни дома Талызина, возможно, был подсказан жившей поблизости сестрой графа, С.П. Апраксиной, которую Гоголь почитал за образцово-экономную хозяйку едва ли не миллионного состояния. Но не менее важным представлялось отсутствие хозяина. А.И. Талызин никогда не был женат, но имел наследовавших ему шестерых «воспитанников», получивших, по милости императрицы, фамилию своего «благодетеля» и дворянство. Не разобравшись в вопросах наследства, они предпочли сдать отцовское гнездо в наём, а в дальнейшем и продать съёмщикам.


Но эта особенность жизни А.И. Талызина определила то, что в особняке никогда не было половины хозяйки, «воспитанники» же вместе с частью прислуги ютились в небольших, скромно убранных комнатах первого этажа. Толстые въехали в меблированный дом, не оставив себе времени на какие бы то ни было переделки и главное – на новую меблировку. Всё, что находилось в «гоголевской части», было набрано из талызинской мебели и, по свидетельству современников, отличалось редкой скромностью.


Если приёмная подробно описана И.С. Тургеневым, М.С. Щепкиным и многими другими, о задней комнате, так называемом кабинете, свидетельств нет. Гоголь всегда держал двери в него притворенными. Даже выходя за листом рукописи, непременно закрывал створку. Можно предполагать, можно строить догадки, но строить воздушные замки о жизни едва ли не самого скромного из наших великих мы просто не вправе.


Отношения с хозяевами? Иногда, в тёплые дни, Гоголь на балконе второго этажа читал графине тексты, связанные со Священным Писанием. Иногда слушал исполнение ею на рояле некой «духовной музыки». Свои именины – Николу Вешнего праздновал по-прежнему в саду Погодина на Девичьем поле, собирая множество гостей. На день рождения предпочитал послать записку Аксаковым, что по поводу такого дня просит добавить к обеду «лишний кусок бычачины». На единственное авторское чтение «Ревизора» для труппы Малого театра получил разрешение занять лишнюю комнату на первом этаже. Толстые не заметили даже того, на что обратили внимание многие знакомые: начавшую стремительно развиваться после Нового года худобу и желтизну лица Гоголя. А ведь недуг развивался стремительно и у всех на глазах.


31 января 1852 года Гоголь усердно занимается гранками. Спустя три дня он договаривается с Аксаковыми устроить вечер с малороссийскими песнями и только 4 февраля жалуется Шевыреву на неожиданную слабость. 10 февраля Николай Васильевич с великим трудом преодолевает лестницу на второй этаж. В последний раз. Он хочет устроить судьбу своих рукописей, хоть как-то сохранить, но граф отказывается принять их под свою опеку. И тогда происходит непоправимое.


В ночь с 11 на 12 февраля Гоголь посылает «хлопчика» узнать, насколько холодно в другой части первого этажа (топились только жилые комнаты). «Хлопчик» возвращается с неутешительным известием, что холодно. Гоголь закутывается в шинель и со свечой в руке направляется отыскивать комнату с камином, приказывает камин растопить, как можно осторожнее (не дай бог, кого разбудить!) открыть вьюшку, а сам уходит за стопкой аккуратно перевязанных рукописей.


«Хлопчик» подставляет к камину стул и, несмотря на все мольбы и слёзы мальчишки, хозяин сжигает все листы. Потом проверяет плотно ли закрылась вьюшка и той же дорогой возвращается к себе. Только рухнув на диван, он заливается слезами. Да, хотел уничтожить «Мёртвые души», а вышло, что уничтожил все рукописи. Все до единой. Больше он не станет вставать с дивана, выходить из своих комнат.


Нет, он не станет отказываться от лечения, когда неожиданно встрепенувшийся хозяин дома решит приглашать к больному медицинских знаменитостей. Но разнобой диагнозов, взаимоисключающий характер назначений не оставит надежды на выздоровление. Здесь было всё – от разных форм гастрита до менингита и душевных заболеваний. Каждый настаивал на своём решении, но не брал на себя единолично лечения. «Врачи-палачи» – назовёт их наиболее скромный и человечный доктор Тарасенков. В то же время близкий Гоголю доктор Иноземцев именно в это время окажется нездоровым. А ведь существовал ещё один – роковой – диагноз, известный в медицинских кругах, но категорически умалчиваемый литературоведами.


