№ 2007/15, 23.02.2015

      
     Максим Лаврентьев: Чудны дела твои, Господи! В Хасавюрте застрелили чеченского боевика, Джордж Буш выпрашивает у Конгресса внебюджетные средства на продолжение иракского беспредела, в Сомали эфиопские солдатики разбираются с местными сепаратистами, а Дэвид Рокфеллер, миллиардер и филантроп, собрался выставить на майские торги дома Sotheby’s в Нью-Йорке картину абстрактного экспрессиониста Марка Ротко «Белый центр». Стоимость полотна оценена экспертами в 40 миллионов долларов. В прессе особо отмечается, что это «самая высокая цена за произведение послевоенного искусства». Но разве война окончена? Ход боевых действий подробно освещается в СМИ, нужно только уметь извлечь из мутноватой жижи ценную информацию и правильно интерпретировать её. Существует ли, на твой взгляд, связь между авианосцами в Персидском заливе и аукционом в Лондоне? 
     Алиса Ганиева: Без сомнения. Всё взаимообусловлено. Связь – это ведь понятие не только коммуникационное или интимное, но и философское со всем прилагающимся шлейфом форм детерменизма, характера результата, направления действия и так далее. Зак Снайдер снимает «Триста спартанцев», и представители Ирана в ООН падают в обморок, поскольку там демонизировали иранцев. Походы храброго Леонида отдаются в 21-м столетии, чем не связь? А что касается картин, то я как-то видала шедевр ещё более выразительный, чем три разноразмерные полоски Марка Ротко. Это было обычное синее полотно Ива Кляйна, которое так и называлось – «Синее». Начальная цена составляла что-то вроде 36 или 38 миллионов. 
     М.Л.: У меня на памяти прошлогодний эпизод в Новой Третьяковке, куда мы заглянули на выставку Эрика Булатова. Тогда к нам подошли две пожилые дамы и спросили: видим ли мы что-то особенное в развешанных картинах? Мы, помнится, отвечали, что видим лишь самомнение наглого маляра, пудрящего мозги рафинированным эстетам. Дамы были в восторге. Оказывается, они думали, что только от них – пожилых и несовременных – скрыта подлинная «глубина» этой якобы живописи. С тех пор я не считаю себя единственным подобием гофмановского Бальтазара, видевшего подлинное уродство Цахеса, скрытое от других. Набраться бы теперь храбрости андерсеновского мальчика, поразившего мир сакраментальной фразой: «А король-то голый!». С другой стороны, сейчас немало находится и лжеразоблачителей. Академик Фоменко, например, ищет поле Куликовской битвы где-то в районе Крымского моста в Москве. Вот и Зак Снайдер – пример исторического невежества, возведённого в ранг искусства и получившего возможность посредством Dolby Stereo долбить умы попкорнствующих недоучек. Результат – самые талантливые и понимающие что к чему уходят в нефтяной и газовый бизнес, а отечественная культура за полтора десятилетия превратилась в отстойник для маргиналов. 
     А.Г.: Ну, с обобщениями ты, пожалуйста, поосторожнее: понятие маргинальности выдумано Р.Парком для обозначения неадаптации эмигрантов к городской среде и сейчас является унизительным, полным злых коннотаций. Если же брать маргинальность как обозначение пограничности, переходности социальных процессов, то, пожалуй, ты прав: маргинально сейчас почти всё искусство, литература в особенности. Поскольку ещё не пристроилась в идейном, теоретическом смысле, не оформилась в метод. Что же касается всяческих исторических упрощений, опошлений и перевёртышей, то они вряд ли смогут пошатнуть единую и ясную историческую картину. Ни романисты, ни сценаристы, ни математики вроде Фоменко с их «новой хронологией» не переубедят меня в том, что Спарта есть Спарта, а Иран есть Иран. 
     М.Л.: Не всё так однозначно с «новой хронологией». Выводы школы Фоменко, несомненно, выглядят дико, но попытка критической ревизии мировой и национальной истории, пересмотра кажущихся незыблемыми представлений – необходимая составляющая бесконечного процесса познания. Например, академик Постников гораздо скромнее и убедительнее в своих исторических реконструкциях. Да и не стал бы Гарри Каспаров с таким рвением отстаивать многие положения «новой хронологии». Формализм в науке, предпочтение, отдаваемое форме перед содержанием в различных сферах человеческой деятельности, ведёт к стагнации, а затем и к регрессу – отрицательному типу развития, для которого характерен переход от высшего к низшему, процессы деградации, возврата к изжившим себя структурам. Упование на раз и на всегда сложившиеся каноны, упор на безукоснительное соблюдение ритуала даже в тех случаях, когда жизненная ситуация делает это бессмысленным, преклонение перед буквой закона в ущерб его духу, а в искусстве – в признание «чистой» формы наиболее ценным художественным элементом, начинает мне надоедать. 
