От Паустовского к Берггольц: поиск компромисса
Рубрика в газете: В ожидании новых книг, № 2024 / 18, 17.05.2024, автор: Олег ТРУШИН
Говорить о Паустовском сложно не только от «замкнутости» его натуры, но и потому, что сотканная им самим биография крайне отличатся от реальности. И тут не просто противоречия! Здесь бурные пороги недосказанностей, на которые, если «напороться», то можно погубить не только образ писателя, который давно сформирован в создании не одного читательского поколения, но и впасть в прострацию «облачности», так и не подойдя к первой ступени порога истины.
В своё время Вениамин Каверин, выступая в Центральном доме литераторов в Москве 31 мая 1967 года, по случаю 75-летия со дня рождения Паустовского, так высказался о творчестве этого мастера:
«Я страшно завидую Паустовскому. Завидую тому, что тот никогда в жизни не солгал. Ни одной фальшивой строчки нет в его творчестве. Не солгал потому, что обладал даром, многими утерянным – внутренней свободой».
Не будем вступать в полемику с автором знаменитых «Двух капитанов». Он прав в оценке полной правдивости произведений Паустовского. Быть может, именно внутренняя свобода и породила в творчестве Паустовского ту самую вуаль сокрытости подлинной биографии писателя, позволив тем самым не дать обмануть читателя, а всего лишь надёжно укрыть завесой тайны то, что сам писатель считал для себя очень личным, и по сему поводу не дозволительным для всеобщего прочтения. Он всего лишь не желал затрагивать те свои душевные струны, которые сыграли бы не в унисон с его желанием рассказать о своём времени. Что же, так бывает! Не будем осуждать его за это. Ведь кредо писателя Паустовского – очень доброжелательно относиться к людям, но не пускать их в свою интимную жизнь. Этому золотому правилу в своём творчестве он следовал неукоснительно всю свою жизнь.
Действительно, на первый взгляд может показаться, что проза Паустовского настолько автобиографична, что писатель не оставил исследователям ни одного белого пятна в своей биографии, какое могло бы представлять тайну в его жизни.
В своих произведениях, и в первую очередь в «Повести о жизни», Паустовский, как бы опираясь на свою биографию, вовремя ставил точку, рассказывая о некоторых этапах своей жизни. И делал это так умело, что читатель вовсе не догадывался об определённой доле недосказанности.
XIX век для России, был веком больших перипетий – в нём смешалось всё и Отечественная война 1812 года и отмена крепостного права, и восстание декабристов, и русско-турецкие войны, и ещё много такого, что всколыхнуло российскую и мировую историю, дав определённый заряд на будущее. И несомненно, всё это так или иначе не могло не определить ту ауру миросозерцания действительности последнего десятилетия, в котором и появился на свет будущий русский писатель – Константин Георгиевич Паустовский.
Но век XX, в котором Паустовскому пришлось жить и дышать полной грудью, принёс ещё больше волнений и потрясений для страны, которую он ошеломляюще и неистово любил. За которую страдал. И он, как гражданин своего Отечества, прошёл со своей страной все выпавшее на её долю испытания. Прошёл вовсе не сторонним наблюдателем, а именно участником! Судьба, словно проверяя на прочность, желая переломить, не единожды пыталась поиграть им, но всякий раз отступала перед силой его внутренней целеустремлённости, нежеланием подстраиваться под время. Поразительно, но ведь жизнь так и не смогла выбить его из седла предначертанной судьбы, перекроить, перештопать, сгладить острые углы в угоду тем, кто желал видеть другого Паустовского. И за своё упорство в отстаивании личностной свободы он не единожды мог лишиться для себя самого дорогого в творчестве – быть услышанным читателями. И этот «дамоклов меч» висел над Паустовским до конца его дней. Его прозу временами отказывались публиковать, а он всё одно работал, будучи уверенным в том, что все его вирши обязательно найдут своего читателя. И был прав.
Паустовский и его век. Его полустанки жизни, густо наполненные событиями, насыщенные переполохом времён, которые ему суждено было прожить за свои не такие уж и долгие годы земного бытия. Всего лишь 76 лет! Много ли!? Конечно, это не чеховский скоротечный век, но, увы, и не марафон Бернарда Шоу… И всё же. Какими они были, эти годы? Что включили в себя? Чем отметились в его личной и литературной судьбе? Принесли ли счастья или же, наоборот, бросили в пучину мирского разочарования?
На излёте его жизни, в номенклатурных, да и отчасти в некоторых писательских кругах «за глаза» Паустовского называли буржуазным, прозападным, а подчас и вовсе контрреволюционным писателем, а в официальной советской печати – самым читаемым писателем современности.
Если говорить о творчестве Паустовского вообще, то в своём роде оно подобно нескончаемой феерии романтизма. Может быть, поэтому и не подвластно времени. Его ругали за это, критиковали, порой называя его прозу вкусовщиной. Ну, что ж, может быть и так. Впрочем, и сам Константин Георгиевич на этот счёт искренне признавался, что «когда я разрушаю более или менее трезвое течение прозы, бросаясь в излюбленную область звуков и красок, то теряю в некоторых случаях чувство меры». Как видим, он хорошо понимал это. Но смотревший на мир по-особенному, он ничего не мог поделать с собой. Сила любви к земной красоте была превыше всего! И это чувство его переполняло.
Поиск смысла жизни для Паустовского есть не только философия миросозерцания, восприятия действительности. Это есть и бунт его души, не желавшей примиряться с тем, что так или иначе угнетает жизнь, губит лучшие качества, заложенные в человеке самой природой.