В 1931 году в связи с приближающейся очередной памятной гоголевской датой создателю русской онкологии профессору Петру Александровичу Герцену (внуку А.И. Герцена) будет задан вопрос о его соображениях по подводу симптомов болезни Гоголя. Ответ будет категоричным: рак, скорее всего поджелудочной железы, и вина медиков тех далёких лет, что не применяли уже существовавших болеутоляющих средств.


Спустя сорок лет тот же вопрос будет задан ученику профессора, ведущему онкологу 4-го Санупра Кремля профессору Борису Владимировичу Милонову. Милонов повторит выводы учителя и иронически добавит, что подобный диагноз никогда не примут литературоведы: как же это заменить такие дающие пищу для бесконечных дискуссий «духовные борения» жестокой и простой прозой, знакомой слишком многим людям.


Но для будущего мемориального музея все эти обстоятельства имеют слишком большое значение. Оставляет на произвол судьбы весь дом и гостя графиня Анна Егоровна, а вместе с ней нарушается порядок в хозяйстве. Хлопают от сквозняков двери первого этажа. Приехавшая наведать Гоголя тёща М.П. Погодина вынуждена его искать в ряду пустых комнат. Её утверждения, что она провела у постели писателя две последние ночи, кажутся не слишком достоверными, потому что приезжавшая в те же часы жена П.В. Нащокина вообще никого не увидела около больного. Один из врачей сам признаётся, что, осмотрев «страдальца», поспешил наверх «успокоить графа». В конце концов, его пациентом был граф, а не «постоялец».



По-видимому, назначенные Гоголю ванны побудили перенести больного в другую комнату, ближе к чёрному ходу. Кто-то из случайных посетителей запомнил в комнате камин, другой – что после процедуры Гоголь лежал в постели без ночной рубашки и халата, тогда как кругом ходили люди в верхнем (зимнем) платье. Над каждой из подобных подробностей ещё предстоит работать специалистам – закладывать шурфы, выясняя былое положение дверей, отопительной системы, самой возможности где-то выливать выносимую воду из ванн.



Но главное – обстановка смерти по-настоящему одинокого, никому не нужного (а в болезни это ощущается особенно остро) человека, при кончине которого не было ни одного сколько-нибудь близкого лица!


Точная причина смерти – не установлена. Время кончины – неизвестно (примерно восемь часов утра!), зато немедленно начавшаяся возня с вещами. Граф лично удостоверился: ни одного листа рукописей, никаких денег. Имущество покойного ограничивалось двумя парами ношеного белья, старыми штиблетами, потёртым сюртуком (в котором его и положили в гроб), потёртым чемоданом и книгами. А ведь предстояли расходы на похороны.


В конце концов, судьбу покойного предоставили Московскому университету. Как-никак Николай Васильевич был его почётным профессором.


На руках профессоров и студентов гроб выплыл из неприютного дома в море обнажённых человеческих голов. Москвичи больше не спустили его с рук до самой могилы. Какая разница, что «друзей» и «попечителей» среди них так и не оказалось.


И первый взрыв человеческого, личного чувства.


Гроб был установлен в университетской Татьянинской церкви. Весь день Большая Никитская была запружена прощающимися. Только к полуночи поток приостановился. В храме остались причетники, читавшие Псалтырь, и почётный караул студентов. В наступившей тишине звук подъезжающего экипажа показался особенно отчётливым. В храм вошла женщина под глубокой вуалью, подошла к гробу и замерла. Время от времени она откидывала вуаль, прикладывалась к покойному и снова застывала.


Так прошла ночь. Когда в храме стали появляться церковники, готовившиеся к заутрене, неизвестная последний раз простилась с лежавшим в гробу и покачнулась. Не отрывавшие от неё глаз студенты бросились на помощь. Под руки женщину свели с высокой чугунной церковной лестницы, распахнули перед ней дверь – у подъезда стоял экипаж с гербом. Евдокия Петровна Ростопчина с трудом поднялась на откинутую лакеем ступеньку. Было видно, силы оставили графиню. Она не собралась с ними и позднее, чтобы принять участие в похоронах.



Провожала Гоголя, казалось, вся Москва. Траурный поезд растянулся без малого на версту. Весь путь до Данилова монастыря гроб несли на руках. Семь вёрст. По обледенелым колеям и растоптанному февральскому снегу.