     А.Г.: А мне формалисты нравятся. Нравятся мне формалисты. 
     М.Л.: Понимаю. Тынянов? Шкловский?.. 
     А.Г.: Сначала я знала не Виктора Шкловского, а всю ту терминологическую амуницию («обнажение приёма», «мотивировка», «остранение», «конструктивный принцип»), которая непосредственно привязана к его имени. Сам он, окружённый высоким ореолом великого теоретика, появился затем и сам, уже прямо в работах, причём с совершенно неожиданной стороны. Шкловский оказался паясником, который из серьёзного жанра статьи сделал экспериментальную арену для собственных моноспектаклей. Теоретические выкладки на каждом шагу прерываются у него собственными воспоминаниями, казусами из жизни или просто анекдотами. Приём выхода из собственного стиля – любимый приём Шкловского – настолько част, что сам становится стилем. Зачастую заголовки его работ тоже обманывают – в статье «Мои университеты» о самой книге ни слова, все – о личности Горького, о его отношении к молодым писателям, о том, как Шкловский любил Горького и так далее. Шкловский – это не просто сильно беллетризованное литературоведение, это особый род прозы, это эссе, где главная ставка делается на самого автора. То, что В.Шкловский не столько писатель, сколько литературная личность, персонаж, – уже аксиома. Жалею, что его нет в живых. Прожил он много, особенно много именно в условиях нашей страны, где время спрессовалось, сконцентрировалось. В середине восьмидесятых, когда он умер, уже родилась я, но, страшно подумать, Шкловский застал Ленина (по воспоминаниям видел его, садящимся в броневик), Горького, Уэллса, в общем, нет смысла всех перечислять. В его мемуарах «Сентиментальное путешествие» (понятно, что это не совсем мемуары) события, происходящие в 18, 19, 21 годы выглядят фантастическими, пародийными, необязательными. Главными здесь являются не события, а сама фигура В.Шкловского. Такое чувство, что он сам пользуется самим же открытыми приемами, сам остраняется от описываемых событий; в статье «О теории литературы», кажется, он пишет, какие отступления делал Стерн, и сам же постоянно отступает от центральной темы. У него короткие абзацы и короткие фразы, он похож на ребёнка – ясно, что это маска, но почему-то верится, что вот так он на деле и мыслит, и странно представить его стариком. 
     Образная занимательность наряду с огромным историческим знанием эпохи превращает все произведения Шкловского в легко читаемые, всегда интересные. А кусковая, ассоциативная построенность делает возможным возвращаться к ним раз за разом, с любого места. Может быть, такая персонажность, кукольность Шкловского и плоха, может быть, всё то, о чём он писал, уже стёрлось и автоматизировалось, хотя он и боролся с автоматизацией. Может быть, его роль комедианта исчерпалась, а книги в определённый момент стали повторяться (я, к примеру, не помню, в какой книге Шкловского конкретно я читала тот или иной отрывок), но он – писатель-богемщик-эпатажник-учёный – состоявшееся явление литературы. Он безумно обаятелен, даже через свои книги. Словом, он есть и будет. 
     М.Л.: Не спорю. Интересно, существует ли, хотя бы в виде идеи, музей Шкловского или русского формализма вообще? Кстати, на днях московский Дом Булгакова переходит на гособеспечение, получает статус музея. Поможет ли это делу сохранения культурной атмосферы этого места, или снова вмешалась сила, «что вечно хочет зла и вечно совершает благо»? 
     А.Г.: Да. Эта сила проявляет себя постоянно. Не знаю, что там с Домом Булгакова, но заведения развлекательные горят и рушатся с ожесточённой частотой и силой. Огонь, очищающий от порока, залез в ночной клуб, пожрав и стриптизёрш, и танцующих. Он же наведался в «мерседес» тусовщика и «фабриканта» Р.Шишкова, отправляющегося с друзьями из одного места отдыха в другой. Я думаю, что Бегемот с Коровьевым снова бродят по городу. 