А было ли в жизни Паустовского внутреннее противостояние, – противостояние между реальностью и избранной им мерой жизненного удобства? Или же принимая жизнь такой, какая она есть, он попросту одухотворял её самим собой, отгоняя прочь всё то, что могло бы нарушить созданный им вокруг себя мир, насадить в него неприемлемое и отвратительное человеческому обличию?
В новелле «Последняя глава», написанной в 1945 году, в качестве эпилога к повести «Далёкие годы», но при жизни так и не напечатанном, Паустовский скажет:
«…жизнь представляется теперь, когда удалось кое-как вспомнить её, цепью грубых и утомительных ошибок. В них виноват один только я. Я не умел жить, любить, даже работать. Я растратил свой талант на бесплодных выдумках, пытался втиснуть их в жизнь, но из этого ничего не получилось, кроме мучений и обмана. Этим я оттолкнул от себя прекрасных людей, которые могли бы дать мне много счастья.
Сознание вины перед другими легло на меня всей своей страшной тяжестью.
На примере моей жизни можно проверить тот простой закон, что выходить из границ реального опасно и нелепо. <…>
Что говорить о сожалении? Оно разрывает сердце, но оно бесплодно, и ничего уже нельзя исправить – жизнь идёт к своему концу. Поэтому я кончаю эту книгу небольшой просьбой к тем, кого я любил и кому причинил столько зла, – если время действительно очищает наше нечистое прошлое, снимает грязь и страдание, то пусть оно вызовет в их памяти и меня, пусть выберет то нужное, хорошее, что было во мне.
Пусть положат эти крупицы на одну чашу весов. На другой будет лежать горький груз заблуждений. И, может быть, случится маленькое чудо, крупицы добра и правды перетянут, и можно будет сказать: простим ему, потому что не он один не смог справиться с жизнью, не он один не ведал, что творит. <…>
Улыбнитесь же мне напоследок. Я приму эту улыбку как величайший и незаслуженный дар и унесу её с собой в тот непонятный мир, где нет «ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная».
Что же хотел сказать Паустовский своим читателям этим признанием? В чём предостерегал и от чего желал огородить? На какие мысли настраивал? И перед чем сам покаянно сникал главой? Было ли в жизни Паустовского то, о чём он жалел и сам у себя, не то чтобы просил прощения, но искал оправдания?
Все точки над «i» в биографии Паустовского удастся раскрыть не сразу. Да и, поверьте, торопиться в этом не стоит. Замысел книги о Константине Георгиевиче, выход которой запланирован в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия», есть всего лишь поиск контраста между временем и личностью, попытка определить вектор его творчества.
Паустовский был глубоким философом и истинным ревнителем России, ни при каких жизненных обстоятельствах не позволявший принять то, что отторгали его душа и сердце, что настойчиво оборачивал вспять его разум. Его непримиримость ко лжи и ко всякого рода предательствам, трусости и невежеству, стяжательству, ко всему тому, от чего чахнет и сгорает личность, была непоколебима во все вехи, которые он успел прожить на своём веку. Он никогда не торговал своим талантом. Его кодекс чести писателя работал беспрекословно. Он тревожился за Россию, потому что очень любил её. Глубоко понимая душу русского человека, Паустовский однажды скажет: «В России надо уметь ненавидеть, тогда только мы можем встряхнутся» (РГАЛИ, ф.2119, оп.1, ед.хр.1, л.1). Пусть резко, зато как актуально звучит! А может быть, это и есть тот самый «ключ» к успеху, посыл, определённое пророчество, данное нам великим писателем для того чтобы жила Россия?
Образ Паустовского «густо» растворён в России. Ещё гуще в России «растворён» образ Ольги Берггольц.
Берггольц – антипод Паустовскому. Её судьба как русло иной полноводной реки, обременённое такими порогами, которые пройти дано не каждому.
Паустовский и Берггольц «сходились» в литературе, но это сближение ещё больше обострило те противоречия, которые существовали между ними. Они оба писали о России, но так, словно находились по разные стороны баррикад. Все происходящие в стране процессы, которые выпали на их время и свидетелями которых они были, виделись ими по-разному.
Работа над образом Ольги Берггольц для новой книги ещё только началась. Книга о Паустовском уже написана и вскоре предстанет перед читательской аудиторией. Оценка её ещё впереди. Но в прочтении судеб этих двух русских писателей есть особый критерий, которому непременно должен следовать автор – это критерий истины. Без истины не будет найден тот компромисс, который задан временем. Задача не из простых.
Константин Паустовский, несомненно, неординарный писатель, противоречия – это естественное состояние духа любого настоящего писателя. Наверное, проблема в том, что он жил в свое время, а судят о нем по “законам” сегодняшнего дня. Для меня он человек Серебряного века, но в силу обстоятельств вынужден был выбрать некий средний путь, что, наверное, его и беспокоило. Он умер во времена крепкого социализма, когда казалось, что это время будут бесконечно, как праздничная толпа с транспарантами на центральных улицах, как очередь в мавзолей. Серебряный век покрылся чернью, утратив блекс старинного Петербурга. Торжествовал реализм, как выражение череды заслуженных побед. Он стеснялся своего права на воображение – выражение духа эллинизма. Мне кажется, что напрасно.
Да, Олег, верно.
Серебряный век утратил блекс.
Я бы даже сказал так: блекс, кекс, брекекекс!