А сразу после похорон на могильном холме появились особенные цветы. Изо дня в день их привозил в извозчичьей карете старенький лакей в ливрее. По словам служителей монастырского собора, зимой – иммортели, с приходом тепла – белые розы. Слух о них дошёл и до матери Николая Васильевича, просившей в письмах благодарить за такую память «неизвестного благодетеля». Всё кончилось в начале декабря 1858 года. Тогда же не стало и скончавшейся от рака Евдокии Ростопчиной. Но, может быть, это было простым совпадением…


Дальше начиналась до сих пор остающаяся неразгаданной история захоронения. Собственно место для него было выбрано (или удалось оплатить) не слишком удачно – между ступенями, ведшими в настоятельские покои, и входом в собор. Уже летом 1852 года здесь появляется скромный белёный крест без ограды, около которого художник изобразит М.С. Щепкина, пожалуй, чаще других навещавшего, несмотря на собственные годы и болезнь, друга.


Позже здесь появится так называемый аксаковский валун, привезённый по заказу Сергея Тимофеевича из южных степей, «Голгофа» с водружённым на него крестом. Правда, документальных подтверждений этого факта пока нет. Зато известно другое: С.Т. Аксаков эти годы тяжело болел, но главное – находился в очень стеснённых материальных обстоятельствах, тогда как сооружение памятника требовало и сил, и немалых денег. Сам памятник, плохо решённый в архитектурном отношении, имеет прямой аналог в надгробии М.П. Погодина, погребённого в Донском монастыре.


В 1901 году встаёт вопрос о том, как отметить 50-летие со дня кончины писателя. Прямых дарителей не находится. Малыми пожертвованиями удаётся собрать средства на мраморный саркофаг-плиту чёрного цвета, обнесённый решёткой. По сторонам высечены подобранные из Книги Пророков и Притчей тексты, к подножию креста прикреплена металлическая доска с надписью: «По случаю исполнившегося пятидесятилетия со дня смерти Николая Васильевича Гоголя почитателями возожжена на могиле его неугасимая лампада и установлено вечное на литургии ежедневное поминовение».


Вечность продлилась меньше двадцати лет. Соблюдать все обеты стало невозможным. В 1931 году монастырь вообще был отдан под колонию несовершеннолетних преступников, а часть захоронений перенесена на другие кладбища. Гоголю досталось место в Новодевичьем монастыре. По словам заместителя председателя комиссии по перезахоронению Гоголя профессора А.А. Фёдорова-Давыдова (одного из заместителей А.В. Луначарского), памятник оказался сдвинутым относительно места первоначального захоронения (предположительно из-за склепообразного фундамента, подведённого под мраморный саркофаг и исключительной тесноты строительной площадки). В раскопе удалось обнаружить несколько человеческих костей без черепа и собственно скелета. По указанию «начальства» под грифом «совершенно секретно» эти останки были доставлены в Новодевичий монастырь. Об этом свидетельствует и единственный документ, подписанный сотрудниками НКВД и хранящийся в государственном архиве.


Розысками тележурналистов наших дней, в частности С.К. Медведевым, удалось установить, что обстоятельства перезахоронения было предложено проследить следователю НКВД по особо важным делам. Но все подписавшие приводимый акт сотрудники были расстреляны в 1937-м, а сам следователь – в 1938 году. Вопрос о содержимом могилы в Новодевичьем монастыре остаётся открытым. Зато продолжается история надгробия.


«Аксаковский» валун просуществовал до 1951 года, когда начались подготовительные работы к предстоящему юбилею. Крест был просто выброшен, как и собственно валун, чтобы освободить место для портретного бюста и надгробия работы Н.В. Томского. Валявшийся у монастырской стены камень директор Новодевичьего кладбища В.Аракчеев разрешил использовать в качестве надгробия вдове М.А. Булгакова.


Дальше всё было просто. Былую Голгофу вкопали вершиной в землю. Нижнюю часть валуна стесали, чтобы сделать соответствующие надписи имён писателя и его жены. Сегодня юбилейная комиссия принимает решение ВОССТАНОВИТЬ надгробие (валун, в крайнем случае, можно отлить даже из бетона, как отливаются все наши нынешние чудо-сооружения). И единственный вопрос – какое? Кем сочинённое и какое отношение к подлинному Николаю Васильевичу имеющее? Как и набитые гламурными тканями и «мебелями», отведённые под лазерное шоу последние комнаты его жизни, страданий и смерти.


6.07.2009

Нина МОЛЕВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.