№ 2007/15, 23.02.2015

№ 2007/15, 23.02.2015

№ 2007/15, 23.02.2015

Семиклассница очень модная и гордая: – Мне Салтыкова-Щедрина! – Что именно? Романы? Сказки? Молчит. Заглядывает в свою тетрадь: – Премудрый писарь! – Может, «Премудрый пескарь»? – Не знаю.

№ 2007/15, 23.02.2015

Бес в ребро прекрасной дамы 
      
     Чем отличается роман Анны Бялко «Надкушенное яблоко Гесперид» («Октопус», 2007) от множества других «дамскорукодельных» книг? 
     Во-первых, само название предполагает от читателей (точнее, читательниц) хотя бы элементарные познания в античной мифологии. Но если даже вы напрочь забыли или пропустили в своё время мимо ушей, кто такие Геспериды и кто надкусил их яблоко, ничего страшного. В самом начале мальчик просит маму – «главного сочинителя», «творческого работника» – помочь ему с сочинением по истории. Мама, повздыхав, исполняет-таки родительский долг и сочиняет свою версию мифа о Геракле, посланном царём Эврисфеем за яблоками в сады Гесперид. Геспериды были дочками титана Атласа, державшего небесный свод. Старую песню барда Городницкого наверняка слышали: «Атланты держат небо на каменных плечах…» 
     Так вот, «творческий работник», журналист-фрилансер Ирина ведёт колонку в журнале «Глянец», растит двух мальчишек (старшего практически вырастила, младшему девять). Её муж Сашка – не какой-нибудь бабник и алкоголик, а положительный бизнесмен-программист. Одно время они жили в Америке, потом вернулись в Москву, у них большая квартира, достаток, и всё прекрасно. Правда, Сашке чужда романтика, и он никогда «не любил… никаких внезапностей, скоропалительных решений и внеплановых путешествий». А Ирина – натура утончённая, да к тому же 37 стукнуло, начался кризис среднего возраста. И оказалось, что народная мудрость «седина в бороду – бес в ребро» распространяется не только на мужчин. Впрочем, до седины Ирине ещё ой как далеко, и мужики на неё заглядываются. Вытащила она, например, своего неромантичного Сашку в кои-то веки в музей – и тут же с ней познакомился очень интересный мужчина Илья. Князь самый настоящий, Палей фамилия. То во Франции живёт, то в Москве... 
     Но это в обычном дамском романе одинокие князья стаями шастают по музеям и выставочным залам, готовясь стать подарком судьбы для замотанных бытом отечественных золушек. Ирина, не забывайте, замужем и мужа вроде бы любит. Да и князь оказывается несколько «некондиционным»: ориентация у него не та. Так что у Ирины и Ильи не любовь, не адюльтер, а просто дружба. 
     В принципе, этого хватило бы на небольшую повесть, но здесь роман, поэтому действие катится дальше. Ирине взбредает в голову поехать в далёкий Новосибирск и удочерить (неофициально, чтобы без бумажной волокиты) новорождённую девочку: она по ТВ увидела сюжет о брошенных в роддоме детях. Хотя муж и сыновья категорически против: лучше, говорят, собаку заведи. Но Ирина так романтична, и кому, как не князю, понять её благородный порыв. Он снабжает её деньгами, Ирина присматривает младенца и почти увозит с собой, но в последний момент мать-отказница, юная студентка, настигает их на вокзале и забирает дитя себе. А Ирина, в общем-то, и рада: порыв прошёл, да и хлопот меньше. «Разве что… Только собственная никчёмность стала яснее, вот, наверное, в чём главная-то беда». 
     Но и это не финал: адюльтер всё-таки состоится. На даче у приятельницы Ирина знакомится с 33-летним автомехаником Виктором. Они тут же вступают в связь и начинают тайно встречаться на съёмной квартире (дома у Виктора имеется постоянная гёрл-френд). Ничего общего у Ирины и Виктора нет – кроме того, что они разнополые. И говорить друг с другом не о чем. Но однажды Ирина нарушает молчание и сообщает Виктору, что беременна и будет делать аборт. Пока ошарашенный любовник переваривает новость, героиня успевает отказаться от аборта и понять, что ребёнок всё-таки от мужа. Правда, Виктору забывает об этом сообщить, и он несколько месяцев безуспешно пытается дозвониться на отключенный Иринин мобильник. И встречает героиню уже после родов, а она читает ему мораль («Я всё время думала, что ты появишься. Но всё равно тебе это было не нужно по-настоящему. Ребёнок, когда он взаправду нужен, ради него такое сделаешь, такие горы можешь свернуть…») и лекцию по генетике («У тебя глаза серые… А у неё, у Алёнки, – карие. Точь-в-точь как у моего мужа, Сашки. Поэтому это – его ребёнок. Ты генетику в школе учил?»). 
     Так что героиня романа для дамского чтива совсем нетипична: там всё больше о феминах благородных, преданных, самоотверженных и т.п. А Ирина (если по большому, по гамбургскому счёту), никакой не «милый идеал», не прекрасная дама, а взбалмошная, безответственная, неблагодарная эгоистка. Да и сколько можно повторять вопль женщин всех времён «Все мужчины сво…» Надо порой и в зеркало смотреться, и не только затем, чтобы припудрить носик. А на зеркало что ж пенять – оно всего лишь зеркало… 
      
      
      
     Афоризм за пол-литра 
      
     Герой романа современного норвежского писателя Юстейна Гордера «Дочь циркача»(СПб.: «Амфора», 2006) имеет профессию весьма странную. Впрочем, это не совсем профессия (хотя именно так герой зарабатывает себе на жизнь), а потребность души и ума. Петтера по прозвищу Паук буквально распирает от неожиданных идей и фантастических сюжетов. Но вместо того, чтобы внятно и подробно изложить их на бумаге и стать знаменитым писателем, он предпочитает держаться в тени, а плоды своей фантазии… продаёт. «Я легко придумывал новые идеи и сюжетные повороты. Труднее было бы этого не делать. У тех, кто хотел писать, всё было наоборот. Многие из них ждали озарения месяцами, даже годами, тщетно стараясь придумать что-нибудь оригинальное, о чём стоило бы написать. Меня окружали люди с огромной потребностью высказаться, но эта потребность превосходила их творческие возможности, жажда писать была сильнее мысли. Передо мной был практически неограниченный рынок, нуждающийся в моих услугах». 
     Дебют «продавца фантазий» состоялся в юности, когда Петтер вышел на литературный рынок с двадцатью афоризмами. «Я решил прозондировать почву… Например, продать афоризмы поштучно, по пол-литра за штуку. Афоризмы были хорошие, даже очень хорошие, вне всякого сомнения». 
     Покупатель нашёлся быстро, и продажа идей была поставлена на конвейер. Правда, была одна загвоздка: каждый клиент настаивал на том, что он будет постоянным, а главное, единственным. Довольно долго Петтеру удавалось соблюдать это условие, но тайное рано или поздно становится явным. В один непрекрасный момент вышли сразу две книги с одинаковым сюжетом. Этот сюжет, проданный очередному клиенту, норвежцу Роберту, совпал точь-в-точь с романом некоей немки Вигельмины Виттманн. (Паук вспомнил, что когда-то рассказал его своей возлюбленной Марии, оставившей Петтера и родившей от него дочку по прозвищу Золотко. Своё Золотко Паук видел несколько раз совсем крошечной, и девочка так и не узнала, кто её отец…) 
     После такого прокола литераторы прозревают: Паука пора «мочить». Конечно, неродившихся идей жалко, но так спокойнее, и разоблачения никому не грозят. Петтер бежит от клиентуры куда подальше и встречает прекрасную незнакомку, чем-то похожую на Марию… Ну, вы, конечно, уже догадались, кто такая новая возлюбленная Паука. Золотко, она же Вигельмина Виттманн. Догадаться нетрудно, поскольку сюжет о нечаянном инцесте отца с дочерью в литературе совсем не нов и предсказуем. И очень жалко. Жалко, что всю фантазию автор отдал своему герою – знали бы вы, какие причудливые истории рождаются в голове Паука! Взять хотя бы «живые шахматы». Вдовый шотландский лорд Гамильтон устроил необычное развлечение – шахматную партию, роль фигур в которой исполняли люди, включая самого хозяина. Одной из пешек была красавица Мэри Энн Мак-Кензи, жена местного фермера-ловеласа Яна (он тоже играл роль пешки). Выбыв в самом начале игры, кроткая Мэри вдруг решила отомстить мужу за все его амурные похождения и всю ночь отдавалась «коням», «ладьям» и прочим «фигурам». А вскоре один за другим участники партии стали гибнуть от рук неведомого убийцы – причём в той последовательности, в какой были «срублены» во время игры. Грешили на Яна, но после его ареста убийства не прекратились. Преступником оказалась сама Мэри, которая таким образом «горько раскаялась в своей несдержанности. Она могла бы просто покончить с собой, но это ничего бы не изменило. Мэри Энн была невыносима мысль, что кто-то из гостей лорда запомнит, как она бегала средь кустов и отдавалась чуть ли не всей Шотландии». 
     Хотя, может, так и надо. Литературные герои для писателя – как дети, любимые и драгоценные. А в старые времена был лозунг «Всё лучшее – детям!», помните? 
      
      
      
     Слоник из мушки 
      
     Нельзя сказать, что за творчеством британского писателя Тони Парсонса я слежу давно и пристально: довелось пролистать его роман «Man and Boy» и прочесть другой роман «Man and Wife». А другие его произведения (если они были) русскоязычному читателю вроде бы неизвестны. В общем, как гласит старая бардовская шутка, «у меня много песен, и обе хорошие». Помнится, на обложке «Man and Wife» присутствовало слово «бестселлер». А теперь оказалось, что Тони Парсонс не просто автор каких-то там бестселлеров. Бери выше – на обложке его новой (третьей) книги«Истории, которые мы можем рассказать» («Гелеос», 2007) указано: «Новый роман автора культовых книг «Man and Boy» и «Man and Wife». То есть Парсонс – уже писатель культовый. 
     Хотя что в нём культового – ей-богу, не понимаю. Автор рассказывает нехитрые истории (в «Man and Wife», например, речь идёт о мужчине, не очень удачно пытающемся строить отношения с сыном от первого брака и второй женой и её дочкой), обходясь без всяких литературных изысков. По принципу «что вижу – то пою». Есть какие-то претензии на анализ житейских ситуаций и психологического поведения персонажей, но общий итог – простое бытописательство. Правда, на сей раз Парсонс написал «исторический» роман – об «эпохе буйных 70-х. Безудержный секс, лёгкое головокружение от наркотиков и настоящий рок-н-ролл! О чём могут мечтать трое молодых парней? Только о славе! Не зря же они работают в самом культовом музыкальном журнале. Они поклоняются только одному богу – рок-н-роллу! Действие романа занимает один-единственный день. День, когда умер Элвис Пресли…» (из аннотации). В «Историях…» много примет, деталей тех лет, но нет ничего такого, чего не знала бы молодёжь 1970-х, а теперешние молодые читатели «хотели бы знать, но боялись спросить». Чем их удивить – описанием наркооргий, что ли? «Грейс не втягивала дорожки порошка через нос, как он того ожидал. Она приготовила свои инструменты – иглу и ремень, который туго затянула на предплечье, и, когда Терри вошёл в комнату, надеясь увидеть мужскую фантазию во плоти, девушка мечты прощупывала вену. Словно предвкушая проникновение, Грейс вздохнула, а затем игла вошла в вену, а измельчённый амфетамин быстро проник в кровь…» 
     Просто очередная вариация на тему «Секс, драггс, рок-н-ролл» ни удивить, ни зацепить не может. Пусть и подробная до мелочей, пусть даже с ноткой ностальгии: «Как молоды мы были…» Вообще попытки создать культ на ровном месте стары как мир, – и не только в области литературы, но и политики, науки, etc. Иногда они опасны, иногда (вот как в данном случае) достаточно безобидны. Даже не хочется гневно сотрясать воздух словесами о том, что в очередной раз из обыкновенной литературной мухи изготовляется непомерно амбициозный слон. Слова типа «бестселлер» и «культ» мелькают в книжной рекламе так часто, что на них перестаёшь обращать внимание. Слон, говорите? Ну-ну. И на слоника не тянет. Да и какая там муха – так, мушка в лучшем случае. 
      
      
      
     

Ольга Рычкова